Описание

Описание

Сначала был разговор с мамой. Несмотря на сбивчивость ее рассказа, удалось выяснить, что с недавних пор девочка стала по-особенному тревожной. Это совпало с выходом мамы на работу. До этого несколько лет мама не работала и все время была дома, работал папа. Отец, профессиональный философ, оказавшись безработным, стал пить. На этой почве между родителями начались конфликты. Мама рассказала, что Ася каждый раз с тревогой ждет ее возвращения домой. Вечером, к маминому приходу, дочка уже «вся не своя»: лицо красное, глаза измученные, поведение нервозное. По мнению мамы, тут все понятно: «Боится, что я под трамвай попаду или еще что случится со мной. Отец ее не обижает, все дело в страхах по поводу моего отсутствия». У Аси снизился аппетит, расстроился сон. Вообще у нее много страхов, о пяти из которых я расскажу ниже и там же приведу их трактовку мамой. Учится девочка легко, на «отлично».

Маму беспокоила одна, с моей точки зрения замечательная, черта Аси. Она могла часами замирать у какой-либо скульптуры, картины, интенсивно-концентрированно их разглядывая. «Не мешайте мне, я выинтересиваю», — сердится она, если ее отвлекают. «Выинтересивание» — ее главная страсть. Уже больше года увлеченно читает русскую классику. По мнению мамы, девочка чересчур много думает и анализирует, утомляя родителей разнообразными «зачем» и «почему».

Недавно девочка ходила на сеансы массажа. Врач, проводя расслабляющий массаж, сопровождал его лечебными внушениями. Ася попросила его говорить те слова, которые сама придумала. Врач согласился, и только тогда сеансы стали эффективными. Этот случай красноречиво говорит об Асиной автономности. Вот, пожалуй, и вся информация, которую сообщила мама.

Несколько слов о маме. Говорит она с однотонной возбужденностью, не меняя манеры рассказа в зависимости от его тематики. Ее лицо будто матовое, ему явно не хватает богатства мимических выражений. Она как пунцово покраснела в начале встречи, так и оставалась в этой застывшей пунцовости до конца.

Видно, что внутренне она охвачена тревогой за дочь, внешне же однообразно тараторит и рассуждает на далекие от своих страхов темы. Говорит будто не с собеседником, а в пространство, хотя чувствуется ее внутренняя потребность в помощи и сочувствии. Налицо гиперопекание дочери, выплескивание на нее всех своих тревог. При беседе не может выделить главного, «расплывается», вместо изложения фактов вдается в ненужные объяснения. На мои вопросы отвечает контрвопросами, теряет нить рассказа, приходится поправлять ее, чтобы разговор шел в конструктивном русле. Не умеет «рисовать» словами, чтобы можно было живо, в подробностях представить ситуацию — все тонет в рассуждениях. Слушая ее, я невольно вспоминал рассказы своих коллег о том, что мамы шизофренических детей кудахчут и хлопочут, как курицы-наседки, вокруг своих чад, и не понимают чего-то самого простого в них. Не могут толково и кратко нащупать суть проблемы. В конце концов некоторых психотерапевтов это обильное беспомощное многословие так раздражает, что возникает внутренний импульс схватить такую маму за плечи, потрясти, как испорченные часы, чтобы все у нее в голове встало на место.

Вся эта легкая, но отчетливая разлаженность мышления, экспрессии, поведения непроизвольно заставила меня профессионально «насторожиться» и в отношении дочки.

Входит Ася. Моя маленькая собачка (пушистый пекинес) по-дружески бросается ей навстречу. Побледневшая девочка столбенеет, дрожит. Приходится обойтись без знакомства с песиком. Успокоившись, Ася садится. Почти сразу ощущаю, что передо мной особое взрослое существо, и соответственно, без скидок на ее детскую внешность веду разговор во взрослом тоне, который ей прекрасно подходит. На мой вопрос о ее трудностях она грустно, с какой-то стариковской проникновенностью отвечает, что трудности есть у всех людей и иначе не бывает. Затем мы оба увлекаемся интереснейшим разговором. Я забываю о техниках активного слушания, а она о времени — настолько нас охватывает общая волна интереса друг к другу и к тому, что мы обсуждаем.

Тотчас же выясняется и ее реакция на собачку. Она не боится больших собак, они понятны ей именно как собаки: у них лапы, хвосты, морды — все однозначно собачье. Маленькие, особенно пушистые и экзотические породы путают ее тем, что похожи на подушку, пуфик, пушистый предмет. И вдруг та подушка оживает и бежит прямо на нее. Асю от этого пробирает колдовская жуть. Версия мамы о страхе перед собаками была далекой от реальности. Она полагала, что девочка в детстве напугалась собак и этот страх еще не прошел.

Затем девочка рассказала о страхе перед врачами, а точнее — перед их белыми халатами. Зачем нужен халат, тем более белый? Чтобы терапевту послушать сердце, посмотреть горло, невропатологу постучать молотком по коленке, а психиатру просто поговорить — зачем надевать халат? Странно это. Про хирургов еще понятно: халат нужен для стерильности, чтобы не запачкаться кровью, но почему белый? В белом цвете халата нет соков жизни, наоборот, — какая-то сочная бледная безжизненность. Зачем это нужно людям, почему это их не удивляет? По этой причине ей было неприятно ходить к врачам. Мама же считала, что Ася боится врачей, так как те часто делают больно.

Также девочка боялась милиционеров и военных, точнее, их униформы. В униформе люди одинаковые, и это страшно, так как на самом деле все люди разные. Милиционеры или военные, стоящие небольшой группой среди людей, казались ей чем-то инопланетным. Она считает, что они могли бы одеваться индивидуально и носить какие-то значки для отличия. Но люди упорно продолжают жить неестественно, по непонятным для нее правилам. Оттого что для людей это нормально, Асе еще больше не по себе. По маминой же версии, девочка боялась милиционеров, потому что их все дети боятся.

Ася также с горечью рассказала мне кое-что из своего прошлого. Ее ставило в тупик стадное чувство детей. Уже в детском саду она абсолютно не могла понять, почему, когда зовут завтракать, все дети бегут, расталкивая друг друга локтями, будто им может не достаться еды. Это абсурд: порций на столе всегда было ровно столько, сколько детей. Ей казалась дикой их манера дружить, которая выражалась в том, что дружащие старались быть вместе до такой степени, что даже в туалет ходили вместе. Поговорку «не разлей вода» Ася искренне не понимает. «Для меня дружба не вместе, а что-то общее, — говорит она, — это общее в чем-то и по поводу чего-то. Это я и считаю быть вместе. Друзей не может быть много, так как глубина отношений должна быть сконцентрирована в нескольких людях, а если их множество, то дружба растечется по поверхности. Так уж бывает, что разное можно доверить разным людям, редко случается, чтобы один понял все. Поэтому и дружба с каждым человеком неповторима. Дружба — это не стадом, а индивидуально и для чего-то». У меня было такое чувство, что я слушаю немало пожившего на свете грустного и умного философа. Как, когда девочка успела прийти к таким выводам?

«Ася, а что для тебя значит одиночество?» — спросил я. «О, это святое», — встрепенулась она. Ей трудно, когда двоюродная сестренка ее отвлекает, ведь так нужно время. «Непонятно, куда люди так спешат, как они успевают понять, куда и зачем бежать. Мне требуется одиночество, чтобы не просто думать, а погрузиться в свои мысли и чувства. Когда почувствуешь, что ты думаешь и чувствуешь, то и живешь по-другому: как будто с душой обнялась, охватила ее. Только не поймите меня неверно, люди мне тоже очень нужны», — спешит добавить Ася.

Постепенно мы дошли до главной Асиной проблемы. Было хорошее время, когда мама не работала. Они часто сидели втроем в одной комнате, о чем-то разговаривали, Ася лежала на коленях у папы и, согреваясь теплом папиных колен, медленно засыпала, успевая подумать: «Как хорошо!» И вот теперь мамы дома нет. «Я прихожу из школы, так устала, так хотела быть рядом с папой и мамой, а ее нет, и мне страшно. В голове крутится лишь одна мысль — это ненормально. Не подумайте, что я не понимаю, что нужны деньги и мама вынуждена работать. Мой ум это понимает, а все существо нет. Почему, ну почему же мамы нет?»

Я чувствую, что Асин вопрос адресован не правительству, которое не может обеспечить папу домашней кабинетной философской работой, он устремлен на самую последнюю глубину ответов. И тут мне вспоминаются так называемые детские «заумные» вопросы: почему стол — это стол, а стул — это стул, круглое — круглое, а у треугольника ровно три стороны, папа — папа, а мама — мама. Любой ответ оказывается поверхностней вопроса. «Бытие, почему ты именно такое?» — глубинный подтекст таких вопросов.

И снова мамина версия о переживаниях дочери совсем невпопад: дело не в том, что девочка боится за маму, а в том, что она не может освоиться с «ненормальностью», вторгшейся в ее жизнь.