X

X

Прошло больше недели, прежде чем он понял, что восстановился и способен действовать. До города он добрался легко: первый же грузовик подобрал старика с тяжелой солдатской сумкой. Правда, водитель едва не передумал, обнаружив, что с ним не скоротаешь дорогу разговором, но старик был чистый и не нахальный, и водитель рассудил, что отвести душу перед бывалым человеком все же лучше, чем слушать самовлюбленных придурков по FM, которые даже не пытаются скрыть, что считают тебя идиотом.

Н знал, куда едет. Как-то во время прогулки Диоген показал ему этот дом — провинциальное хайтековское чудо архитектуры с огромными окнами, подземными гаражами и телекамерами наружного наблюдения по всему периметру. Диоген познакомился с хозяином случайно: зашел в парк съесть у Гиви пару шашлыков (все знают, что у Гиви лучшие шашлыки в городе), а там сидит еврей в костюме за десять тысяч баксов, при нем никакой охраны, и Гиви с ним беседует из-за стойки, как с каким-нибудь добрым приятелем с рынка. Диоген знает этикет, поэтому он сначала спросил, где Гиви брал сегодня мясо для своих шашлыков. Для Гиви это приятный вопрос, поэтому он ответил обстоятельно, посетовав, что в этом году хорошую свинину он видел только в телевизионной рекламе, зато баранина выручает — хороша как никогда. Тогда Диоген спросил, какие соусы сегодня приготовил Гиви. Этот вопрос был еще приятней. Тебе повезло, дорогой Диоген, сказал Гиви. Наташа сегодня не пошла в институт, и все соусы готовила она, а ты ведь знаешь, какой у нее вкус. Даже лионский шеф-повар говорил, что ее вкус в международной классификации можно принять за эталон. Это известно всем, согласился Диоген.

Он был человек честный и в данный момент при деньгах, но костюм за десять тысяч баксов в этой забегаловке был столь неуместен, даже нелеп, что Диоген (это его формулировка) ощутил неудержимую потребность в лицедействе. Он приподнял свою неведомого цвета замшевую шляпу и спросил, не угостит ли господин шашлыками, — свою кредитную карточку он забыл дома. Вы окажете мне честь, — сказал костюм. — Сколько? — Три, — сказал Диоген, хотя собирался заказать два. — Гиви, — сказал костюм, — четыре шашлыка уважаемому Диогену. Вот такой человек. Тоже знаком с ритуалом. — И вина, — подсказал Диоген. — И вина, — сказал костюм. — Самого лучшего. Когда Гиви принес им красного вина и налил в стаканы, оно показалось Диогену слишком темным; он взял свой стакан и понюхал. Гиви! — обиделся Диоген, — так ведь это саперави… всего лишь саперави! — Ты его сначала попробуй, — сказал Гиви. — Ты его сначала хорошенько распробуй. Может быть тогда, дорогой Диоген, ты будешь меньше волноваться от слов «киндзмараули» и «хванчкара»…

Они посидели у Гиви может быть час, а может и дольше. Диоген был естественен и сдержан: четыре шашлыка и три стакана саперави еще не повод, чтобы распускать перья. Костюм дважды вызывали по мобильнику, — как понял Диоген, его ждали на совещании у заместителя губернатора, — потом он отключил аппарат, чтобы не пугал птиц. Прощаясь, они обменялись номерами. — Если будет желание, я помогу вам устроиться психотерапевтом, — сказал Матвей Исаакович, так его звали. Потом они встречались у Гиви еще несколько раз, естественно, не по инициативе Диогена. Он никогда не предлагал мне денег, — сказал напоследок Диоген, — да я и не просил. Ну сам посуди, где потом я возьму миллион баксов, чтобы ему вернуть?..

Этот знаменитый дом выглядел так, что лучше забыть: архитектор сочинял его мозгами. А где в это время была его душа? — думал Н. — И что случилось с его памятью? Разве его не учили в институте, что дом должен быть частью природы, что он должен рождать желание войти в него и остаться в нем? Что он хранит душу от того, что снаружи? Хотелось бы знать, что стало с душой человека, который в нем поселился. Неужто она смогла так зажаться, что вышла из контакта с этим домом и он уже не занозит ее? Если верить Диогену — он должен быть другим. Тонкокожим. Иначе на что мне рассчитывать, если у него нет ран?..

Парадное в доме было одно, искать не надо. Н нажал на звонок, хотя не сомневался, что его уже разглядывают. Открылась дверь. Молодой человек на ходу надевал твидовый пиджак; с обоих боков под мышками у него висели револьверы. Он еще раз внимательно, но деликатно рассмотрел Н.

— Вы — Строитель?

Так еще никто не называл Н, но он подумал, что с какого-то времени это действительно так — и кивнул.

— Шеф ждет вас. — Молодой человек посторонился, пропуская Н, и уже говорил по переговорнику: — Матвей Исаакович, пришел Строитель.

На первом этаже был офис. Мягкий свет, картины в холле и на стенах коридора, по которому повел его молодой человек. Попытка спасти душу. Первые две картины ничего не сказали Н, но перед третьей — это был пейзаж Коровина — он остановился. Вряд ли хозяин позволит себе копию. Настоящее: в каждом прикосновении кисти энергия и чувство, и полная свобода от информации.

— Я из прошлого времени, — услышал он голос у себя за плечом, — и поэтому в живописи ищу то, что у меня отняли: покой и свободу.

Н повернулся. Матвей Исаакович был одного с ним роста, но массивней. Год назад и я был таким, почему-то подумал Н, только он моложе и потому покрепче. Физически на редкость здоровый человек, но душа все ему испортит.

Матвей Исаакович сделал знак одними глазами, и молодой человек снял с плеча Н котомку деликатно и легко, как пушинку.

Они прошли через уютный кабинет в небольшую комнатку: диван, два огромных, очень красивых аквариума, копия «Троицы» Рублева, повешенная так, что когда находишься на диване — она перед глазами, и каштан за окном.

— Это единственное место, которое принадлежит только мне.

«Троица» напомнила Н давний — очень давний! — визит в Третьяковку. Он даже вспомнил свое чувство, с которым подошел тогда к иконе: любопытство и ожидание прикосновения к чуду; иначе говоря — легкий интеллектуальный голод. Естественно, он не увидел ничего, кроме мастерства и неосознанной попытки вырваться из канона. Это разочаровало, но Н тут же поставил диагноз: причина не в Рублеве, причина во мне — меня наполняет другое. Но сейчас — после дороги — в нем образовалось свободное местечко, которое не успел — да и не мог — заполнить Коровин, и Н подошел к иконе. Ее писал замечательный мастер. Может быть, не менее талантливый, чем Рублев. Он был счастлив такому заказу — это видно; он соревновался с автором — кому удастся вложить в одну и ту же форму больше души и энергии, называйте, как хотите. Кто вложит больше света. Знать бы его мнение — кто победил…

— Я бы мог купить оригинал и подменить этой иконой — никто б и не заметил. — Голос Матвея Исааковича приглашал посмеяться вместе. — Но, во-первых, я получил именно то, что хотел. Во-вторых, я сомневаюсь, что оригинал лучше. И, в-третьих, я не мошенник. Кинуть миллионы людей — пусть даже они никогда не узнают об этом — не мой стиль. Да и себе дороже станет — совесть замучит.

В комнатке уже появился изрядный стол, а на нем «хеннеси» и кофе, и множество всевозможной вкуснятины. Давно Н не сиживал за таким столом! Не потому, что не мог себе позволить — позволить себе он мог что угодно, — но в нем не было такой потребности. Он всегда жил другим. Еда в его обиходе занимала… даже трудно сказать, какое место.

Матвей Исаакович налил в бокалы коньяк.

— Соединим наши усилия?

У этого человека все было настоящее.

— Давно я вас жду…

Матвей Исаакович не скрывал нежности и облегчения. Он пришел, понял Н. Он уже пришел. Он шел к этой встрече всю жизнь; всю жизнь он нес в своей душе нечто смутное; чтобы это понять и рассмотреть, сначала он должен был это реализовать. И вот это случилось. Последние шаги уже не имеют значения — это будет просто растянутое удовольствие. Может быть, он уже и сожаление испытывает: ведь больше нечего ждать, и может быть что-то самое важное сейчас уходит из его жизни. Он это потом поймет. А пока можно наслаждаться облегчением и нежностью.

— Давно… — повторил Матвей Исаакович, прислушиваясь к тому, чем было наполнено ожидание, уместившееся в этом слове. — Считайте — с того дня, как в храм Неутолимая печаль возвратился черный ангел. Когда это передали в телевизионных новостях, у нас тут такое было… Весь вечер это не выходило у меня из головы. Правда, я специально не думал об этом, но оно всплывало снова и снова. Обретало форму. Еще бы день-другой — и я бы вас вычислил; это же так просто! Но врать не хочу — первым это сделал городской раввин. Уже утром он явился ко мне. Мы не были знакомы: я христианин, и в синагоге не был ни разу. Но я его принял. Представьте себе, Строитель: молодой человек из давнего прошлого, скажем, из первых лет двадцатого века, а может — из первых лет христианства: мне иногда кажется, что для этих людей время остановилось в тот момент, когда Моисей вывел их из египетского плена…

Его глаза смеялись. Он чувствовал, что его понимают, и был счастлив этому неожиданному подарку, и свободе, которая в нем содержалась.

— Для чего я это рассказываю? Я чувствую, что вы меня поймете, Строитель, а для меня это очень важно. Тогда у меня уйдут сомнения. Конечно, у меня есть друзья и все такое… Я уже построил две церкви, содержу дом престарелых и детский дом. Но это другое. Как милостыня. Делюсь. Именно так это все воспринимают — и близкие, и остальные; да и я понимаю, что так оно и есть. Я ординарный человек, стадный, а потому всегда старался не делать дурного. Мне не часто приходится замаливать грехи, но должен признать: даже после самого маленького доброго дела жить все-таки проще. Вот и все мои резоны. Других не было. До сегодняшнего дня… Вы не возражаете, если я закурю? — Н кивнул. — Жаль, что вы не можете говорить. Я этого не ждал. В этом есть какой-то смысл, наверное — очень большой, я об этом еще подумаю. Вот первая версия: ваша немота — немота избранника! — провоцирует людей к самостоятельному действию. К свободе, которая только в действии и реализуется. Вы возникаете перед человеком, как абсолютное зеркало, в котором он видит себя истинного…

Матвей Исаакович закурил, прошелся по комнатке, остановился перед аквариумом. От него сейчас шла такая волна, что даже рыбы заметались, ища приют за водорослями и камнями грота. Какой страстный человек, подумал Н. И этого никто не знает. Потому что приходится быть таким, как требует дело, как требует жизнь. Я уйду — и он опять достанет свой обычный набор масок. Человек-невидимка…

— И вот — представьте себе — является ко мне ни свет, ни заря наш юный ребе: пейсы, черная шляпа, весь в черно-белом, все как положено. И обращается ко мне примерно так: «Дорогой многоуважаемый Матвей! Вы же слышали про чудо в Храме и что явился Строитель? Чудо нематериально; его нельзя потрогать руками; его можно только увидеть или услышать. Оно бессмертно изначально, но чтобы люди могли опереться на него, Господь дарит ему — разумеется, временно, ведь Господь ссужает только в долг, да еще и с процентами, — так вот, зная человеческую натуру и потребность людей в разрушении, Он дарит чуду несокрушимую плоть…»

Матвей Исаакович говорил это с улыбкой, стараясь передать характерный старозаветный акцент раввина. Получалось действительно забавно.

— Если б у вас было время, Строитель, я бы познакомил вас с ним. Вы бы не пожалели. Но я не настаиваю. Я понимаю: Господь метнул вас, как копье; вы не принадлежите себе… Так на чем я прервался? Ах, да… И вот он говорит мне (Матвей Исаакович опять стал пародировать речь раввина): «Чтобы восстановить Храм, многоуважаемый Матвей, — вы же знаете это лучше меня, это вы, а не я, человек бизнеса, — Строителю понадобятся стройматериалы. Очень много стройматериалов. Очень качественных — Господь не приемлет халтуру. А чтобы купить стройматериалы — Строителю понадобятся деньги, очень много денег. Значит, в наших краях этому Божьему человеку путь только один — к вашей кассе, многоуважаемый Матвей. Вы ничем не рискуете — Господь даст этому человеку залог, — но о процентах за ссуду мы должны подумать уже сейчас.»

Н остановил Матвея Исааковича жестом руки, развязал свой вещмешок и положил на стол золотой с каменьями потир, полный ярких золотых червонцев, и два тяжелых, украшенных крупными драгоценными камнями золотых креста.

Матвей Исаакович потянулся через стол, взял один червонец, повертел в пальцах и положил обратно. В нем что-то изменилось: ушла улыбка, он словно потускнел.

— Давайте так договоримся, Строитель…

Куда делась его легкость? — он выдавливал из себя слова, как будто вытаскивал их из резины. Он опять один, понял Н. Как же я неловок! — так не вовремя достал золото… Он передо мной раскрылся, а я не слушаю его, только краем уха улавливаю информацию. О чем же я думал? Н сосредоточился — и вспомнил: о Марии.

— Поверьте: в моих словах нет другого смысла, кроме самого прямого. — Матвей Исаакович не смотрел на Н. Он неосознанно взял свой бокал, но не для того, чтобы выпить. Покачивая бокал, он придал тяжелой золотистой жидкости вращательное движение, ритмом гася внезапную бурю в своей душе. — Намеки, подтексты — это не мой стиль. Я их не люблю. Как только я чувствую их в другом человеке — я перестаю ему верить. И себе этого не позволяю: для меня общение намеками — свидетельство неуверенности, даже страха, пусть и неосознанного. Если бы мне от вас было нужно что-то — например, такой залог, — я бы вам прямо сказал. Но мне он не нужен. Я это для себя делаю.

Он высказался — и его отпустило. Лицо расслабилось. Он смог опять взглянуть на Н — и понял по его лицу: Строитель сожалеет, что с золотом вышло так неловко.

— Давайте выпьем. Сейчас для меня эти несколько капель — эликсир.

Матвей Исаакович выпил коньяк и подождал, прислушиваясь, как замирают последние отголоски бури в его душе.

— Так вот — о нашем юном ребе, дай Бог ему здоровья… Хотите знать, Строитель, что он имел в виду под процентами? — Н кивнул. — Разумеется — не деньги. Он сказал: дайте ему — то есть вам, Строитель, — все, что понадобится, а взамен попросите о маленькой любезности: чтобы в Храме один притвор выделили еврейской общине. Они согласны и на пристройку. Чтобы любой еврей мог туда зайти и помолиться. Ведь чудо принадлежит всем, независимо от конфессии. И согреться возле него хочет каждый. Расходы на синагогу они берут на себя. Община скинется.

Вот и ответ, понял Н. Вот что имел в виду архитектор, когда на керамической табличке наложил план храма на иной, паутинный, значительно больший по размерам. Он дал мне понять, что замысел Господа куда грандиозней человеческого. Я не думал об этом, но оно засело в подсознании, а теперь все стало на место.

Видимо, что-то изменилось в лице Н, потому что Матвей Исаакович, который никак не мог найти прежний тон, — разговор получался деловой, а он совсем не этого хотел, — решил пошутить (психологи называют это пасом в сторону):

— Если бы я был отцом нашего юного ребе, я бы гордился им и говорил: «Нет, вы только подумайте, какой молодой — и уже такой ум! Этого не вызубришь по талмуду, это должно быть сразу — от папы с мамой — не так ли?..»

Чтобы поддержать его, Н улыбнулся.

— Вы в непростой ситуации, Строитель. Просьба раввина необычна. Конечно, вы вправе отмахнуться — и больше никогда не вспоминать о ней. Никто вас не упрекнет. Ведь вы предпочтете простоту и целостность — сложности и конгломерату. И на моих действиях это не отразится — я буду помогать вам, чем смогу. Но я почему-то думаю — вы примете это предложение. Скажу больше: я не сомневаюсь в этом. Надеюсь, вы не придерживаетесь какой-то определенной веры?

Н отрицательно качнул головой.

— Но и не атеист?

Н кивнул: да.

— Господь знал, что делает, выбирая вас. Ему был нужен исполнитель, а не фанат. Человек непредвзятый и самостоятельно мыслящий. Поверьте опытному бизнесмену, Строитель: у вас все получится.

Н понял: Матвей Исаакович говорит это не столько ему, сколько себе. Вероятно, в нем были сомнения (его можно понять: деньги-то огромные), и когда сомнений не осталось, как же полегчало у него на душе!

— А теперь о деле… Если вам нужны какие-то деньги, я конечно же их дам. На жизнь… да мало ли еще на что! Но не на строительство. Не будем искушать лихих людей, которые, как мухи на сладкое, слетятся к Храму, чтобы поживиться. Я имею в виду не банды, промышляющие в предгорье; надеюсь, Господь убережет вас от них. Я говорю о тех, кто за каждую доску, за каждый гвоздь постарается содрать с вас втрое. Если полагать, что за деньги можно купить все, — никаких денег не хватит, чтобы восстановить Храм. Чем свободней вы будете платить — тем дороже оно будет стоить. Поэтому поступим иначе. Вы будете посылать мне записки с перечнем стройматериалов, — а я буду их поставлять. Самые лучшие. За самую доступную цену. То же и с расходами: вы их делаете — я оплачиваю.

Н кивнул.

— Второе: я уже договорился с архитектурным управлением… — Н отрицательно покачал головой. Матвей Исаакович удивился. — Неужели у вас уже есть проект? — Н кивнул. — А рабочие чертежи? — Н кивнул снова.

Во взгляде Матвея Исааковича появилось странное выражение. Какое-то чувство поднялось внутри него, но не могло вырваться наружу, потому что не могло оформиться в слова и стать мыслью. Это чувство нарастало и уже распирало его; он резко поднялся и прошелся по комнатке, остановился перед аквариумом, потом перед «Троицей», но было понятно, что он не видит ничего. Наконец он повернулся к Н.

— Вам все это оставил прежний Строитель?

Н кивнул.

— Удивительно! — как мы все время умудряемся забыть о Боге… — Голос Матвея Исааковича ломался; наверное, где-то рядом были слезы. — Мы вспоминаем о Нем в минуты утрат; иногда — в момент торжества, хотя гордыня так легко гасит эту искру. А между этими крайностями, в будни души, воображаем, что все сами, сами! придумываем и воплощаем… — Матвей Исаакович тихонько постучал ногтем по стеклу аквариума — и рыбки слетелись к нему, готовые исполнить самое сокровенное его желание: заполнить его пустоту. Когда наконец он повернулся к Н, его лицо было почти неразличимым, — так его размягчил долгожданный покой. — Бог все знал заранее. Он все предусмотрел — и вас, и меня. Теперь важно одно: лишь бы нам с вами достало смирения. А то ведь все испортим. Хотя и это Он должен был учесть…

Матвей Исаакович возвратился к столу.

— Надеюсь, вы останетесь пообедать? А до этого отдохнули бы с дороги… — Н отрицательно качнул головой. — Жаль. Моя жена — изрядная повариха. Ну, это вам решать. — Он поглядел на золото. — Это пока побудет у меня. Войдя в мой дом — вы засветились. Теперь каждый ваш шаг будет под контролем. И отправлять вас домой с таким добром безрассудно. Как-нибудь потом, при случае… Я сейчас распоряжусь о машине. — Н покачал головой: нет. Матвей Исаакович подумал. — Я бы так не смог. И того, что вам предстоит, я бы не смог. Поэтому Господь выбрал именно вас.

Нет, подумал Н. И ты бы смог. Ведь от меня сейчас не требуется ни ум, ни талант — только характер. Только энергия — чтобы катить в гору этот камень. Только покорность судьбе. У тебя все это есть. А чего бы не достало — ты бы научился…

В кабинете ждала жена Матвея Исааковича, Н это сразу понял: она была именно такой. Любопытство уже переполнило ее, да она и не пыталась его сдержать.

— Как я рада! Как я рада! Мы с Мотей столько говорили о вас!.. — Она мягко, но цепко ухватила Н за рукав ватника. — Скажите, а про черного ангела — это правда?

— Правда, правда, — постарался улыбнуться Матвей Исаакович. — Можешь сама на него поглядеть. Он сейчас там. — Матвей Исаакович кивнул в сторону двери, из которой они только что вышли. — На столе.