XVI

XVI

Н проснулся от необычной мелодии — и сразу понял, что это человеческий голос. Это его я слышал во сне, подумал Н, и сон был спровоцирован этим голосом, лепился к нему; жаль, что не могу вспомнить…

Это было пение. На незнакомом языке. Высокие звуки снова и снова пытались взлететь к недостижимому Богу — и срывались, планируя в раскачку, как умершие листья клена. А вот и словомаркер, подсознательно Н ждал его: «аллах». Значит, это намаз.

Голос был незнаком. Совершенно иной тембр, чем у Искендера. Впрочем, был ли Искендер мусульманином, Н не знал, как-то до сих пор не задумался об этом. Повода не было, даже такого ничтожного, как сейчас. Пожалуй, стоит сказать, что об Искендере Н вообще не думал. Это был неплохой работник; он не отлынивал и брался за любое дело; по двум-трем его деликатным советам Н понял, что он неплохо знает строительство, а может быть и архитектуру. Ел из общего котла, ночевал здесь же в храме, на хорах: купил себе спальник, сделал подстилку из свежего сена, — что еще нормальному мужику надо? А что у него на душе, а тем более — на уме… Н и в прежние времена, когда его профессией было думать, делал это только по конкретному поводу, решая конкретные задачи. Когда возникала какая-то помеха, неясность, дискомфорт. Этого процесса — думанья — Н не замечал, все происходило как-то само собой. И почти всегда — сразу. Иногда он даже не успевал подумать. Разумеется, что-то в нем «думало» (возможно — снимало необходимый ответ с информационного поля Земли, либо вытаскивало из глубин неосознаваемой памяти и соединяло прежде несоединимое; именно это и называется интуицией). Для запуска этого процесса от Н требовалось единственное: сосредоточиться. Это он умел. На секунду-другую, максимум — на пять. Обычно решение возникало сразу; но случались и пробуксовки; если дело происходило при свидетелях, Н говорил: об этом надо подумать, — и тут же выбрасывал из головы (уточним: из оперативной памяти) нерешенную задачу. Никогда себя не заставлял, не мучил: думай, думай… И в самом деле: зачем из себя выжимать то, чего в тебе нет? зачем выдумывать ответ, если он заведомо будет неверным? Пусть этот паллиатив сейчас тебя устроит; но ведь потом все равно придется признать ошибку и проделать работу заново, только на этот раз с большими затратами: ведь по неверному пути ты успел вон куда забрести!.. Еще студентом Н понял, почему никогда не надо себя насиловать. Любая задача не решается сразу по одной из двух причин: либо для ее решения у тебя недостает информации, либо ты слишком утомлен (энергетически пуст). И все! Значит, достаточно спокойно подождать, пока обстоятельства сложатся более благоприятно — и однажды нужный ответ всплывет; тебе даже нагибаться не понадобится — он просто окажется в твоих руках… Этой премудрости Н не учили — сам познал. Почему другим это не открылось — вот что удивительно. Ведь у жизни один задачник на всех; ну, не всем попадаются одни и те же задачки, так ведь различие только в антураже: в одних задачках считают яблоки, а в других — ведра с водой. Но выводы, которые за этим следуют (законы жизни), — одни на всех. Задачку и вывод из нее разделяет всего лишь шаг. Так почему учителя (и родители) этому не учат? И почему их этому никто не учил?..

Свой урок Н вспоминал только при случае. И всегда — с улыбкой. Как детскую болезнь. Сюжет был обычный: подвернулась заманчивая проблемка… Это сейчас понятно, что чепуховая, а тогда-то полагал, что получил шанс облагодетельствовать человечество. Сколько было счастья! как спешил! — пока однажды утром вдруг понял, что больше не хочет этим заниматься. Не хочет — и все. Ни этой проблемой, ни другими — вообще ничем. Все было скучно, серо. И впереди серо, и позади, и в душе. (Диагноз простой: переутомление. Но это потом для него стало просто, а тогда он этого еще не знал. Не пережил. Не увидел на себе, как с нарастанием переутомления отключаются одна за другой тонкие структуры, а значит и возможность увидеть себя со стороны и понять происходящее.) Впрочем, была ли тогда при нем душа? Вряд ли. Ведь не было сил, чтоб ее удержать, а без нее все стало пресным и каким-то пустым… Кстати — и мозг, получая мизерную энергетическую пайку, работал только на холостых оборотах; вытащить из него даже самую примитивную мыслишку не представлялось возможным. И это счастье: ведь если бы тогда Н был бы способен думать, то раньше или позже задал бы себе вопрос: а зачем вообще так жить? какой смысл? Будь он человеком эмоциональным — вполне мог бы спиться или погрузиться в наркоту; даже суицид был бы реальным, естественным выходом. А так он просто впал в своеобразный анабиоз — это и спасло. Хороший был урок. С тех пор Н никуда не спешил, и при первых же признаках утомления откладывал любую работу. И на завтра все получалось легко и красиво. Неожиданно даже для него. Ведь еще вчера он видел развитие процесса совсем иным — и вот на тебе!.. Пожалуй, такие мгновения были самым большим украшением его жизни. Его экспромты, его способность сразу находить ответ на вопросы, о которых он еще минуту назад и слыхом не слыхивал, производила колоссальное впечатление на его коллег, в особенности зарубежных. Его щедрость на идеи шокировала их; они охотно принимали его в свои академии (ведь надо же как-то человека отблагодарить), но от этого он не становился для них ни ближе, ни понятней. Впрочем, где-то в самом начале нашей истории мы уже обсуждали эту тему.

Короче говоря, Н никогда не искал работы для своего ума; напротив, думал только по необходимости — чтобы обрести свободу. И с большой неохотой задумывался о людях, с которыми его сталкивала судьба. Об этом мы тоже говорили, но напомню. Для него было аксиомой, что чужая душа — потемки. Даже самый близкий человек непостижим. Ты его наблюдаешь, слышишь, чувствуешь каждый день — что с того? Ты воспринимаешь только его оболочку, его игру. Его маску. Он хочет тебе понравиться — на нем одна маска, ему наплевать на твою реакцию — на нем другая. А что под маской… Чтобы как-то общаться — и при этом побеждать — ты начинаешь придумывать этого человека. Ты его воссоздаешь. Это несложно: достаточно воспользоваться методикой, которую употребил Господь. Материал — природа, матрица — твоя собственная личность. «И сотворил его по своему образу и подобию». Правда, при первом же испытании на лице этого гомункулуса проступает совсем иная морда, и ведет он себя совсем не так, как ты полагал; что поделаешь: издержки производства. Господь тоже придумал нас другими — а вон что получилось. Главное — относиться к таким метаморфозам философски, не воспринимать их сердцем, а то ведь как оно бывает: одна царапина, другая, а там, глядишь, появляется загрудинная боль, и доктора говорят: инфаркт…

Истины ради надо признать, что Н не всегда был таким. В детстве его огорчало несовершенство людей. Но когда он понял, что находится внутри спектакля (только мама при общении с ним снимала маску; отца он помнил мало, и совсем не помнил, о чем с ним говорил; это был большой, молчаливый человек с тяжелым взглядом, никогда ни единым словом не выдавший того, что было у него на душе; он оставил после себя свою копию — меня, иногда думал Н; в этом был какой-то смысл, Н чувствовал это, но никогда, ни разу не попытался материализовать это чувство в мысль; наверное, потому, что чувство было истинным, а мысль — даже самая мудрая — всего лишь ее упрощенная модель), — так вот, когда Н понял, что находится внутри спектакля, он сказал себе: все, больше я в эти игры не играю. Ему незачем было ни утверждаться в чьих-то глазах, ни самоутверждаться, поэтому он старался ничем не выдать своего неприсутствия. Он это делал добросовестно. Как лоцман, проводящий корабль между рифами, он маневрировал между людьми, избегая по возможности не только столкновений, но и контактов. Была б его воля — он стал бы невидимкой. Я понимаю тоску Уэллса по бесконтактной жизни, иногда думал он после очередного наезда на него какого-нибудь интеллектуального кровососа. Жизнь монаха-схимника, заточившего себя во тьме подземной пещеры, представлялась ему привлекательной. И я бы так мог, думал он, ведь я не ищу развлечений, не ищу впечатлений, не ищу новой информации. Но Господь пока не придумал такой кельи, в которой я мог бы обрести покой. Меня бы не спасла писанина, ведь любой текст — это проявление тоски; это руки, которыми человек шарит во тьме, в пустоте, пытаясь избавиться от одиночества, пытаясь поймать хоть чью-нибудь такую же ищущую руку. Кстати, о спасительной в таких обстоятельствах фантазии Н даже не вспоминал. Может быть потому, что фантазером никогда не был, разве что в детстве; но детство он помнил плохо, как отдельные кадры из старогопрестарого кино. Тут подходит другое объяснение: любят фантазировать, находят в этом утешение и самоутверждение люди с поэтическим складом души и огромной памятью, но при этом лишенные таланта. Иначе говоря — у них нет сил сделать свою жизнь комфортной, вот они и придумывают жизнь иную, жизнь, в которой они были бы демиургами, хозяевами не только собственной судьбы, но и всего спектакля. Как они действуют? Они вытаскивают из памяти подходящие фрагменты — и лепят из них нечто, как им кажется, свое, а по сути — авторизованные варианты знакомых с детства сказок. В этом «творчестве» столько же самостоятельности, как и у калейдоскопа, узоры которого не могут быть оригинальными, поскольку заранее обусловлены заложенными в тубус цветными фрагментами. Еще одно объяснение, так сказать, «физиологическое»: если нет таланта, а избыточная информация, обретшая жизнь благодаря избыточным чувствам, начинает бродить, пучить, травить душу голодным тщеславием, то освобождаешься и утешаешься компиляцией… Нет, нет, — даже заточенный во мраке подземной норы какого-нибудь киевского Печерского монастыря Н не спасался бы фантазией, потому что фантазию порождают внутренние мотивы, а он отзывался (парируя их — и тем возвращая себе призрачный комфорт) только на внешние. Может быть, оказавшись в пещере, он погрузился бы в медитацию, в безвременный анабиоз, не заказывая своим внутренним часам срока пробуждения, и если бы одиночество удалось, то он даже бы не заметил, как его душа, проголодавшись и осознав, наконец, что спектакль закончился, отлетела бы, не причиняя боли телу, к месту новой прописки.

(Я вынужден разочаровать читателя, которому литература внушила, что сильная личность, какой-нибудь аббат Фариа, в этих обстоятельствах тут же начнет искать выход из ситуации, копать лаз наружу — к воле, к солнцу. Аббата Фариа побуждала к действию не внутренняя потребность, а внешний магнит — клад Борджиа. И не столько возможность попользоваться «благами» жизни, возможность реализовать любые фантазии. Нет! — он хотел всего лишь удовлетворить любопытство, проверить ответ: правильно ли он решил задачу. Не будь этого позыва — не было бы и подкопа. Ситуация любопытная; она показывает, что Дюма был неплохим психологом. Поэтому он и не дал Фариа выйти на волю, умертвил его в подземелье: ну зачем, сами посудите, такому человеку клад? Иное дело — Эдмон Дантес, простой, как телеграфный столб, живущий по понятиям, при первой же возможности дающий волю своим страстям; в общем — один из нас. Виртуально реализуя свою мечту о несметном сокровище, Дюма — тоже один из нас — вручил ему клад. И что же? — в финале Дантес осознает, что для счастья нужен не весь мир, а единственная женщина и покой.)

Покой…

Дремота все еще не отпускала Н; мысли жили самостоятельной жизнью, они выплывали ниоткуда и едва становились отчетливыми, сформированными, как тут же делились, подчиняясь собственной логике, — забавный процесс, который впервые Н наблюдал еще в школе, в одном из первых классов, когда примитивный микроскоп с небрежно намалеванным на латунном тубусе инвентарным номером открыл ему жизнь в параллельном мире капли воды. Это было потрясение! Он смотрел, как снуют и делятся полупрозрачные существа, капля была их вселенной, им было хорошо. Возможно, они чувствуют мое присутствие, думал тот мальчик, тогда я для них бог. Или не бог? — ведь это не я их создал. Но я могу набраться терпения и дать высохнуть этой капле; чем это для них станет? — вселенской катастрофой? или незаметным угасанием?..

С тех пор прошло без малого полвека, а я ничуть не изменился, думал Н. Я все тот же пятиклассник, только с искалеченной душой: из нее вытравили, выжгли простодушие, этот бесценный дар, позволяющий быть самим собой. Чем была моя жизнь? — постоянным усилием вернуть себе утраченное, вернуть себе простодушие, а с ним — и покой. Я редко это осознавал, но подсознательно жил только этим. Усилие было, и была тоска (пожалуй, правильней было бы переставить их местами: сперва тоска — и уж затем усилие, чтобы избавиться от нее), но это усилие было усилием души, только ее, а мне… мне — недоставало мужества. Я знал, что нужно встать — и выбраться из колеи. Но куда?.. Я ощущал себя столпником, поднятым высоко-высоко над — а вокруг пустота. Чтобы справиться с сомнениями, я столько сил положил на философию и науку (сейчас об этом и смешно, и грустно вспоминать), столько сил! — пока не понял, что это Сатана мне нашептывает: в них, в них все ответы… Бедный Фауст… Сколько было разочарований! Как обесценивалось все, к чему только я ни прикасался! И разве я мог представить, что из этого ада меня выведет женщина? Какой простой ответ! Разве я не знал его? — конечно же знал… Нет — не знал, а чувствовал. Но сделать один шаг: от неосознанного чувства к осознанию — так и не решался, потому что там не о чем было думать, потому что это чувство не выдержало бы и малейшего прикосновения мысли. Даже сейчас я остерегаюсь об этом думать, потому что знаю: стоит коснуться пальцем — и все рассыплется на миллион песчинок, не имеющих ценности фрагментов. Мария… Она вернула меня к жизни, но не к прежней, нет; значит, надо формулировать иначе: она вернула мне меня. Из-под накопленных десятилетиями наслоений страхов, лицемерия, самоедства она освободила того мальчика с круглыми внимательными глазами, мальчика, которым я был всегда — только не мог им быть. А теперь могу. Она вошла в меня — и этого оказалось довольно. Все вернулось на свои места. Камень прошлого свалился с меня — и куда делся? — его просто не стало. Да! — ведь и другого камня — камня грядущих дней — не стало тоже. Вот откуда эта легкость, этот немыслимый покой, эта бесконечность сегодняшнего дня, это необременительное отсутствие цели. Так чем же занята моя душа?.. Н попытался заглянуть в себя — и не смог. Может быть потому, что был полон; потому, что там была Мария…

Наконец открыл глаза.

Над головой был трудно различимый каменный свод. В этом приделе окон не было, лампадка перед иконой еле тлела, свет проникал только из центрального нефа. Солнце еще не вошло в него, но воздух уже светился как бы сам по себе, и взгляд черного ангела был не так требователен, как обычно. Интересно, почему сдвинут полог, предохраняющий фреску? Неужто опять ночью в храме побывал очередной искатель сокровищ? Редкий день проходил, чтоб по стройке не шлялся какой-нибудь любопытный посетитель; Н угадывал у некоторых специфический интерес, но виду не подавал и специальных мер по охране не предпринимал. Это не моя печаль, думал Н. Мое дело — строить. Если бы клад украли — насколько все стало бы проще! Появился бы шанс дождаться сына, подержать его на руках, прижать к груди. Я уже сейчас его люблю, но то было бы совсем, совсем другое чувство. Которое представить я не могу, как невозможно вообще представить чувство, — но как бы я хотел его пережить!..

Свечение воздуха в центральном нефе усилилось, взгляд черного ангела стал слепым. У него своя забота — вот и не хочет он в это дело вмешиваться. А ведь хорошо было бы знать, что имел в виду Господь, когда сделал меня единственным ключом к сокровищу. Уж точно Он не собирался меня напугать бессрочным смертным приговором: Он знает меня; знает, что для меня смерть — не аргумент. Может быть, дело совсем не во мне, а в тех людях, которых Он зачем-то искушает? Но Господь не станет опускаться до испытания искушением; это занятие совсем иного персонажа. В таком случае, возможно, эта история — урок? Но кому?..

Молитва кончилась; в наступившей тишине был слышен только храм, отзывавшийся низким гулом на мысли Н. Храм не осуждал, он лишь удивлялся человеческой слабости: зачем столько времени уделять мыслям, от которых все равно никакого проку. Ты прав, согласился Н, пора идти. Люди ждут; они здесь впервые; для них эти минуты — камертон последующих отношений с храмом; не будем лишать их нежданного очарования чистоты, переполняющей сейчас их души.

Вот уже вторую неделю Н ночевал в храме. В хате было душно, воздух не желал входить в распахнутые настежь окна, сон был рваный и тяжелый, после него весь день хотелось только одного: лечь и закрыть глаза. Просто зарыть глаза — и слушать гул солнца в каждой клеточке тела. А когда Н стал ночевать в храме, его тело опять обрело обычную легкость; точнее — Н опять перестал замечать свое тело.

Искать подходящее место не пришлось: войлок лежал там же, где когда-то и был положен Марией, стена была северной, поэтому не накалялась за день; однажды прогревшись до температуры окружающего воздуха, она держала ее практически круглые сутки. Очень комфортно. И сны здесь не снились. Конечно, уж наверняка каждую ночь что-нибудь снилось, без этого как же, но Н этих снов не замечал: ночь пролетала незаметно, пробуждение было легким, даже приятным; и по утрам Н ощущал себя… не пустым, нет, здесь требуется какое-то иное слово… может быть вот так будет понятней: он ощущал себя способным вместить все, что мог навалить на него новый день.

Н неторопливо намотал портянки, натянул короткие кирзовые сапоги; сложил плед. Черный ангел, как и всегда, если подойти к нему близко, куда-то исчез, оставив вместо себя незамысловатую черно-белую репродукцию. Каждый мазок был различим и энергичен; несомненно — художник писал быстро, с удовольствием и даже вдохновенно; и конечно же постился перед этим недели две, медитировал и голодал — иначе откуда бы взяться такой чистоте и такой простоте…

Н закрыл фреску пологом и прошел по пружинящим под ногами звонким доскам к распахнутым воротам. Небо было другим. Не внешне; внешне в нем ничего не изменилось: зной наливался так же, как и вчера, стремительно обесцвечивая утреннюю голубизну; еще немного — и оно начнет дышать, пульсировать, давить землю волнами всего мыслимого спектра. Но что-то в нем стало другим. Н даже задуматься не пришлось, не пришлось анализировать своего чувства; он просто знал: будет дождь. Наконец придет дождь. Все-таки во мне еще сохранилось что-то настоящее, первозданное, с удовольствием подумал Н. Хотя возможна и иная версия: может быть я возвращаюсь к себе, к природе…

Это были не татары. Кавказцы. Скорее всего — из Дагестана: в рисунке лиц доминировала персидская линия. Старенький «транспортер», на котором они приехали, стоял боком, номера не видны, а то б и гадать не пришлось. Мулла в служебной униформе; один в очень приличном костюме, явно элитного изготовления, даже непонятно, как он согласился ехать в такую даль на этом «транспортере»; остальные пятеро были одеты просто, но прочно. Для работы.

Из-за контрфорса вышел Искендер. «Я уже заварил чай, — сказал он. — Завтракать они будут позже. Там кое-что осталось со вчерашнего дня, когда приспичит — подогреют.»

Они прошли к длинному, сбитому из досок столу на неструганых козлах, за которым обычно кормились не только строители, но и вообще все, кого судьба приводила к храму. Н любил минуты, когда за столом собиралось множество непонятно откуда взявшегося народа. Казачки умели готовить. Вот, небось, Матвей Исаакович удивляется цифрам в этой статье расходов, с улыбкой думал Н. Но он и сам хлебосол, ему это на сердце не ляжет. Жаль, что ни разу сюда не приехал. Ему бы здесь понравилось.

После чая мулла сказал: «От своих отцов мы знаем, что это место особое. Бог сделал его таким, что здесь человек выходит с Ним на прямую связь. Поэтому здесь всегда был храм. Поэтому здесь всегда каждая душа могла утешиться. Перед Ним все равны — поэтому и тебе он велел любить людей всякой веры. Мы приехали помочь тебе, Строитель, и если ты позволишь, — один уголок храма оформим по-своему. Чтобы мусульмане не были обделены связью с Богом. Чтобы здесь любой правоверный не чувствовал себя униженным». У муллы был чудовищный акцент, русские слова давались ему непросто, но он подготовился заранее, это ясно, он старался — и гордился тем, как у него получается.

Из вежливости, из уважения к чувствам этих людей Н должен был сделать вид, что думает. Поэтому он ответил не сразу. Он поднял глаза и поглядел на северо-запад. Ни облачка, даже ни малейшей тени на небе. Но от земли шло явное ощущение энергетической пустоты, пересохшего резервуара. Еще вчера этого не было, а сегодня Н ощущал себя внутри огромного насоса. Поршень с нарастающей мощностью ходил туда-сюда, воздух засасывало в пустоту земли, он терял плотность, становился разреженным, как на горных вершинах. И хоть бы малейший ветерок… Удивительно: все расписано наперед, все заранее известно, а ты не знаешь даже того, что случится с тобой через час. Ты можешь чувствовать эту информацию, но прочитать ее тебе не дано. Кстати: если все заранее известно — какой прок Богу от этой его игрушки?.. Впрочем, если б я мог ответить на этот вопрос, я стал бы первым из людей, кто постиг смысл жизни.

Еще весной внутри ватника Мария пришила ему глубокий карман — специально для бумаг. Н достал их — сложенные вдоль ксерокопии. Они были примяты и потерты на сгибах. Н нашел нужную почти сразу. Потом еще одну — увеличенный фрагмент. Взглянул с улыбкой на муфтия и его инвестора — давненько же поджидаю я вас, ребята! — и подвинул ксерокопии к ним через стол.

— Я слаб в чертежах, — сказал инвестор. По-русски он говорил свободно, и только сильный акцент выдавал, что живет он не среди русских. — Это с какой же стороны будет наш придел?

Н показал.

Пятеро рабочих уже толклись за его спиной, заглядывали через плечи, оживленно галдели на своем языке, тыча грубыми пальцами в чертеж.

— Вы хорошо подготовились, — сказал инвестор. — Это действительно мечеть. — При этих словах мулла утвердительно закивал. — Это больше того, на что мы рассчитывали. Если вы не возражаете, я бы дал нашим архитекторам поработать с этим проектом.

Н отрицательно качнул головой.

— А чертежику-то больше сотни лет! — Искендер наискосок перегнулся через стол, почти лег на него. — Сейчас все узлы решают иначе. И стены… у меня не было случая поговорить с вами о них… — Искендер повернул голову к Н. — В стенах такой толщины нет смысла. В самом деле, шеф, я мог бы, не меняя концепции, облегчить конструкцию раза в два. У меня есть ноутбук. Если позволите — я бы с удовольствием повозился.

Н опять качнул головой: нет.

— Но почему же?

— Строитель прав, — сказал мулла. — Храм — не только место уединения с Богом. Храм — еще и хранилище времени. Он конденсирует время в своих стенах. Вместе с нашими молитвами. Не будем скупиться; банк должен быть надежным.

Вот так. Дай повод — всегда найдется умник, который обоснует любую точку зрения, подумал Н. На самом деле никакого подтекста в его позиции не было. Он знал одно: гения править нельзя. Нужно в точности выполнить программу. Выстроить храм таким, каким его задумал слепой монах. Ничего сложного, господа. Бог всегда дает поручение по плечу.

И Н с благодарной улыбкой кивнул мулле.

После обеда на северо-востоке появился грозовой фронт. Он не спешил. Ветра не было. Н отправил рабочих отдыхать, а сам остался в храме, поднялся на крышу и сел лицом к надвигающейся тьме. Достал свирель, но музыка не получалась. Звуки рассыпались; в них не было энергии сцепления. Не было не только чувства, но даже информации. Н спрятал свирель — и тут же о ней забыл. Насос, который выкачивал сущность из природы, теперь взялся и за него. Когда Н это заметил, оказалось, что мыслей в нем уже нет. Ни одной. Тело теряло плотность; еще немного — и под ватником от меня останется только оболочка, как от весенней змеи — сухая прошлогодняя кожа…

Он не знал — почему остался. В этом не было смысла. Но иначе он не мог. Что-то должно было произойти. Именно с ним. Почему-то он должен был пережить эту бурю. Я настолько преуспел в освобождении от мыслительной работы, думал Н, что Господу потребовалось сильнейшее средство, чтобы мне открылось… нет, не так, ведь это нечто и не было спрятано; как и все в природе, оно все время было на виду, но я был слеп, я осознанно не хотел воспринимать ничего нового, и Господу потребовалась буря, чтобы у меня, как сказал поэт, открылись очи…

Далекие молнии сшивали наползавшие друг на друга слои туч. Это действительно какое-то особое место, подумал Н. Вот уже второй раз я вижу здесь эту бурю. Несомненно — это она. Одно и то же лицо. Но в прошлый раз я не воспринял ее, как послание лично мне. Дичаю.

Н закрыл глаза — и мгновенно заснул. А проснулся от грохота. Звук не поспел за молнией, которая ударила в храм, поэтому Н ее не увидел. Зато как почувствовал! — храм наполнился молнией, ему передалась ее сущность; на какие-то миллисекунды храм стал плазмой; эти миллисекунды Н парил в воздухе, слушая, как гром, не скрывая своего разочарования, разваливается на множество оплавленных валунов.

Зрение восстановилось — и Н увидал перед собой стену. Совсем рядом. Сизая, местами черная, подсвеченная изнутри беззвучными молниями, она жила, она дышала, с каждым вздохом приближаясь к Н. Она начиналась от земли и поднималась в неоглядную вышину. Там стена уже ломалась, заваливаясь вперед, конструкция рушилась, оседая и распыляясь в бесформенные космы, которые летели вниз, к земле.

Следующую молнию, поразившую храм, Н разглядел. Она была неторопливой и толстой. Ей было трудно отвернуть, не попасть в Н, но в последний момент она это смогла. Она впечаталась в листы меди, уложенные на противоположном скате крыши, и опять храм, наполненный ею, потерял свою сущность, на миг стал плазмой, и опять этот миг Н парил в невесомости. Ни грохота молнии, раздирающей пространство, ни удара в тело храма Н не услышал. Но он почувствовал их своим телом, каждой клеточкой. Звук раздавил их, потом наполнил собой, потом исчез, оставив после себя разнобой разрушенной гармонии. Значит, я еще и оглох, понял Н. И тут же забыл об этом, потому что следующая мысль была куда важней. Эта молния — предупреждение, понял Н. Я видел, как непросто ей было отвернуть. Значит, я не там, где должен быть…

Контуженое тело слушалось плохо, приходилось думать о каждом движении. Н тяжело встал и нетвердой походкой пошел через гребень крыши. Первые крупные капли ударили в пересохшие серые доски. Вдруг наступила тьма, но какая-то особенная: она не мешала видеть каждую шероховатость досок, каждое темное пятно от капель; даже шляпки гвоздей были столь отчетливы, словно Н видел их через лупу. Место удара молнии чернело дырой. Медь по краям дыры оплавилась, доски под нею пытались гореть. Пока это у них получалось плохо: молния прожгла их так быстро, что они не успели прогреться до необходимой температуры. Когда Н подошел к проему, ведущему внутрь, с неба вдруг упала вода. Это был не дождь, не струи — вода обрушилась плотной, тяжелой массой. Она навалилась на плечи Н; если бы вода не стекала, она раздавила бы его. Ступнями Н ощутил, как храм вздрогнул от удара — и уперся, готовый терпеливо переждать и эту напасть.

Н опять потерял представление о времени. Он неторопливо спускался вниз по скользким сходням, струи воды текли по стенам и колоннам, по трубам опалубки, падали, рассеиваясь, пока долетали до бесконечно далекого дна центрального нефа. Электрические разряды, очевидно, осколки сотрясавших храм молний, бродили между колонн, обвивали их плющом, гонялись друг за дружкой резвящимися детьми. Пол храма был залит водой. Она поднялась так высоко, что захлестывала за голенища сапог; оберегающие мрамор доски всплыли, ставить ноги между ними было непросто.

Н вышел на середину нефа. Что делать дальше? Куда идти? Мыслей не было; да если б он и мог думать — его мысли не было бы за что зацепиться. То, что происходило вокруг, не имело к нему отношения. Никакого. Он был отгорожен толстым стеклом. Настолько толстым, что не чувствовал ничего. Это был крах. И урок. С чего вдруг я возомнил, что Бог будет для меня — именно для меня! — идти на грандиозные затраты, устраивать эдакое светопреставление? Послал бы какого-нибудь ангела, и тот нашептал бы на ухо директиву, обязательную для исполнения. Ведь не первый же раз…

В груди было пусто. Н даже не заметил, когда душа покинула его, но его это не удивило и не огорчило. Он еще успел подумать, что это неспроста, Очевидно, с меня сняли защиту, — такой была следующая мысль, — и душа улетела в безопасное место. Значит, и мне пора под крыло — к Марии…

Он повернулся к выходу, сделал шаг, втискивая ногу между досками, затем второй… Он еще успел осознать вспышку, озарившую храм (или она была в его мозгу?), но удара не почувствовал. Просто все исчезло.

Очнулся он на полу амвона. Буря ушла. В храме было сумеречно и тихо. Где-то еле слышно журчала вода, изредка тупо стучали падавшие с высоты крупные капли. Слух вернулся. И душа вернулась. Но не было тела. Вернее — Н не чувствовал его. Вот мозг он чувствовал, мозг был вполне материален, однако он существовал как бы сам по себе. Ничего, ничего, сказал себе Н, это достаточное доказательство, что я пока живой.

Только теперь он обратил внимание на какое-то движение над собой. Вгляделся — это был Искендер. Искендер как-то странно раскачивался, и в первый момент Н подумал, что он молится, но потом заметил, что руки Искендера упираются ему в бесчувственную грудь. Да ведь он массирует мне сердце, понял Н, мысленно улыбнулся — и сознание покинуло его.

Он очнулся опять от того же ощущения. Сердце то сдавливало, то отпускало. Вынужденное сопротивляться, оно неуклюже ворочалось. При этом оно захлебывалось кровью, пытаясь совладать с клапанами, вернуть им упругость и ритм. Н открыл глаза. В храме стало совсем светло. Храм был наполнен солнцем; тонкий пар плыл в его лучах, унося ввысь исчезающий запах озона.

Крышу придется укладывать заново…

— Ну и напугали же вы меня, шеф, — послышался голос Искендера. Он перестал массировать сердце, опустился с колен на задницу, но этого оказалось недостаточно — и он со вздохом облегчения улегся рядом с Н. — Я уж начал думать, что все, кранты…

Вот и обошлось без ухищрений Пенелопы. Форс-мажор. Потому и стены здесь такие: каково место — таковы и стены. Хотелось бы поглядеть, что уцелело от штукатурки. Впрочем, это ж не современные материалы — древний рецепт. Должна уцелеть…

— Я посплю несколько минут, — уже вялым голосом выговорил Искендер. — Сил совсем не осталось… А потом схожу за машиной. Или телегой…

Вода уже не журчала и капли не стучали. Где-то под теменем возникла точечная боль — и стала расползаться к лицу, вискам и затылку. Спазм проходит, сосуды раскрываются. Прости, Господь, но я Тебя так и не понял…