4. ОБНОВЛЕНИЕ ЦАРЯ ("Cantilena" Рипли)

368 Следует обязательно обратить внимание, что не приводится какой-либо причины того, почему царя вообще надо обновлять. На примитивном уровне потребность в обновлении сама собой разумеется, поскольку с возрастом царь постепенно утрачивает свою магическую силу. В притчах более позднего периода дела обстоят по-другому. Там проблемой становится изначальное несовершенство царя.

369 Так, уже автор приводящейся ниже притчи, сэр Джордж Рипли (1415-90), .каноник Бридлингтонский, рассматривал со всех сторон проблему "больного царя". Я вынужден обойти вопрос о том, в какой степени эта идея родилась под влиянием легенды о Граале. Вполне допустимо что Рипли, будучи англичанином, мог быть знаком с этой традицией. Помимо довольно сомнительного доказательства в форме "lapis exilis" ("lapsit exillis" у Вольфрама фон Эшенбаха) я не смог найти больше никаких заметных следов цикла о Граале в алхимическом символизме, если не склоняться к мысли, что мистический сосуд трансформации, tertium comparationis, — это чаша в Мессе.

370 Вот первые пять строф "Cantilena"[1322]:

Смотри внимательно! В этой "Cantilena"

Тайны философии освобождены из плена.

Какое наслаждение испытывает тот,

Чей разум труд приятно-тяжкий познает.

В римских странах, где бывал когда-то я

Где шумела свадьба Меркурия.

Поевши вкусно (за счет дружков невесты)

Узнал я то, что раньше было неизвестно.

Там некий царь жил, бесплодным рожденный,

Из чистой, благороднейшей земли сотворенный.

Был он по природе весельчак и жизнелюб,

Но слова печали слетали с его губ.

Я ли не царь и господин всего,

Что есть здесь материального?

Нет детей у меня, хоть я и не отрицаю,

Что небом и землей повелеваю.

Тут либо природа виновата,

Либо какой-то изначальный недостаток.

Хотя родился я безгрешным

И лучами солнца согрето мое детство[1323].

371 Язык церковника выдает его: "изначальный недостаток" — это парафраз "первородного греха", а "лучи солнца"[1324] — это "лучи солнца правды" (Книга пророка Малахии 4:2 :"... взойдет Солнце правды и исцеление в лучах Его"). Возможно, что существует связь между Cantilena и замечанием Сениора, что бескрылый мужчина подчиняется окрыленной женщине[1325]. В Cantilena крылатая женщина соединена, с одной стороны, с крылатым солнечным диском Малахии, а с другой — с идеей кормящей матери — своего рода сказочным осквернением.

372 Строфы 6 и 7.

Любое растение, в земле рожденное,

Порождается своими собственными зернами.

И животные множат сами себя

В то время года, когда плодами полна земля.

Увы, приговор природы суров —

Из тела моего не вытечет раствор.

Стало быть, бесплодное оно,

произвести себе подобное ему не суждено[1326].

И снова чувствуется рука церковника: "раствор" тождественен aqua permanens, чудесной воде трансформации, которая соответствует церковной "воде благодати". Вода, которая должна потечь из тела, может быть аналогом "рек из чрева Христа", , идее, которая играет большую роль не только в церковных, но и в алхимических метафорах[1327]. Что касается церковного языка, то я бы привлек внимание к наиболее поучительному эссе Гуго Ранера "Flumina de ventre Christi". Ориген говорит о "реке, спасителе нашем" (salvator noster fluvius)[1328]. Сравнение пронзенного Искупителя со скалой, которую Моисей расколол, чтобы добыть из нее воду, использовалось в алхимии для того, чтобы обозначить извлечение aqua permanens или души из lapis; аналог — царь, пронзенный Меркурием[1329]. Для Оригена вода означала "воду доктрины" и "источник науки". Она была также "ключом, бьющем в верующем". Святой Амвросий говорит об "источниках мудрости и знания"[1330]. По его мнению, рай, с его четырехслойной рекой Логосом, — это основа души[1331]; он также называет эту реку самой внутренней душой, поскольку она — это "принцип", (??????) (venter) и (????)[1332]. Этих нескольких, из большого числа собранных Ранером примеров достаточно, чтобы правильно понять значение aqua permanens, таинственной субстанции par excellence. Для алхимиков она была мудростью и знанием, истиной и духом, а источник ее находился во внутреннем человеке, хотя ее символом была обычная или морская вода. Они явно имели в виду вездесущую и всепроникающую субстанцию, anima mundi и "величайшее сокровище", наиболее глубоко запрятанный и наиболее непостижимый аспект человека. Наиболее подходящей психологической концепцией этого, вероятно, является коллективное бессознательное, ядром и управляющим "принципом" которого является самость ("монада" алхимиков и гностиков).

373 Строфы 8 и 9.

Мое тело — это прочный механизм,

Очень тонок он, но непоколебим.

И когда огонь пожелает мой дух испытать

Я уверен — врасплох меня не застать.

В сфере моя мать меня родила,

Чтоб округлость мне видна была.

Чтобы был я чище всех вещей,

Чтоб по праву назывался Царем Царей[1333].

"Дом-сфера" — это vas rotundum, округлость которого представляет космос и, в то же самое время, мировую душу, которая по Платону образует внешнюю оболочку физической вселенной. Тайное содержимое герметического сосуда — это первоначальный хаос, из которого был создан мир. Царю, как первому человеку и как filius Macrocosmi, предназначено быть "округлым", то есть целостным, но достигнуть этой цели он не может по причине изначального недостатка.

374 Строфа 10.

Но мысль печальная мне не дает покоя,

Если я не съем того, что мне предписано судьбою.

Я жизнь свою не продлю в удивлении,

Ветхий Днями, я увижу конца своего приближение[1334].

Эта строфа подтверждает плохое состояние царя, который, помимо своего врожденного недостатка, или по его причине, страдает от старческого бессилия. Это было смелым нарушением канона — отождествить царя с "Ветхими Днями" из Книги пророка Даниила 7:9: "Видел я, наконец, что поставлены были престолы, и воссел Ветхий днями: одеяние на Нем было бело, как снег, и волосы главы Его — как чистая волна; престол Его — как пламя огня, колеса Его — пылающий огонь". Нет никакого сомнения в том, что Рипли-алхимик в своих размышлениях поднялся над Рипли-церковником и пришел к мысли, которая в Средние Века не могла не считаться богохульной: к отождествлению трансформирующий субстанции с Богом. Если к этой аллегории или символу подойти с позиций нашего образа мышления, то они покажутся верхом абсурда и непостижимости. Такое блюдо было трудно проглотить даже в Средние Века[1335]. Но там, где эти мысли находили признание, например, в философской алхимии, не нужно было объяснять поэтический или, по крайней мере, очень эмоциональный язык некоторых трактатов. В данном случае мы имеем дело, по сути, с новым религиозным утверждением: Бог не только находится в незапятнанном теле Христа и не только постоянно присутствует в освященной гостии, но — новая и знаменательная мысль — он также скрыт в "низменной", "презренной", обычнейшей субстанции, он находится даже в "грязи этого мира"[1336]. Его можно найти только посредством искусства, более того, он является истинной целью этого искусства и способен к прогрессирующей трансформации — "Deo adjuvante". Разумеется, эта странная теологема ни в коей мере не означала, что для алхимиков Бог был ничем иным, как субстанцией, которую можно получить в результате химической трансформации. Это заблуждение они оставили некоторым нашим современникам, которые заменили Бога материей или энергией. Алхимики, поскольку они все же оставались язычниками, придерживались более мистической концепции Бога, истоки которой находятся в поздней античности, и которая, как в случае с Зосимой, могла бы быть определена, как гностическая; или, поскольку они были христианами, их христианство содержало значительную примесь языческих магических идей о демонах, божественных силах и anima mundi, присущей физической природе или заточенной в ней. Anima mundi воспринималась, как та часть бога, которая образует квинтэссенцию и настоящую субстанцию Физис, и которая для Бога была тем, чем — по меткому выражению Исидора[1337] — "расцветшая душа", (???????? ????, повзрослевшая душа) была для божественной души человека. Эта расцветшая душа была второй душой, которая сквозь царства минералов, растений и животных дорастала до человека, пронизывая всю природу. Природные формы были присоединены к ней, как придатки (????????????). Эта странная идея Исидора настолько совпадает с феноменологией коллективного бессознательного, что есть основание назвать ее проекцией этого эмпирически доказуемого факта в форму метафизической овеществленной идеи.

375 Читатель не может не заметить, насколько примитивной была идея старения бога и его потребности в обновлении. Вообще-то, эта идея родилась в Древнем Египте, но нам остается только теряться в догадках насчет того, из каких источников, за исключением Библии, мог живший в пятнадцатом веке бридлинггонский каноник взять эту теологию. Во всяком случае, его труды не позволяют сделать никаких предположений на эту тему. Тем не менее, "ниточка" имеется в самой алхимической традиции. Это идея подверженной разложению таинственной субстанции, распад которой обусловлен первородным грехом. Сходная идея присутствует и в цикле о Граале — образ больного короля, который тесно связан с присутствующей в Мессе загадкой трансформации. Король — это предок Парсифаля, которого можно определить, как образ искупителя. В алхимии старый царь тоже имеет сына-искупителя или сам становится искупителем (lapis в конце остается таким же, каким был в начале). Далее, мы должны принять во внимание средневековые размышления на тему потребности Бога в улучшении и превращении гневного Бога Ветхого Завета в Бога Любви Завета Нового; ибо, подобно единорогу, положив голову на колени девы, он был смягчен любовью. Идеи такого рода можно обнаружить уже у Бонавентуры, францисканского святого, умершего в 1274 году[1338]. Мы также должны помнить и то, что в фигуральном языке Церкви Бог-Отец представлялся стариком, а его рождение было его омоложением в Сыне. В посвященном Церкви гимне, в котором она сравнивается с Матерью Божьей, Паулин Нольский говорит:

Сестра и жена в одном лице; ибо тело ей не нужно.

Она сочетается браком в уме, поскольку жених ее —

Бог, а не человек. И рождает она как младенца, так и Старика...[1339].

376 Хотя здесь имеется в виду кандидат на крещение ("вновь рожденный младенцем"), смысл аналогии состоит в том, что Богу-Отцу, бородатому старику, поклоняются в Боге-Сыне как новорожденному.

377 Контраст между senex и риег касается более чем одного аспекта архетипа обновления Бога в египетской теологии, особенно, когда лежащая в его основе гомоузия проявляется также ярко, как в стихах Эфраема Сира: "Ветхий Днями, в своем величии, живет, как дитя в утробе"[1340]. "Твое Дитя, о, Дева, — это старик; он Ветх Днями и существует испокон веков"[1341].

378 Однако, нигде в этом материале нам не встречается очень специфический мотив дряхлости Бога, и источник, которым воспользовался Рипли, так и остается неизвестным. Впрочем, всегда есть возможность автохонного проникновения мифологемы из коллективного бессознательного. Нилькен обнародовал пример такого рода. Его пациент, учитель начальной .школы, страдал параноей. У него возникла теория о том, что Бог-Отец обладает огромными способностями к воспроизводству. Поначалу у него было 550 membra virilia[1342], но с течением времени их количество сократилось до трех. Кроме того, у него была две мошонки и в каждой было по три тестикула. Производство спермы в колоссальных объемах в конце концов ослабило его, он съежился до сгустка весом в пять тонн и был найден прикованным к стенам ущелья. Эта психологема содержит мотив старения и утраты способности к воспроизводству. Пациент воображал себя омолодившимся Богом-Отцом или его аватаром[1343]. В данном случае, архетипическая тема получила абсолютно оригинальное развитие, так что мы можем смело считать ее автохтонным продуктом.

379 В случае Рипли более вероятной представляется версия, что. он в своих целях видоизменил концепцию Ветхого Днями и его юного сына Логоса, который в видениях гностика Валентина и Майстера Экхарта был маленьким мальчиком. Эти концепции были тесно связаны с концепцией Диониса, самого молодого из богов, и с концепцией Гора-дитяти, Гарпократа, Зона, и т. д. Все они, естественно, говорили о стареющем боге. От христианских идей до язычества всего только один шаг[1344], и натуралистическая точка зрения, что отец угасает с появлением сына, или что он омолаживается в сыне, присуща всем этим древним концепциям, влияние которых тем сильнее, чем упрямей его осознанное отрицание. От церковника типа Рипли можно было почти что ожидать такой комбинации идей, даже если он, как и все алхимики, мог и не осознавать ее истинного значения.

380 Строфы 11- 12.

Юности цветущей и в помине нет,

В жилах моих смерть оставляет след.

Послышались мне слова Христа, что высшею волею

Буду я вновь рожден, хоть и не знаю, чьей любовью[1345].

Но в Царство Божие мне не войти вовек,

И потому, чтоб снова мне прийти на свет,

Я к грудям матери покорно припаду,

На элементы разложусь и в том покой свой обрету.[1346]

381 Для того, чтобы войти в Царство Божие, царь должен трансформировать себя в теле своей матери в prima materia и вернуться в темное первоначальной состояние, которое алхимики называли "хаосом". В этой massa confusa элементы находятся в конфликте друг с другом; все связи разорваны. Распад — это предварительное условие искупления. Участник мистерии должен был пережить фигуральную смерть, чтобы достичь трансформации. Так, в видении Арислея Габриций распадается на атомы в теле своей сестры-жены. По аналогии с Ветхим Днями мы можем судить, в чем состояла цель алхимика: как мастер, так и субстанция должны были достичь совершенного состояния, сравнимого с Царством Божьим. В данный момент я не буду обсуждать справедливость этого очень смелого сравнения, но напомню читателю, что с точки зрения алхимиков трансформация была чудом, которое могло произойти только с Божьей помощью.

382 Строфа 13.

Вот жизнь в царя вдыхает мать,

Он в ней уже, ей ли того не знать.

Под одеянием ее укрыт он до того мгновенья,

Когда плоть матери его во плоть оденет.[1347]

383 Здесь "химическая свадьба" принимает форму древнего ритуала усыновления, когда усыновляемого ребенка прятали под юбкой приемной матери, а затем извлекали оттуда[1348]. Таким образом Рипли избежал обвинения в проповедовании обычного кровосмешения.

384 В античности усыновление символизировалось либо фигуральным актом рождения, либо кормлением грудью приемного ребенка. Таким способом Гера "усыновила" Геракла. В гимне Небу[1349] бог говорит Ашурбанипалу:

Мал ты был, Ашурбанипал, когда я оставил тебя с божественной царицей Ниневии,

Слаб ты был, Ашурбанипал, когда ты сидел на коленях божественной царицы Ниневии,

Четыре вымени были приставлены к твоему рту, но сосал ты только из двух,

А в двух других ты прятал свое лицо...[1350].

385 Прятание ребенка под юбкой — это широко распространенный ритуал, который до недавнего времени еще отправляли боснийские турки. Мотив облаченной в мантию "мадонны-покровительницы" имеет то же самое значение, а именно — усыновление верующего.

386 Созданная Рипли сцена усыновления могла быть навеяна ему "охотой на львов" Маркоса[1351], где речь идет об огне, который "пробегает над углями точно так же, как любящая мать переступает через тело своего сына". И далее: "Он сравнивал нежность тепла костра с нежностью, с которой любящая мать переступает через тело своего сына"[1352]. Эти предложения взяты из диалога царя Маркоса и его матери. Впрочем, в отличие от Cantilena, здесь трансформации должен был подвергнуться не царь, а лев (смотри пар. 409f.).

387 Строфы 14-17.

Радостно видеть, сколь прекрасен

Этот естественный союз, скрепленный одним объятьем.

Существа двух полов в единстве пребывают,

Как холмы и воздух, что их окружают.

Мать в брачные покои[1353] спешит удалиться,

Где на ложе чести она ложится.

Усталая, меж белоснежных простыней,

И указывает на беду, идущую к ней.

Вонючий яд из умирающего хлещет,

Ее прекрасное восточное лицо бесчестит.

Она велит всем посторонним удалиться

Дверь комнаты закрыть и дать ей в одиночестве забыться.

Тем временем павлина мясо поедает

Вкусное блюдо сие кровью зеленого льва запивает.

Которую Меркурий, копьеносец страстный,

Принес в чаше золотой, вавилонской, прекрасной.[1354]

388 Описанная здесь диета для беременных — это эквивалент "cibatio", "кормления" трансформирующей субстанции. В его основе лежит идея, что предназначенный к трансформации материал должен быть пропитан и насыщен либо посредством впитывания раствора, aqua propria ("его собственной воды", души), либо посредством поедания своих собственных "перьев" или "крыльев" (летучего духа), или своего собственного хвоста (уроборос), или плода философского дерева. Отсюда и "павлинье мясо". Павлин — это аллюзия cauda pavonis (павлиний хвост). Непосредственно перед albedo или rubedo[1355] появляются "все цвета", так, словно павлин распускает свой сверкающий хвост. В основе этого феномена возможно лежит та радужная пленка, которая часто образуется на поверхности расплавленного металла (например, свинца)[1356]. "Omnes colores" часто упоминаются в текстах как показатель чего-то вроде совокупности. Все они объединяются в albedo, которое для многих алхимиков является вершиной работы. Первая ее часть завершена, когда различные компоненты, отделенные от хаоса massa confusa, вновь соединяются вместе в состоянии albedo и "все становятся одним". В нравственном смысле это означает, что первоначальное состояние психической разобщенности, внутренний хаос конфликтующих душ-частей, которых Оригену нравится сравнивать со стадами животных[1357], превращается в "vir unus", объединенного человека. Стало быть, поедание павлиньего мяса является эквивалентом соединения многих цветов (или, с психологической точки зрения, противоположных чувств-ценностей) в один белый цвет. Нортон говорит в "Ordinall of Alchimy":

Каждый из всех мыслимых цветов

Должен появиться, чтобы белый был готов[1358].

389 Lapis содержит в себе или порождает все цвета[1359]. Хогеланд говорит, что " чудовище- гермафродит" содержит в себе все цвета[1360]. Используются также и поэтические сравнения, как например с Ирисом, радугой[1361], или с радужной оболочкой глаза[1362].

Глаз и его цвета упоминаются и Ипполитом. Он привлекает внимание к наассенской аналогии четырех рек рая с органами чувств. Река Пизон, которая орошает Хавилу, землю золота, соответствует глазу: "Говорят, что это есть глаз, который своим положением и своими цветами подтверждает то, что было сказано"[1363]. Абу аль-Касим говорит о дереве с разноцветными плодами[1364]. Милиус говорит: "Наш камень — это инкрустированное звездами Солнце, из которого в результате трансформации появляются все цвета, подобно тому, как цветы появляются весной"[1365]. В "Тгас-tatus Aristotelis" дано более подробное описание: "Все, что находится под кругом луны... в результате четырехугольного окончания[1366] образует единство, словно красочный луг, усеянный приятно пахнущими цветами самых разных видов, зачатых в земле небесною росою"[1367].

390 Стадии работы обозначены семью цветами, которые связаны с планетами[1368]. Это объясняется ролью цвета в астрологии и психологии, поскольку планеты соответствуют индивидуальным характерам компонентов. В "Aurora consurgens" цвета связаны с душой[1369]. Лагне связывает четыре главных цвета с четырьмя типами темперамента[1370]. О психологическом значении цветов абсолютно ясно говорится у Дорна: "Воистину, форма, которая является разумом человека, есть начало, середина и конец подготовки, и эта форма обозначается желтым цветом, который по- казывает, что человек является наиболее значительной и главной формой в алхимической работе, формой более могущественной, чем небеса"[1371]. Поскольку золотой цвет обозначает интеллект, главный "informator" (формирующий элемент) в алхимическом процессе, мы можем предположить, что другие три цвета также обозначают психологические функции, точно так же, как семь цветов обозначают семь астрологических компонентов характера. Соответственно, синтез четырех или семи цветов будет означать никак не меньше, чем интеграцию личности, единение четырех основных функций, которые, как правило, обозначаются цветовым quaternio — голубой-красный-желтый-зеленый[1372].

391 Cauda pavonis был любимой темой иллюстраторов старых изданий и манускриптов. Изображался не только хвост, а весь павлин. Поскольку эта птица является символом "всех цветов" (те есть интеграции всех качеств), то на иллюстрации в Amphitheatrum sapientiae Кунрата она логично изображена стоящей на двух головах Rebis, единство которого она явно представляет. Надпись называет ее "птицей Гермеса" и "благословенной зеленью", которые обе были символами Святого Духа или Руаха Элохима, игравшего значительную роль в произведениях Кунрата[1373]. Cauda pavonis он также называет "душой мира, природой, квинтэссенцией, которая приводит к возникновению всех вещей"[1374]. У него павлин занимает высшее место, как символ Святого Духа, в котором объединяются Rebis и женско-мужская полярность гермафродита.

392 В другом месте Кунрат говорит, что в час соединения появятся тьма, голова ворона, все краски мира и "даже Ирида, посланница Бога, а также хвост павлина". Он добавляет: "Ищи тайны радуги в Ветхом и Новом Завете"[1375]. Это указание на знамение Божьего завета Ною после потопа (Книга Бытия 9:12f.) и на того, кто сидел среди "двадцати четырех старцев", "видом был подобен камню яспису и сардису; и радуга вокруг престола видом подобная смарагду" (Апокалипсис 4:3)[1376] и на видение ангела, над головой которого была радуга (Апокалипсис 10:1)[1377] Ирида как "посланница Бога" имеет особое значение для понимания opus, поскольку интеграция всех цветов указывает не на что иное, как на пришествие Бога или даже на его присутствие.

393 Зеленый цвет, выделенный Кунратом, связан с Венерой. В "Introitus apertus" сказано: "Но при осторожном нагревании смесь станет жидкой и начнет набухать, и по Божьему повелению она будет наделена духом, который воспарит вверх, неся с собою камень, и создаст новые краски, прежде всего зелень Венеры, которая будет сохраняться в течение длительного времени"[1378]. В конце этой процедуры, которая известна под названием режима Венеры, цвет превращается в багрово-лиловый, вследствие чего расцветет философское дерево. Затем следует режим Марса, "который проявляет эфемерные краски радуги и павлина во всем их великолепии". В "эти дни" появляется "гиацинтовый"[1379], то есть голубой цвет.

394 Мертвенно-бледно-пурпурный, появляясь к концу режима Венеры несет нечто роковое. Это соответствует экклесиастическому взгляду на пурпурный, выражающему "тайну страсти Господней"[1380]. Следовательно, режим Венеры приводит, посредством влечения, к страсти и смерти, проблеме, которую я хотел бы подчеркнуть, рассматривая ссылку на "стрелу страсти" в Cantelena. Отрывок из "Aquarium sapientum" показывает, что цвета являются средством выражения моральных качеств и ситуаций: "В то время как вываревание[1381] и варение мертвого духовного тела распространяется на человека, можно увидеть, как и в земном opus, много пестрых цветов и признаков, т.е. все виды страданий, болезней и мучений, худшиее из которых ... непрестранное насилие со стороны мира, плоти и дьявола[1382].

395 Эти утверждения касательно режима Венеры подтверждаются Таблицей Символов Пенота, в которой павлин связывается с "mysterium coniugii" и с Венерой, а также с зеленой ящерицей. Зеленый — это цвет Святого Духа, жизни, воспроизводства и воскресения. Я говорю об этом, потому что Пен от связывает соniugium с "dii motui" (мертвыми богами), вероятно потому, что они нуждаются в воскрешении. Павлин — это древний христианский символ воскресения, подобный фениксу. В позднем алхимическом тесте[1383] говорится, что на бронзовых табличках из лабиринта Мерое был изображен Осирис после его воскрешения Исидой; он восседал в колеснице, запряженной павлинами, и выглядел торжествующим, как солнце.

396 У Дорна, "мертвое духовное тело" — это "птица без крыльев". Она "превращается в голову ворона, потом в павлиний хвост, после чего она достигает белейшей белизны лебедя и, наконец, краснейшей красноты, признака своей огненной природы"[1384] Это явно указывает на феникса, который, как и павлин, играет значительную роль в алхимии, как символ обновления и воскресения[1385], и особенно, как синоним lapis.

397 Cauda pavonis знаменует конец работы так же, как это делает Ирида, его синоним, посланница Бога. Изысканная цветовая гамма павлиньего хвоста говорит о неминуемом синтезе всех качеств и элементов, которые соединяются в "округлости" философского камня. В течение тысячи семисот лет, о чем я говорил в "Психология и алхимия", lapis был более или менее явно связан с древней идеей Антропоса. В последующие столетия эта связь протянулась и к Христу, который с незапамятных времен был этим самым Антропосом или Сыном Человеческим, появляющимся в Евангелии от Иоанна как космогонический Логос, существовавший еще до возникновения мира: "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог... Все чрез него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть". По учению василидианцев "Бог, которого нет" бросает определенное семя, которое подобно семени горчицы, содержит в себе все растение, или, "подобно яйцу павлина, содержит в себе огромное разнообразие цветов"[1386]. В этом семени был "триединый сын, единосущный с Богом, которого нет". В алхимии, окончанием работы, ознаменованным cauda pavonis, было рождение filius regins. Стало быть, в доктрине василидианцев проявление цветов происходит в правильном месте. И снова встает вопрос: традиция или спонтанное воспроизводство?

398 Павлин — это атрибут Юноны, а одно из прозвищ Ириды — Юнония. Подобно тому, как Царица-Мать или мать богов дарует обновление, так и павлин ежегодно обновляет свое оперение и, стало быть, связан со всеми переменами в природе. Де Губернатис говорит:

Спокойное и звездное небо и сверкающее солнце — это павлины. Синий небосвод с его тысячью сверкающих глаз и солнце с его всеми цветами радуги представляют внешний вид павлина во всем великолепии его "глазастых" перьев. Когда небо или солнце с его тысячами лучей прячутся за облаками или скрыты за пеленой осеннего тумана, они снова напоминают павлина, который в темное время года, подобно многим птицам с яркой расцветкой, сбрасывает свое красивое оперение и становится блеклым и некрасивым; тогда ворон, который одел павлиньи перья, каркает вместе с другими воронами на погребальном концерте. Зимой павлину-ворону ничего не остается, кроме как испускать пронзительный неприятный крик, который очень похож на карканье вороны. В народе говорят, что павлин обладает ангельскими перьями, дьявольским голосом и воровской походкой.'[1387].

Это объясняет, почему Дорн связывает павлина с головой ворона (caput corvi).

399 Стоит упомянуть и об определенных дополнительных значениях павлина в средневековой литературе. Пицинеллий говорит, что павлин, в противоположность солнцу, обозначает "праведного человека, который, хотя и украшен цветами тысячи добродетелей, купается еще и в более ярком свете божественного присутствия"; он также обозначает человека, который, "запятнанный постоянно совершаемыми грехами, вновь поднимается к целостности духа". Павлин выражает "внутреннюю красоту и совершенство души"[1388]. Мерула упоминает, что павлин опустошит и разобьет сосуд, содержащий яд[1389] — еще одна особенность павлина, которая может объяснить его положение в алхимии, поскольку он вызывает и знаменует трансформацию ядовитого дракона в исцеляющее лекарство. Мерула также утверждает, что пава не представляет птенцов отцу до тех пор, пока они полностью не вырастут, на основании чего Пицинеллий проводит аналогию с Непорочной Девой, которая тоже представляет свое потомство Богу только в совершенном состоянии. И снова возникает мотив обновления посредством матери[1390].

400 Стало быть, если Царица-Мать во время беременности ест павлинье мясо, то она ассимилирует аспект самой себя, а именно, способность даровать новое рождение, эмблемой которого является павлин. По мнению Августина, особенностью павлиньего мяса является его не подверженность гниению[1391]. Оно, как говаривали алхимики, является "cibus immortalis", подобно плодам философского дерева, которыми кормили Ариелея и его товарищей в доме повторного рождения, скрытом на дне моря. Мясо павлина было вполне подходящей пищей для матери, пытавшейся омолодить старого царя и дать ему бессмертие.

401 Если пищей царицы было мясо павлина[1392], то ее питьем была кровь зеленого льва. Кровь[1393] — это один из наиболее известных синонимов aqua permanens и его использование в алхимии зачастую основано на церковной символике и аллегориях, связанных с кровью[1394]. В Cantilena imbibitio (пропитыванию)[1395] "мертвой"[1396] таинственной субстанцией подвергается не царь, как это происходит в "Allegoriae Merlini", а царица. Замена одного образа другим и смешивание образов так же характерны для алхимии, как для мифологии и фольклора. Поскольку эти архетипические образы порождаются непосредственно бессознательным, то нет ничего удивительного в том, что они в очень значительной степени заражены его содержимым[1397]. Именно поэтому нам так трудно понять алхимию. Здесь доминирующим фактором является не логика, а игра архетипических мотивов, и хотя формально она "нелогична", она, тем не менее, подчиняется законам природы, до объяснения которых нам пока еще очень далеко. В этом отношении китайцы пошли гораздо дальше нас, что можно понять при внимательном изучении трактата "И Цзин". Названный близорукими представителями западной цивилизации "собранием древних магических заговоров" (это мнение подхватили сами современные китайцы), "И Цзин", на самом деле, является сложнейшим психологическим построением, цель которого заключается в том, чтобы организовать игру архетипов, "чудесных действий природы", в определенную схему, чтобы создать возможность для ее "расшифровки". Пренебрежительное отношение к тому, чего ты не понимаешь, всегда было признаком глупости.

402 Замена одного образа другим или смешивание образов было бы невозможно, если бы между ними не существовало принципиального сходства субстанции, гомоузии. Отец, мать и сын состоят из одной и той же субстанции, и то, что говорится об одном, в значительной степени относится и к другим. Этим объясняются и варианты кровосмешения — между матерью и сыном, братом и сестрой, отцом и дочерью, и т. д. Однако, алхимики осознавали существование гомоузии их основных субстанций в степени достаточной не только для того, чтобы назвать двух антиподов драмы coniunctio одним Меркурием, но и для того, чтобы признать тождественность prima materia и сосуда. Точно так же, как aqua permanens, влажная душа-субстанция, появляется из тела, которое она намеревается растворить, так и мать, которая растворяет в себе своего сына, есть не что иное как женский аспект отца-сына. Эта распространенная в среде алхимиков точка зрения могла основываться исключительно на принципиальном сходстве субстанций, которые были не химическими, а психическими; и, как таковые, принадлежали не сознанию, в котором они были бы дифференцированными концепциями, а бессознательному, в усиливающейся тьме которого они соединяются в контаминации одна больше другой.

403 Итак, если нам говорят, что царица пила кровь, то этот образ во всех отношениях соответствует царю, пьющему воду[1398], царской купели, сделанной из дуба, царю, утонувшему в море, акту крещения, проходу через Красное Море и кормлению ребенка матерью богов. Вода и содержащий ее сосуд всегда обозначают мать, женский принцип, наилучшим обозначением которого является "инь", точно так же, как в китайской алхимии "ян" обозначает царя[1399].

404 В алхимии лев, "царственное" животное, является синонимом Меркурия[1400], или, если быть более точным, определенной стадии его трансформации. Лев — это теплокровная форма прожорливого, хищного чудовища, которое вначале появилось в виде дракона. Как правило, львиная форма появляется после смерти дракона и его расчленения. Она, в свою очередь, сменяется орлом. Описанные в "Химической свадьбе" Розенкрейцера трансформации дают хорошее представление о трансформациях и символах Меркурия. Как и он, лев появляется в двойной форме (лев и львица)[1401] или о нем говорят, как о Mercurius duplex[1402]. Два льва иногда отождествляются с белой и красной серой[1403]. На иллюстрациях изображена яростная битва между бескрылым львом (красной серой) и крылатой львицей (белой серой). Два льва — это прообразы царственной пары, поскольку на головах у них имеются короны. На этой стадии между ними явно имеет место довольно ожесточенный конфликт, и это именно то, что должен выражать огненный лев — страстная эмоциональность, предшествующая признанию содержимого бессознательного[1404]. Ссорящаяся пара также представляет и уробороса[1405]. Стало быть, лев обозначает таинственную субстанцию, определяемую, как terra[1406], тело или нечистое тело[1407]. Другими синонимами являются "пустынное место"[1408], "яд, поскольку эта земля смертельно опасна", "дерево, поскольку оно приносит плоды", или "скрытая материя (hyle), поскольку она является основой всей природы и субстанции (subiectum) всех элементов"[1409]. Явно противореча этому, Майер цитирует из "Tractatus duodecim portarum" Рипли замечание о том, что зеленый лев — это "средство соединения растворов между солнцем и луной"[1410]. Впрочем, с психологической точки зрения правильней было бы сказать, что эмоция объединяет точно в такой же степени, в какой разъединяет. Василий Валентин толкует льва, как таинственную субстанцию, называя его троицей, состоящей из Ртути, Соли и Серы, и эквивалентом draco, aquila, Rex, spiritus и corpus[1411]. В "Gloria Mundi" зеленого льва называют минералом, "который поедает большую часть своего собственного духа"[1412], под чем понимается самооплодотворение посредством своей души (imbibitio, cibatio, nutritio, penetratio, и т. д.)[1413].

405 Рядом с зеленым львом в позднем Средневековье появился красный лев[1414]. Оба они были Меркуриями[1415]. Тот факт, что Артефий упоминает об магическим использовании льва (и змеи), в значительной степени проливает свет на наш символ: он "хорош" для битвы[1416], и здесь мы можем вспомнить сражающихся львов и тот факт, что царь из "Allegoria Merlini" начал пить воду как раз в том момент, когда решил отправиться на войну. Скорее всего, мы не ошибемся, если предположим, что "царь зверей", известный даже в эллинские времена, как стадия трансформации Гелиоса[1417], представляет старого царя, Antiquus die-rum из Cantilena, находящегося в определенной стадии обновления, и что, вероятно, таким образом он приобрел титул "Leo antiquus"[1418]. В то же самое время, он представляет царя в его звероподобной форме, то есть таким, каким он является в своем бессознательном состоянии. Животная форма подчеркивает, что царь либо подавлен своей животной стороной, либо подчиняется ей, а потому выражает себя только в животных реакциях, которые есть не что иное, как эмоции. Эмоциональность в смысле неконтролируемого выражения чувств по сути своей животна, по причине чего к людям, находящимся в таком состоянии, следует приближаться осторожно, как к обитателям джунглей[1419], или использовать в общении с ними методы дрессировщиков.

406 В соответствии с этими заявлениями алхимиков, царь превращается в свой животный придаток, то есть возвращается в свою животную природу, психический источник обновления. Вейланд использовал эту психологему в своей сказке "Der Stein der Wei-sen "[1420], в которой распутный король Марк превращается в осла, хотя, разумеется, осознанным прообразом этой трансформации был Люций из "Золотого осла" Апулея[1421].

407 Хогеланд уравнивает льва с собакой[1422]. Во льве действительно есть что-то от бешеной собаки, с которой мы уже встречались, и это сближает его с серой, огненным динамизмом Солнца. По этой же причине лев является "силой" Короля Солнца[1423].

408 У агрессивной силы льва, как и у серы, имеется аспект зла. У Гонория Отунского лев является аллегорией Антихриста и дьявола[1424], что перекликается с Первым посланием Петра 5:8: "... противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить". Но поскольку лев и львица являются предшественниками кровосмесительного coniunctio, они относятся к категории тех звериных пар, которые проводят жизнь в схватках и совокуплении, например, петух и курица, две змеи кадуцея, два дракона и т. д. Лев среди прочих вещей, обладает ярко выраженным эротическим аспектом. Так, в "Introitus apertus" сказано: "Узнай, чем являются голуби Дианы[1425], которые покоряют льва своими ласками; зеленого льва, говорю я, который, на самом деле, есть вавилонский дракон, убивающий все своим ядом. Узнай же, наконец, чем является кадуцей Меркурия, с помощью которого он творит чудеса, и чем являются те нимфы, которых он очаровывает, если ты хочешь осуществить свои желания (то есть завершить свою работу)[1426]. Упоминание о "вавилонском" драконе не случайно, поскольку в церковном языке "Вавилон" — слово чрезвычайно загадочное[1427]. Николас Фламель также упоминает Вавилон, когда говорит, что вонь и ядовитое дыхание горящей ртути являются ни чем иным, как "головой дракона, который с боль-шим поспешанием идет от Вавилона, окруженного двумя или тремя вехами"[1428].

409 В "львиной охоте" Маркоса[1429] лев, как мы уже видели, занимает место царя. Маркое устраивает западню и лев, привлеченный приятным запахом камня, который явно представляет собой амулет для глаз[1430], попадает в нее и проглатывает магический камень. "И этот камень, который так нравится льву, есть женщина"[1431]. Западня накрыта "стеклянной крышей", а ее внутреннее убранство, которое Сениор называет "cucurbita", в данном случае называется "thalamus" (комната для новобрачных). Стало быть, лев, подобно новобрачному, проваливается в комнату для новобрачных, где на ложе из углей лежит камень, который "полезен для глаз", и который есть женщина. Этот камень проглатывает (tranglutit) льва, "чтобы от него ничего не осталось". Это аналог видения Арислея, в котором Бейя заставляет Габриция исчезнуть в ее теле.

410 В "львиной охоте" отчетливо, хотя и в завуалированной форме, просматривается кровосмешение. Любовное приключение проецируется на льва, животную природу или "расцветшую" душу царя; иначе говоря, оно происходит в его бессознательном или в сновидении. В силу своего двусмысленного характера лев вполне годится для роли этого непристойного любовника. Поскольку царь представлен своим животным, а его мать — магическим камнем, то царственное кровосмешение может происходит так, словно оно творится где-то "извне", в совершенной другой сфере, чем личный мир царя и его матери. И в самом деле, брак не только выглядит "противоестественным", но и замышляется таковым. Запретное кровосмешение является целью и, как о том говорит богатство аллегорий, оно всегда приобретает символическую и никогда конкретную форму. Возникает впечатление, что это "священный" акт, кровосмесительная природа которого была прекрасно известна алхимикам, был не то что загнан ими в cucurbita или стеклянный дом, но происходил в нем все время. Любой, кто хотел совершить этот акт в истинном смысле этого слова, должен был как бы выбраться из самого себя во внешний стеклянный дом, круглое cucurbita, которое представляет микрокосмическое пространство психе. Небольшое умственное усилие позволит нам понять, что нам нужно не "выходить из себя", а просто поглубже проникнуть внутрь себя, чтобы ощутить реальность кровосмешения и много еще чего, поскольку в каждом из нас дремлет "звероподобный" дикарь, которого могут разбудить голубки Дианы. Этим и объясняется широко распространенное подозрение, что из психе ничего хорошего выйти не может. Несомненно, божественный брак субстанций — это проекция содержимого бессознательного. Отсюда, как правило, делается вывод — стало быть, это содержимое относится к психе и, как и психе, оно является "внутренним" человеком, что и требовалось доказать. Вышесказанному противоречит тот факт, что только очень немногие люди когда-либо осознавали, что у них имеются кровосмесительные фантазии, на которые стоит обратить внимание. Если такие фантазии вообще существуют, то они пока что неосознанны, как и коллективное бессознательное в целом. Чтобы эти фантазии стали видимыми, требуется анализ сновидений и другой "продукции" бессознательного. Для этого потребуется преодолеть значительное сопротивление, поскольку человек считает, что проникает на чужую территорию, к которой он не имеет никакого отношения, не говоря уже о том, чтобы быть ей тождественным; и каждый, кто забредает на эту территорию по ошибке или по невнимательности, чувствует себя не в себе, чужим в собственном доме. Я думаю, что нужно признать эти факты и не приписывать нашей личной психе все, что представляется нам психическим содержимым. В конце концов, мы же не воспринимаем так птицу, которой случилось залететь в наше поле зрения. Привычку ограничивать психе "рамками тела" можно назвать предубеждением. Поскольку у души имеется непространственный аспект, то вполне может существовать психический "внешний мир", область настолько отличающаяся от "моего" психического пространства, что для того, чтобы туда добраться, мне нужно выйти за пределы своего я или применить какой-нибудь вспомогательный метод. Если эта точке зрения в принципе верна, то алхимическая консуммация царственного брака в cucurbita могла бы пониматься, как синтетический процесс в психе "за пределами" эго[1432].

411 Как я уже сказал, тот факт, что человек может каким-то способом пробраться на эту территорию, не означает, что она является его личным владением. Эго — это "Здесь и Сейчас", но "окружающая среда эго" — это чужое "Там", как "раньше", так и "потом", как "до того", так и "после"[1433]. Поэтому нет ничего удивительного в том, что примитивный разум воспринимает находящуюся за пределами эго психе, как чужую страну, населенную духами мертвых. Разум несколько более высокого уровня обращает внимание на характер этой смутной полу-реальности, а разум древних цивилизаций превратил тени этой земли в идеи. В гностико-христианских кругах из этих идей была создана догматическая, иерархически упорядоченная космогоническая и хи-лиастическая система, которая нам, современникам, представляется непроизвольным, символическим заявлением психе относительно структуры психического не-эго[1434].

412 Эта область, если продолжать ее воспринимать, как призрачную "землю за горизонтом", представляется целым миром, макрокосмом. С другой стороны, если воспринимать ее как "психическую" и "внутреннюю", то она представляется мельчайшим микрокосмом, похожим на суету карликов в шкатулке, описанной Гете в его "Новой Мелюзине", или, как внутренняя сторона cucurbita, в которой алхимики видели сотворение нашего мира, брак царственной пары, а также гомункулуса[1435]. Точно так же, как в алхимической философии Антропарион или гомункулус соответствует, представляя собой lapis, Антропосу, так догматическими аналогами химических свадеб являются брак Агнца, союз жениха и невесты и божественный брак матери богов с ее сыном.

413 Этот явный уход в сторону от нашей темы представляется мне необходимым для того, чтобы читатель получил определенное представление о сложной и тонкой природе символа льва, дальнейшие значения которого мы должны будем рассмотреть.

414 Кровь зеленого льва, которую пьет царица, подается ей в "золотой вавилонской чаше". Это перекликается с "великой блудницею" из Апокалипсиса 17:Iff., "сидящей на водах многих; с нею блудодейст-вовали цари земные, и вином ее блудодеяния упивались живущие на земле... и держала золотую чашу в руке своей, наполненную мерзостями и нечистотою блудодейства ее..."

415 Блудница (meretrix) — хорошо известная фигура в алхимии. Она характеризует таинственную субстанцию в ее первоначальном, "хаотическом", материнском состоянии. В "Introitus aper-tus" говорится, что хаос подобен матери всех металлов. Его также называют "нашей Луной", перед тем, как царская диадема извлекается "из менструации нашей блудницы"[1436], то есть перед тем, как царь вновь рождается луной-матерью. В "Tractatus aureus de lapide" говорится о таинственной субстанции: "Эта благородная блудница Венера[1437] облачена в яркое одеяние". Цвет этого одеяния "отливает красным"[1438]. Благородство Венеры проистекает из того факта, что она является царицей, "целомудренной невестой" царя[1439]. В своей работе "Practica de lapide" Василий Валентин говорит: "Этот раствор есть роза[1440] наших Мастеров, пурпурного цвета, называемая также красной кровью дракона, описанной многими, и пурпурным плащом[1441]... которым укрыта царица"[1442]. Вариант: "Эта драгоценная субстанция есть Венера древних, гермафродит, имеющий два пола"[1443]. Майер пишет: "В нашей химии есть Венера и Купидон. Ибо Психе — это женщина, Купидон — это мужчина, которого считают драконом"[1444]. "Opus ad rubeum" (процесс придания красного цвета) происходит во втором доме Венеры (Весы)[1445]. Соответственно, в Turba говорится, что Венера "предшествует солнцу"[1446]. Фламель воспринимает Венеру как важный компонент таинственной субстанции; в возва-нии к Магнезии он говорит: "Ты несешь с собой многоликий образ Венеры, виночерпия и изрыгающего огонь слуги"[1447]. Последнее название — это напоминание о серном аспекте Меркурия. В Сап-tilena Меркурий также играет роль виночерпия. У Фламеля lapis рождается в результате соединения "Venus pugnax" (воинственной Венеры)[1448] и Меркурия — явный намек на ссору, которая предшествовала их союзу (сравни со сражающимися львами). В стихотворении Валентина, посвященном prima materia lapidis, Венера отождествляется с матерью и невестой царя, источником, в котором утонул ее "неподвижный" отец:

Вот камень, который и не камень все же,

В нем действовать одна только Природа может.

Из камня этого фонтаном бьет вода,

В которой Неподвижный Господин ее исчезнет без следа.

И жизнь его, и тело заберет к себе вода,

До той поры, пока душа его не будет вновь горда[1449].

416 В других текстах Венера представляет царицу на свадьбе. Например, в "Introitus apertus": "Постарайся аккуратно постелить постель Венере, а потом положи ее на брачное ложе", и т. д[1450]. Как правило, Венера представляет женский аспект царя, или, как сказали бы мы, его аниму. Так Валентин говорит о купании Венеры и Адама:

Вот что сказал Мудрец:

Ничем не быть им, кроме как Двойным Меркурием!

Купание Царя и connubium[1451] с Венерой[1452] или с матерью — это всегда одно и то же: "мужчина, поглощенный женщиной". Иногда он, а иногда она является гермафродитом[1453], поскольку, в сущности, они суть не что иное, как еще один Mercurius duplex. Венера или блудница соответствует эротическому аспекту льва, который, в свою очередь, является атрибутом царя. Как в Апокалипсисе Великая Блудница ездит верхом на семиглавом драконе, так и у Валентина лев несет на своей спине Mercurius duplex (изображенного в своем женском аспекте)[1454]. Кунрат приравнивает Венеру к зеленому льву[1455]. Поскольку Сера для Солнца является тем же самым, что Лев для Царя, то мы можем понять, почему Кунрат рассматривает Венеру, как anima vegetativa серы[1456]. Наиболее тонкая субстанция, будучи смешанной с Солнцем, должна сохраняться в бутылке, на пробке которой изображен крест[1457], имеющий то же назначение, что и распятие, с помощью которого изгоняют злых духов[1458]. Связь камня с Венерой упоминается уже в греческих текстах, в которых идет речь о "киферианском камне" и о "жемчуге Кифереи"[1459]. В арабской "Книге Крата"[1460]. Венера наделена окрашивающим свойством; отсюда и ее прозвище "пишущая". Поскольку она держит сосуд, из которого постоянно течет ртуть, то слово "ecrivain", скорее всего, указывает на Тота-Меркурия. В видении Крата Венера появляется в окружении индусов, мечущих в него стрелы. Этот же образ повторяется в посетившем Сениора видении Гермеса Трисмегиста, в которого пускали стрелы девять орлов. Меркурий — этой лучник, который в химическом смысле растворяет золото, а в нравственном — пронизывает душу стрелой страсти. Как Киллений он тождественен Купидону, который в "Химической свадьбе" Розенкрейцера также мечет стрелы[1461].

417 Развратная природа Венеры подчеркивается в "Rosinus ad Sar-rantantam":

И заметь, что Природа в начале своего бытия намеревается сотворить Солнце или Луну, но не может из-за Венеры, развратной и нечистой ртути, или из-за вонючей земли. Поэтому, как ребенок в утробе матери случайно подхватывает болезнь из-за своего местонахождения, и, хотя сама сперма была чиста, рождается прокаженным и нечистым из-за развратной утробы, то же самое происходит со всеми несовершенными металлами, которые заражены Венерой и вонючей землей[1462].

418 Наконец, я хотел бы упомянуть о роли дочери царя в "Химической свадьбе", которой было назначено быть невестой, но она, из-за своего кокетства, попала в плен к Царю Мавров. Она соглашается стать его любовницей и, тем самым, доказывает, что является обычной meretrix. Визит Розенкрейцера к спящей Венере указывает, что эта двуликая богиня каким-то образом тайно связана с opus[1463].

419 Явно по причине своей тесной связи с Венерой, зеленый лев, как это ни странно, обладал розовой кровью, о чем говорили Дорн[1464] и его современник Кунрат[1465]. Последний приписывает розовую кровь также и filius macrocosmi[1466]. Эта особенность крови зеленого льва говорит не только о его связи с filius, хорошо известным аналогом Христа, но прежде всего с розой, символизм которой породил не только популярное название "Rosarium" (розовый сад), но также и слово "розенкрейцер" (розовый крест). Белая и красная розы[1467] являются синонимами albedo[1468] и rubedo. Раствор имеет "розовый цвет" и соответствует крови Христа, который "равен" камню и "един" с ним[1469]. Он — это "божественный фундаментальный камень и краеугольный камень"[1470]. Розовый сад — это "закрытый сад" и, как и роза, прозвище Марии, он является аналогом "запертой" prima materia[1471].

420 Связь богини любви с красным цветом восходит еще к очень древним временам[1472]. Пурпур[1473] — это цвет Великой Вавилонской Блудницы и ее твари. Красный — это цвет греха[1474]. Роза является также и атрибутом Диониса. Красный и розово-красный — это цвет крови, синонима aqua permanens и души, которые извлекаются из prima materia и дают жизнь "мертвым" телам[1475]. Prima materia называют meretrix и уравнивают с "Великим Вавилоном", точно также, дракона и льва уравнивают с драконом "Вавилонской Башни". Камень, filius regius, — сын этой блудницы. В церковной традиции, сын блудницы — это Антихрист, зачатый дьяволом. Так пишет в своем "Elucidarium" Гонорий Отунский[1476].

421 Определенные церковные символы оказываются чрезвычайно дуалистическими. В том числе и роза. Прежде всего она представляет собой аллегорию Марии и различных добродетелей. Ее аромат — это запах святости, как в случаях со святой Елизаветой и святой Терезой. В то же самое время, она символизирует человеческую красоту (venustas), по сути, сладострастие мира (vo-luptas mundi)[1477].

422 Подобно розе, фигура матери-возлюбленной сверкает всеми красками божественной и земной любви. Она — это целомудренная невеста и блудница, которая символизирует prima materiel, "природу, оставленную в несовершенстве". Из процитированного нами материала ясно, что речь идет об аниме. Она — это тот кусок хаоса, который — везде и, в то же время, невидим, она — это сосуд противоречий и разных оттенков — совокупность в форме massa confusa, и, в то же время, субстанция, наделенная всеми качествами, в которых можно обнаружить величие скрытого божества.

423 Пища Царицы-Матери — мясо павлина и кровь льва — состоит из атрибутов самой богини, то есть можно сказать, что она ест и пьет саму себя. В "Consilium coniugii" это мысль сформулирована следующим образом: "Таким образом, она, наконец, погружается в одно содержимое посредством пропитывания одним ферментом, водой, ибо вода есть фермент воды"[1478]. Это всегда одна и та же идея, наилучшим выражением которой является уробо-рос. Неожиданно (хотя в этом нет ничего удивительного) мы сталкиваемся со сходной формулировкой в церковной литературе, в замечании святого Иоанна Златоуста, что Христос был первым, кто ел свою собственную плоть и пил свою кровь (в начале Тайной Вечери)[1479]. Тертуллиан говорит: "Таким же точно образом Господь обозначил себя двумя буквами греческого алфавита, первой и последней, как символами начала и конца, соединенных в нем. Ибо, как Альфа продолжает свой путь, пока не добирается до Омеги, а Омега завершает цикл и возвращается к Альфе, и, тем самым, он хотел показать, что в нем ты найдешь путь всех вещей от начала и до конца, так что любой божий промысел должен закончиться в нем, в ком он и начался"[1480]. Эта мысль точно соответствует той мысли, которую алхимики пытались выразить посредством уробороса, ?? ?? ???. Уроборос — это очень древний языческий символ, и у нас нет никаких оснований предполагать, что идея самовоспроизводства и самопожирания была заимствована у христианства, например, у Тертуллиана, хотя и имеет место поразительная аналогия с Христом, который, будучи единым Богом, сам себя порождает и добровольно предлагает принести себя в жертву, а затем, в ходе ритуала Святого Причастия, произнося слова посвящения, сам и приносит себя в жертву. Концепция уробороса должна быть гораздо древнее, и истоки ее могут находится еще в древнеегипетской теологии, в доктрине гомоузии Бога-Отца с божественным сыном, фараоном.

424 В Cantilena, мифологеме уробороса неожиданно и полностью вопреки традиции придается женская форма: уроборос — это не слившиеся воедино отец и сын, а мать, которая сливается со своей же субстанцией, "поедая свой собственный хвост" или "оплодотворяя саму себя", точно так же, как царь в "Allegoria Merlini" пьет "свою" воду[1481]. Царица находится в состоянии психической беременности: анима пришла в действие и посылает свое содержимое в сознание. Это содержимое соответствует мясу павлина и крови льва. Если "продукция"анимы (сновидения, фантазии, видения, симптомы, внезапные идеи и т. д.) ассимилируется, переваривается и интегрируется, это оказывает благотворное воздействие на рост и развитие ("питание") психе. В то же самое время, cibatio и imbibitio анимы-матери указывают на интегри-рованность и завершенность всей личности. Анима становится творческой, когда старый царь обновляет себя в ней. С психологической точки зрения, царь прежде всего обозначает Солнце, которое мы толкуем как сознание. Но гораздо более важно то, что он представляет доминанту сознания, типа общепринятого принципа или коллективного убеждения, или традиционной точки зрения. Эти системы и господствующие идеи "стареют" потому невольно приводят к "метаморфозе богов", описанной в "Весне на Олимпе" Шпиттелера. Она редко принимает форму ярко выраженного коллективного феномена. Как правило, метаморфоза принимает форму изменений в индивиде, который, при определенных условиях, может повлиять на общество, "когда время придет". Для индивида это значит только то, что господствующая идея нуждается в обновлении и изменении, чтобы соответствовать изменившимся внешним или внутренним условиям.

425 Тот факт, что царь в течение нескольких сотен лет играл большую роль в средневековой алхимии, свидетельствует, что начиная примерно с тринадцатого века, египетская и эллинская идея выживания обновленного царя начала приобретать большее значение, поскольку приобрела новый смысл. Ибо, как только Запад начал изучать природу, дотоле совершенно неизведанную, так начала давать побеги и доктрина lumen naturae. Церковная доктрина и схоластическая философия оказались неспособными пролить какой-либо свет на природу физического мира. В результате возникло предположение, что если разум увидел свою природу в свете божественного откровения, то сама природа должна обладать "определенным свечением", которое могло бы стать источником просветления. Поэтому вполне понятно, что для тех индивидов, которые особенно интересовались изучением естественных вещей, догматический взгляд на мир должен был утратить свою привлекательность, a lumen naturae ее приобрести, даже при том, что сама догма не подвергалась прямому сомнению. Большинство серьезных алхимиков, если верить их утверждениям, были религиозными людьми, которым не приходило в голову критиковать богооткровенную истину. Насколько я могу судить, в алхимической литературе не содержится ни одной нападки на догму. Единственной вещью такого рода можно считать пренебрежительное отношение к аристотелевой философии, которую Церковь поддерживала в противовес герметическому неоплатонизму[1482]. Старые Мастера не только не критиковали церковную доктрину, наоборот, они были убеждены, что их открытия, реальные или воображаемые, обогатят доктрину соответствия небесных и земных вещей, поскольку они взялись доказать, что "тайна веры" отражена в мире природы[1483]. Они не могли догадаться, что их страсть к исследованию природы в значительной степени умалит богооткровенную истину, и что их научные интересы смогли пробудиться только тогда, когда начало слабеть преклонение перед догмой. И потому, как в сновидении, в их бессознательном родился компенсирующий образ обновления царя.

426 Эти соображения позволяют понять, почему Cantilena была написана именно церковником. В самом деле, есть что-то от нисхождения в ад, когда он заставляет Меркурия, "копьеносца страстного" , эмблему Купидона[1484], вручить царице ядовитое зелье в "золотой вавилонской чаше". Эта золотая чаша, как мы уже знаем, является сосудом, "полным гнусного и грязного прелюбодейства". Поэтому совершенно ясно, что царицу безжалостно потчуют ее собственными психическими субстанциями. Ей нужно интегрировать животные субстанции, "расцветшую душу" — павлина и льва с их отрицательными и положительными качествами; и их порция подается ей в чаше прелюбодейства, которая еще сильнее подчеркивает эротическую природу льва, его похоть и жадность. Подобная интеграция заканчивается расширением сознания посредством глубокого озарения.

427 Но почему царице прописывают эту несъедобную диету? Явно потому, что старому царю недостает чего-то, без чего он дряхлеет: темного, хтонического аспекта природы. И не только этого, но также и ощущения, что все творение было образом Бога, этой древней любви к природе, которая в Средние Века считалась ложным путем и отклонением. Поскольку земля темна и непостижима, ее звериные символы несут в себе не только уничижительный, но также оптимистический и духовный смысл. Они — парадоксальны, ибо указывают одновременно вверх и вниз. Если содержимое такого рода интегрируется в царицу, это означает, что ее сознание расширяется в обоих направлениях. Эта диета естественным образом приведет к обновлению царя, восстановив недостававший элемент. Вопреки чисто внешнему впечатлению, это — не только тьма животной сферы, а, скорее, духовная природа или природный дух, у которого даже есть много общего с тайной веры, о чем не уставали говорить алхимики.

428 Стало быть, во время беременности царица проходит через что-то вроде психотерапевтического лечения, в результате которого ее сознание обогащается знанием коллективного бессознательного и, как мы можем предположить, ее внутренним участием в конфликте между ее духовной и хтонической природами. Зачастую закон, которому подчиняется прогрессивное расширение сознания, превращает оценку высот и глубин в нравственную задачу, выходящую за рамки условностей. Непонимание человеком того, что он делает, действует как вина, и за него приходится очень дорого платить. Конфликт может даже принести пользу, поскольку без него не могло бы быть примирения и рождения сверхъестественной третьей вещи. Стало быть, и царь не смог бы ни обновиться, ни родиться заново. Конфликт проявляется в долгой болезни царицы.

429 Строфа 18.

Так, отягощенная ребенком, девять месяцев она пролежала,

И пролитыми ею же слезами себя омывала.

Ради милого, того, когда должна была родить,

Наполнилась молоком, которое зеленый лев стал пить[1485].

Здесь явно прослеживаются уроборические отношения между царицей и львом: она пьет его кровь, в то время, как он сосет ее молоко. Этот странный образ объясняется тем, что мы считали оскорбительным отождествлением царицы с Божьей Матерью, которая, персонифицируя человечество, усаживает Бога к себе на колени и кормит его грудью. Лев, аллегория Христа, в благодарность за этот дар отдает человечеству свою кровь. Это толкование подтверждается следующими строфами. Ангелус Силезий использует сходный образ в своей эпиграмме на "очеловеченного" Бога:

Бог выпил Девы молоко, оставив нам свое вино; Как человеческим вещам очеловечивать бога дано![1486].

430 Строфа 19.

Ее кожа переливается всевозможными красками,

То черной, то зеленой, то белой, то красной.

Очень часто подскочит на ложе,

И сидит, пока вновь на постель беспокойную голову не положит[1487].

Эта демонстрация цветов указывает на то, что царица обладает природой Венеры и павлина (cauda pavonis). С психологической точки зрения это значит, что во время ассимиляции бессознательного личность проходит через многочисленные трансформации, которые показывают ее в различном свете и за которыми следуют перепады настроения. Эти перепады являются предзнаменованием грядущего рождения.

431 Строфа 20.

Трижды по пятьдесят ночей провела она в отчаянии,

И столько же грустных дней просидела в печали.

Прошло еще тридцать и царь вновь родился,

Как цветок первоцвета пахла царица[1488].

432 В алхимии есть два типа запахов — "вонь могил" и запах цветов, причем последний является символом возобновившейся жизни. В церковной аллегории и в жизни святых приятный запах является одним из проявлений Святого Духа. То же самое можно сказать и о гностицизме. В алхимии, Святой Дух и Sapientia более или менее тождественны; потому запах цветов подтверждает, что новое рождение царя есть дар Святого Духа или Sapientia, благодаря которым стал возможен процесс регенерации.

433 Строфы 21-24.

Ее утроба, что поначалу пропорциональною была,

Теперь, по крайней мере, в тыщу раз расширена.

Свидетельствует это о рождении его:

Цель достигается воздействием огня лишь одного.

В ее палате нет углов, она кругла,

Взметнулись стены, словно два крыла.

Иначе плод в ее утробе повредится,

И тяжкий труд больным дитем вознаградится.

Пылающую печь поставили под ложе,

А на нее еще одну, похожую.

Искусство огонь себе поставило на службу,

Чтобы нежные члены царицы не пострадали от стужи.

Дверь комнаты ее надежно затворили,

Чтобы напасти не страшны ей были;

Наглухо закрыто и жерло печное,

Чтоб и капля пара не проникла в покои[1489].

Это образ гомункулуса в герметическом сосуде!

434 Строфа 25.

Когда были очищены члены младенца.

Грязь плоти была стерта полотенцем.[1490]

Тотчас она стала, как Луна сияюпдей,

Извиваясь поползла[1491] к Солнцу Сверкающему[1492].

Это попытка описать трансформацию, происходящую в наглухо закрытой комнате. Остается неясным, родила ли уже мать ребенка, и что понимать под словом "там" (ibi) — комнату или gravid uterus. Последний вариант представляется мне более приемлемым, принимая во внимание следующую строфу. Вообще, 25-я строфа крайне запутанна и неуклюжа. Определенно и ясно в ней говорится только о смерти и разложении плода в матке или в комнате и о последующем внезапном появлении Луны на месте матери, после того, как осыпалась "грязь плоти". Впрочем, подобная путаница мыслей часто встречается в текстах. Мы должны предположить, что поэт при помощи этих на первый взгляд бестолково перемешанных слов хотел сказать что-то вполне разумное, и что только его ограниченные способности к поэзии не дали ему высказаться ясно и четко. Он действительно хотел выразить очень сложную вещь, а именно, природу критической трансформации. С химической точки зрения, "мать", истекающая молоком и слезами — это раствор, "материнская жидкость" или вяжущее вещество. Она — это "вода", в которой, как и в видении Арислея, старый царь распадается на атомы. В данном случае его описывают, как foetus in utera[1493]. Растворение означает его смерть, а матка или cucurbito становится его могилой, то есть он исчезает в растворе. В этот момент происходит нечто, похожее на чудо: материальный раствор теряет свою земную тяжесть, и растворитель вместе с растворенным переходят в более высокое состояние, наступающее сразу же после cauda pavonis, а именно, albedo. Оно обозначает первую стадию завершения и отождествляется с Луной. Луна сама является духом и она сразу же соединяется со своим супругом Солнцем, тем самым начиная вторую и, как правило, окончательную стадию, rubedo. С ее завершением заканчивается работа и lapis, живое существо, наделенное душой, духом и неподверженным разложению телом, обретает форму.

435 Мы знаем, что то, что стояло перед глазами алхимика во время этой трансформации, было почти ежедневным чудом пресуществления, происходившим во время Мессы. Это определенно имело место и в случае с каноником Рипли. Мы уже видели многочисленные примеры того, насколько сильно религиозные концепции перемешались с его алхимическими интересами. Царица в Cantilena — это, прежде всего, не мать и не жена, а "мадонна-покровительница", усыновляющая царя — указание на то, что она находится с царем в таких же точно отношениях, в каких Mater Ecclesia находится с верующим. Он умирает и его хоронят словно в Церкви или на освященном участке, где он ожидает воскрешения в возвеличенном теле.

436 Подъем "matrix", химического раствора, из состояния материальности к Луне — это классическая аллегория Церкви, и Рипли об этом, конечно же, знал. Богиня, которая неожиданно вмешивается в opus, изображена в Mutus liber, где она тоже неожиданно появляется во время процедуры, в образе обнаженной женщины, увенчанной знаком луны и держащей на руках ребенка. Чудо здесь толкуется, как вмешательство богов[1494], которые, как боги-родители, заменяют родителей земных и организуют духовное воспроизводство foetus spagyricus. Луна в Cantilena неизбежно должна символизировать Деву и/или Церковь, потому что senex-риге назван самим Рипли "Ветхим Днями". Поскольку мать в этот момент довела старого царя до гистолиза, чтобы от него остался только гомогенный раствор, мы должны предположить, что Луна, заменяя мать, соединилась с раствором и в настоящий момент носит в своем теле царя, как усыновленного ребенка. Это дает царю бессмертие в форме божественного и не подверженного разложению тела. В Mutus liber далее следует усыновление его Солнцем, после чего наступает coniunctio Solis et Lunae, и усыновленный ребенок, теперь единосущный с Солнцем и Луной, допускается к участию в церемонии.

437 Нечто в этом духе, похоже, происходит и в Cantilena: Луна и усыновленный ею ребенок поначалу тождественны друг другу и являются одним и тем же раствором. Когда Луна приходит в такое состояние, она, скорее всего, пребывает в novilunium и спешит соединиться с Солнцем. Как мы уже имели возможность убедиться, молодая луна ассоциируется с ненадежностью и непостоянством[1495]. Вот потому я и перевожу "spirificans in splendorem Solis", как "извиваясь поползла к Солнцу Сверкающему". Женщина с нравственной точки зрения в алхимии находится под подозрением и представляется близким родичем райского змея. По этой причине и по ряду других, канонику Рипли не составляло труда толковать приближение молодой луны к солнцу, как "spiram facere"[1496]. He следует забывать, что образованный алхимик пятнадцатого века знал символы, по крайней мере, не хуже нас, живущих в двадцатом веке (если не принимать во внимание психологию), а в некоторых случаях, возможно, и лучше. (Существует большое количество по-прежнему не опубликованных манускриптов, к которым у меня не было доступа.)

438 Строфы 26-27.

Ее время пришло и ребенок, прежде зачатый,

Вновь из утробы ее выходит в мир необъятный.

Вновь гордится он царским званием,

Обласканный небес благосклонным вниманием.

Ложе матери, что квадратным было,

Немного погодя сферическую форму получило;

И крышка, также кругла,

Светилась ярко, словно луна[1497].

439 Вторая строфа подтверждает, что весь раствор превратился в Луну, и представляет собой не только трансформированную Луну, но и сосуд, содержащий вяжущую жидкость. "Ложе", которое поначалу было квадратным, теперь становится круглым, словно полная луна. "Cooperculum" (крышка) указывает на то, что речь идет, скорее, о сосуде, чем о кровати, и крышка эта сияет, как луна. Поскольку крышка несомненно является верхней частью сосуда, то она указывает на место, в котором восходит луна, то есть место, где сублимируется содержимое сосуда. Имеет место квадратура круга, излюбленный синоним мастерства. Все угловатое — несовершенно и должно быть заменено совершенным, которое в данном случае представлено кругом[1498]. Мать является одновременно и содержимым (материнская жидкость), и сосудом, которых часто отождествляют друг с другом; например, сосуд уравнивается с aqua permanens[1499]. Создание круглого и совершенного означает, что выбирающийся из матери сын обрел совершенство, то есть царь обрел вечную молодость и тело его стало не подверженным разложению. Поскольку квадрат представляет quaternio взаимно враждебных элементов, то круг указывает на их сведение в единое целое. Единица, рожденная Четверкой — это Quinta Essentia. Мне нет нужды здесь углубляться в психологию этого процесса, поскольку я уже это сделал в "Психология и алхимия".

440 Строфа 28.

Так ложе квадратное стало шаром круглейшим,

Чернейшая тьма — белизною белейшей.

С ложа рыжий мальчик соскочил

и весело скипетр царский схватил[1500].

441 Сосуд, содержимое и сама мать, которая содержит в себе отца, стали сыном, который из "чернейшей тьмы" поднялся к чистой белизне Луны и посредством solificatio обрел красный оттенок (rubedo). В нем все противоположности слились в единое целое.

442 Строфа 29.

Тут Бог отворил врата Рая,

Словно Луне, его на царский трон поднимая.

А потом и к небу, труд свой завершая,

Славой, блеску Солнца равной, его венчая[1501].

443 Здесь Рипли описывает обновление царя и рождение сына, как появление нового искупителя, что в устах средневекового церковника звучит довольно странно. Вознесение Луны ("uti Luna") на "царский трон" — это явный парафраз, с одной стороны, Успения Девы, а с другой — вступления в брак невесты, Церкви. Если Бог отворяет врата рая, это означает не что иное, как пришествие на землю Царства Божия. Такие атрибуты как солнце и луна говорят о filius regius, как о вновь родившемся Первичном Человеке, который есть космос. Ошибочно было бы недооценить значение этого восторженного стишка или объявить его бессмыслицей. От алхимиков нельзя отмахиваться как от умалишенных. Мне представляется более разумным изучить мотивы, руководствуясь которыми, не кто иной как церковник сформулировал божественное откровение вне рамок своего символа веры. Если бы lapis был только золотом, то алхимики были бы богами, а не людьми; если бы он был панацеей, то они обладали бы лекарством от всех болезней; если бы он был эликсиром, то они жили бы по тысяче лет и больше. Но все это не обязывало бы их делать религиозные заявления о lapis. Если же, тем не менее, они превозносили его, как второе пришествие Мессии, то мы должны предположить, что алхимики действительно имели в виду что-то в этом роде. Хотя они и рассматривали свое искусство, как харизму, дар Святого Духа или Sapientia Dei[1502], оно все равно было человеческой работой, а таинственный filius, даже в том случае, когда решающим фактором было волшебство богов, все равно искусственно выводился в реторте.

444 Все вышесказанное наводит на предположение, что средневековая алхимия, которая появилась на свет из арабских изысканий примерно в тринадцатом веке, и наиболее красноречивым документом которой является Aurora Consurgens, была ни чем иным, как продолжением доктрины Святого Духа, которая в Церкви не получила особого развития[1503]. Параклет нисходит к конкретному индивиду, который, в результате, втягивается в процесс образования Троицы[1504] И если дух воспроизводства и жизни поселяется в человеке, значит Бог может быть рожден в нем — мысль, которая звучит со времен Майстера Экхарта[1505]. Ангелус Силезий в своих стихах выражается по этому поводу совершенно недвусмысленно:

Если Божий Дух Святой соблазнил тебя,

То родишь ты от него Вечное Дитя.

Если, подобно Марии, чисто оно и непорочно,

Бог душу твою оплодотворит, это точно.

Бог беременной сделал меня, а дух его постоянно со мной,

Чтобы Бог смог родиться в моей душе и разбить то, что было мной.

Что толку от "Привет тебе, Мария" Гавриила,

Если те же слова не мне адресованы были?[1506].

445 Здесь Ангелус говорит о религиозном и психологическом опыте того, что алхимики ощущали в и посредством материи, и что Рипли описывает в своей напыщенной аллегории. Природа этого ощущения оправдывает восхищенный язык некоторых строф Cantilena. Он говорит о чем-то большем, чем результат милости божьей, описанный в священных книгах: Бог сам, посредством Святого Духа, включается в работу человека, как в форме вдохновения, так и в форме прямого вмешательства в чудесную трансформацию. Принимая во внимание тот факт, что подобное чудо никогда не происходило в реторте, несмотря на периодические утверждения, что кому-то все-таки удалось изготовить золото, и что ни панацея, ни эликсир, не смогли в значительной степени продлить человеческую жизнь, и что гомункулус так никогда и не вылетел из печи — принимая во внимание этот абсолютно отрицательный результат, мы вынуждены задаться вопросом, на чем же тогда основывались энтузиазм и страстная увлеченность адептов.

446 Для того, чтобы ответить на этот трудный вопрос, необходимо помнить, что алхимики, ведомые своей страстью к исследованиям, находились на вполне перспективном пути, поскольку после столетий упорного труда алхимия дала плоды в виде химии и ее потрясающих открытий. Эмоциональная динамика алхимии в значительной степени объясняется предчувствием этих неслыханных возможностей. Какими бы бесполезными не были усилия алхимиков, их предприятия, несмотря на постоянные провалы, имели положительный психический эффект, что-то сродни удовлетворению или даже ощутимому увеличению мудрости. В противном случае было бы невозможно объяснить, почему алхимики не отказались с отвращением от своих почти неизменно тщетных проектов. Нельзя сказать, что им не пришлось пережить разочарования; и в самом деле, безрезультатность алхимии постепенно создавала ей все более плохую репутацию. Тем не менее осталось большое количество свидетельств, совершенно ясно говорящих о том, что безнадежные метания алхимиков, абсурдные с точки зрения химии, с точки зрения психологии выглядят совершенно по иному. Как я уже говорил в "Психология и алхимия", во время химических опытов имели место психические проекции, которые подняли на свет содержимое бессознательного, зачастую в форме ярких видений. Современный врач-психолог знает, что такие проекции могут иметь огромную терапевтическую ценность. Старые Мастера не случайно отождествляли свое nigredo с меланхолией и превозносили opus, как главное лекарство от "всех болезней души"; ибо они обнаружили (чего и следовало ожидать), что, хотя их кошельки опустели, их душа приобрела величие — в том случае, разумеется, если они сумели перенести поистине огромные психические перегрузки. Проекции алхимиков были не чем иным как материализовавшимся содержимым бессознательного, тем самым содержимым, которое современная психотерапия доводит до сознания с помощью метода активного воображения, прежде чем оно бессознательно превратится в проекции. Превращение этого содержимого в осознанное и придание формы тому, что формы не имеет, имеет специфический эффект в том случае, когда сознание не предлагает переполненному бессознательному никаких средств для самовыражения. В этих обстоятельствах бессознательное не имеет никакой альтернативы генерированию проекций и невротических симптомов. Сознание Средневековья не давало этим вещам адекватного выхода. Безграничный мир естественных наук пребывал в состоянии нераспустившегося бутона, и то же самое можно сказать о пытливом религиозном духе, который мы встречаем во многих алхимических трактатах, и который (у нас есть основания для такого предположения) был очень близок к эмпиризму научного исследования.

447 Наиболее красноречивым представителем этого духа, вероятно, был Майстер Экхарт с его идеей рождения сына в человеческих индивидах, ведущего к единению человека с Богом[1507] Часть этого духа была реализована в протестантстве, другая его часть была интуитивно воспринята мистиками, последователями Бёме и особенно Ангелусом Силезием, который "сгорел на работе" в буквальном смысле этого слова. Он пошел даже дальше протестантов в развитии мышления, которому требовалась поддержка индийской и китайской философии, а это стало возможным только в конце девятнадцатого века. В своем веке Ангелус мог остаться только непризнанным, и эта трагедия стала его уделом. Третья часть этого духа обрела форму в эмпирических науках, которые развивались независимо от всех авторитетов, а четвертая использовала для своих нужд религиозные философии Востока, которые были пересажены западному мышлению в соответствии с мастерством и вкусом тех, кто это делал.

448 Ни один мыслящий человек не скажет, что нынешнее положение дел представляет собой терпимое конечное состояние. Напротив, все убеждены, что темп перемен и эволюции увеличился в неизмеримой степени. Все стало фрагментарным и разбросанным, и невозможно представить себе, каким образом "высший" синтез может произойти в любой из духовных организаций, ко-торые все еще сохранились, совершенно не подвергаясь изменениям. Одним из величайших препятствий на пути к такому синтезу является сектантство, которое всегда право и не проявляет никакой терпимости, которое, прикрываясь самыми благородными лозунгами, разжигает конфликты, чтобы самому занять место религии и клеймить любого, кто думает иначе, в лучшем случае как заблудшую овцу. Но имеют ли право какие-бы то ни было человеческие существа на тоталитарные притязания? Эти притязания, вне всякого сомнения, настолько нравственно опасны, что нам лучше оставить их Всемогущему Господу и не пытаться изображать из себя маленьких богов за счет своих собратьев.

449 Строфа 30.

Четыре Элемента, меча четыре, сверкающих и острых,

Господь ему вручил в центральной точке

Царства увенчанной короною Девицы,

Которой в Пятом Круге Тайны велено находиться[1508].

450 Обновленному царю, наделенному теперь качествами космического Антропоса, Бог вручает четыре элемента, как четыре меча, с помощью которых он покорит весь мир. Этот образ напоминает нам манихейского "Первого Человека", который, вооруженный пятью элементами, спустился с небес, чтобы сражаться с тьмой[1509]. Представление элементов в форме кругов было широко распространено в средневековой алхимии[1510]. Дева "увенчана короной" (redimita) и в ней мы узнаем коронованную Девственницу, Царицу Небесную, которая вызывает в памяти старые картины anima media natura или anima mundi. Она — это обитающая в мире божественная жизнь, или пневма, которая двигалась над водами, бросая в них свое семя и таким образом оказалась удержанной в теле Творения. Anima mundi — это женская половина Меркурия[1511].

451 В Cantilena Дева — это омолодившаяся Царица-Мать, которая теперь появляется в роли невесты. Она достигает искупления посредством долгих страданий матери, то есть посредством затраченных на opus усилий, которые сравнимы со Страстью[1512].

452 Помещение Девы в пятый круг — это признак того, что квинтэссенция, отображающая дисгармонирующие элементы, как единство, эквивалентна эфиру, самой тонкой и самой нежной субстанции. Стало быть, она является частью мира духа и, в то же самое время, представляет материальный, подлунный мир. Ее положение соответствует, с одной стороны, положению Луны, а с другой, — положению Святой Девы.

453 Строфы 31-35.

Чудесная мазь из нее потоком текла,

Когда от крови менструальной очистилась она:

Во все стороны лицо ее ярко светило,

Ибо всеми драгоценными камнями украшено было.

Зеленый лев ей на колени прилег

(Орел им питался)[1513], разодран был его бок.

Кровь оттуда хлестала: дева ее пила,

А чаша рукою Меркурия подана была.

Волшебное молоко из груди своей она выжимала,

Не таясь дикому зверю его предлагала.

Губкою косматую морду его вытирала,

Которую своим молоком часто увлажняла.

На голове своей диадему носила,

Огненными стопами по воздуху ходила.

Ярко сияло золотое платье ее,

Среди звезд заняла она место свое.

Черные тучи рассеялись и там она восседала,

На волосах ее сетка сверкала.

Планеты, времена и знаки застряли в сетке той,

Восторженных глаз царь не мог оторвать от девы милой[1514].

454 Здесь апофеоз Царицы описан таким образом, что сразу же напоминает нам о его прототипе, коронации Девы Марии. Картина усложнена образом Pieta с одной стороны, и образом матери, кормящей грудью ребенка, с другой. Как это обычно бывает только в сновидениях, несколько образов Божьей Матери переплелись друг с другом. То же самое можно сказать и об аллегориях Христа — ребенке и льве, причем последний представляет тело Распятого с хлещущей из его бока кровью. Как и в сновидениях, символизм, с его гротескными преувеличениями и переплетением противоположных аспектов содержимого без всякого почтения относится к нашим эстетическим и религиозным чувствам; словно сделанные из различных металлов безделушки были расплавлены в тигле и их контуры налезли друг на друга. Образы утратили свою первоначальную силу, свою чистоту и смысл. В сновидениях (к нашему ужасу) часто бывает так, что наиболее лелеемые нами убеждения и ценности становятся объектом такого вот разрушительного иконоборчества. Это также происходит и. в психозе, когда пациенту приходят в голову самые ужасные богохульства и самое дикое извращение религиозных идей. То же самое мы находим и в "беллетристике" — достаточно упомянуть лишь "Улисс" Джойса, книгу, которую Куртий справедливо назвал работой Антихриста[1515]. Но "продукция" такого рода порождается скорее, духом времени, чем извращенной изобретательностью автора. В наше время мы вполне можем ожидать появления таких "пророков", как Джеймс Джойс. Приблизительно такой же дух господствовал во времена Возрождения, и одним из его наиболее потрясающих проявлений был Hexastichon Себастьяна Брандта[1516] Иллюстрации к этой книге являются порождением беспредельно извращенного воображения. Главной фигурой каждой из них является евангелический символ, например орел святого Иоанна, а вокруг этого символа и на нем расположены аллегории и эмблемы главных событий, чудес, притч и т. д. из соответствующего евангелия. Эти произведения можно сравнить с трудами Джорджа Рипли, поскольку ни один из авторов не имел ни малейшего представления о сомнительной природе того, что он делает. Тем не менее, несмотря на "бредовость", эта "продукция" производит такое впечатление, будто она была создана с определенной целью. Брандт даже пронумеровал основные компоненты своих картин в соответствии с главами Евангелия, а в риплеевском парафразе священной легенды каждый пункт можно легко вылущить из его контекста. Брандт считал свои картины мнемотехническими упражнениями, которые помогут читателю вспомнить содержание евангелий, в то время как на самом деле их дьявольская извращенность въедается в разум в гораздо большей степени, чем пробуждает воспоминания. Например, вторая строфа из Иоанна совпадает с браком в Ханаане. Образ Девы с лежащим на ее коленях раненым львом дышит таким же грешным восторгом именно потому, что он так странно расходится с официальным образом, к которому мы привыкли.

455 Я сравнил склонность к фантастическим искажениям с переплавкой образов, но из-за этого читатель может воспринять ее как совершенно разрушительный процесс. На самом деле — и особенно в алхимии — это процесс ассимиляции, происходящий между богооткровенной истиной и знанием природы. Я не буду пытаться разобраться в том, какие бессознательные мотивы воодушевили Себастиана Брандта, и мне нет нужды еще что-нибудь говорить о Джеймсе Джойсе, поскольку я уже рассмотрел эту тему в своем эссе "Улисс". Все эти процессы "переплавки" выражают релятивизацию доминант сознания, превалирующих в данном конкретном веке. Тем, кто отождествляет себя с доминантами или полностью зависит от них, процесс переплавки представляется разрушительной атакой враждебных сил, -которую следует отражать всеми имеющимися средствами. Те, для кого доминанты уже не значат того, что они должны значить, воспринимают процесс переплавки как долгожданное обновление и обогащение системы идей, которая утратила свою жизненную силу и свежесть и уже устарела. Стало быть, процесс переплавки — это что-то очень плохое или что-то очень желанное, в зависимости от точки зрения наблюдающего за ним человека[1517]

456 Что касается последней категории, то мы должны различать два типа алхимиков: тех, кто верил, что представляемой Церковью богооткровенной истине может только пойти на пользу ее объединение со знанием Бога в природе; и тех, для кого проекция христианского таинства веры в физический мир наделяла природу таинственным смыслом, мистический свет которого был ярче великолепной невразумительности церковного церемониала. Первые надеялись на новое рождение догмы, вторые — на новое ее воплощение и трансформацию ее в природное откровение.

457 Я особо подчеркиваю феномены ассимиляции в алхимии, поскольку они были, в определенном смысле, прелюдией к современному сближению между эмпирической психологией и христианской догмой — сближению, которое ясно предвидел Ницше. Психология как наука наблюдает религиозные идеи с точки зрения их психической феноменологии, не вмешиваясь в их теологическое содержание. Она относит догматические образы к категории содержимого психики, поскольку психика является полем ее исследований. Она вынуждена поступать так в силу природы самой психе; в отличие от алхимии она не пытается объяснить психические процессы теологическими терминами, но пытается рассеять тьму религиозных образов, соотнося их со сходными образами в психе. В результате происходит слияние идей самого разного происхождения (так это выглядит), и это иногда позволяет провести параллели и сравнения, которые некритичному уму, не знакомому с гносеологическим методом, могут показаться уничижением или неверным толкованием. Если бы это считалось минусом психологии, то то же самое можно было бы с легкостью сказать о герменевтике Отцов Церкви, которая местами поистине весьма рискованна, или о сомнительной природе текстуальной критики. Психолог должен исследовать религиозные символы, потому что его к этому принуждает его эмпирический материал, о котором теологи, как правило, ничего не знают. Вряд ли кому-нибудь захочется передать химию белковых тел в руки ученых из другой области науки на том основании, что это органические тела, а исследовать жизнь — это дело биологов. Сближение эмпирической науки и религиозных ощущений, с моей точки зрения, будет взаимовыгодным. Беда может случиться только в том случае, если одна или другая сторона не осознает того, что ее претензии на правоту имеют свои пределы. Алхимию, разумеется, нельзя защитить от атаки бессознательного. Это было и остается загадкой, задумывался ли Рипли когда-нибудь над своими теологическими извращениями, и что именно он о них думал. С научной точки зрения, его образ мышления напоминает сновидение.

458 Коронация Девы и небесный брак приводят нас к заключительным строфам Cantilena.

459 Строфы 36-37.

Итак, теперь он всех великих царей повелитель,

Всех слабых телом единственный исцелитель.

Он так все недостатки исправляет,

Что всяк, и царь, и нищий, его почитает.

Князьям и жрецам раздает он награды,

Помощи его больной и бедный рады.

Так кто же этот Отвар не похвалит,

Который всех от невзгод избавит?[1518]

460 Это и есть апофеоз filius regius, какой мы встречаем во многих трактатах. Так, в "Tractatus аигеиз"[1519] говорится: "Царь выходит из огня и наслаждается в браке. Сын становится воином огня и превосходит все растворы, ибо он сам является сокровищем и сам облачен в философскую материю. Так придите же, сыновья мудрости, давайте же радоваться и веселиться, ибо кончилось правление смерти, и сын взошел на престол; он облачен в красные одежды и пурпурные он тоже одел". Заново родившийся царь — это "чудо этого мира", "абсолютно чистый дух"[1520]; он, как уверяет нас "Aquarium sapientum", — это "самый избранный, самый тонкий, самый чистый и самый благородный из всех небесных духов, которому все остальные повинуются, как Царю, который дарует людям здоровье и процветание, исцеляет все болезни, дает богобоязненным мирские почести и долгую жизнь, а тех грешников, которые оскорбляют его, подвергает вечному наказанию... Короче говоря, они сделали его повелителем всех вещей под небесами и чудесным концом и эпилогом всех философских трудов. Вот поэтому некоторые истинно верующие философы древности и подтвердили, что он божественным образом открылся Адаму, первому человеку, и потом с особым нетерпением был ожидаем всеми святыми Патриархами"[1521]. "Всемогущий" — говорится в "Introitus" — "дал знать о нем с помощью особенно заметного знамения, местом рождения которого[1522] весь Восток объявил горизонт его полушария. Мудрые Маги увидели его в начале эры и были поражены, и сразу же поняли, что самый спокойный Царь пришел в этот мир. Когда вы увидите его звезду, то следуйте за ней к колыбели и там увидите светловолосого ребенка. Очиститесь от скверны, поклонитесь царственному ребенку, откройте вашу сокровищницу, принесите золотые дары; и после вашей смерти он даст вам плоть и кровь, лучшее Лекарство трех земных царств"[1523]. Об облачении эликсира в "царские одежды" можно также прочитать и в Turbans[1524]. В "Consilium coniugii" царь описывается, как "нисходящий с небес"[1525]. Милиус говорит о Царе Солнце: "Феб со сверкающими золотыми волосами восседает посередине, как царь и император мира, сжимая скипетр и кормило". В нем заключены "все силы небес"[1526], в другом месте он приводит следующую цитату: "И, наконец, появится царь, увенчанный своей диадемой, лучистый, как солнце, сверкающий, как карбункул"[1527]. Кунрат говорит о "чудесном природном триедином Сыне Великого Мира", которого мудрецы называют "своим сыном и увенчанным короною Царем, искусственным образом извлеченным из яйца этого мира"[1528]. В другом месте он говорит о filins Mundi Maioris:

Сын великого Мира (Макрокосма), Теокосмос, то есть божественная сила и мир (существование которого, к сожалению, даже сегодня отрицается в стенах университетов теми, кто обучает природе в духе языч-ничества, а также многими создателями медицинской науки), является образцом камня, который есть Теантропос, то есть Бог и человек (существование которого, как говорит нам Священное Писание, создатели Церкви также отрицали); и из того же самого, из Великой Мировой Книги Природы (и в нее) излучается непрерывная и вечная доктрина для мудрецов и их детей: воистину, это великолепное живое подобие нашего Спасителя Иисуса Христа, Великий Мир, который по природе очень похож на него (такие же: волшебное зачатие, рождение, невыразимые силы, добродетели и результаты); так что Бог, наш Господь, помимо библейских историй своего сына, создал также особый образ для нас и естественно представил его в Книге Природы[1529].

461 Эти несколько примеров, вместе с теми, что были приведены в "Психология и алхимия", могут дать читателю некоторое представление о том, как алхимики понимали торжествующего царя.

462 Строфа 38.

Поэтому, о, Боже, дай нам часть царя сего[1530],

Чтобы посредством размножения его[1531]

Искусство обновилось бы и, взгляд куда не кинь,

Смертный пожинал бы сладчайшие плоды его. Аминь.[1532].

463 Здесь заканчивается Cantilena, одна из самых совершенных притч об обновлении царя. Разумеется, ее нельзя сравнивать с гораздо более тщательной разработкой этого мифа Христианом Розенкрейцером. (Его "Химическая свадьба" настолько насыщенна, что здесь я смог коснуться лишь малой толики ее содержания.) В последней части продолжения "Фауста" также содержится тот же самый мотив трансформации старика в юношу, несущей на себе все признаки божественного брака. Как и в алхимии, эта тема проходит через всего "Фауста" и повторяется на трех разных уровнях (Елена, Гретхен, Царица Небесная), точно так же, как обновление царя принимает форму, которой суждено было трижды закончиться безрезультатно, прежде чем Фауст умер (Юноша-Колесничий, Гомункулус и Эйфорион).