«…Я потерял все знания…»

«…Я потерял все знания…»

Все эти трудности, все эти тупики, с которыми он сталкивался при понимании грамматических структур, кодирующих связи и отношения, были самыми яркими проявлениями его дефекта: в них, как в фокусе, отражались все недостатки в работе пораженных аппаратов мозга.

Но и это было еще не всё, за этим скрывался еще более грозный дефект: он потерял все знания. Знания, приобретенные им за многие годы обучения…

То, чему мы учились в школе, а затем и дальше, получая специальное образование, откладывается у нас в виде стройных логических систем. Невозможно «запомнить» математику, как невозможно и «запомнить» «Капитал» Маркса. Их можно изучать, понять, а значит, уложить в известные системы, которые хранятся в нашей памяти свернутыми, обозримыми, а затем с такой легкостью снова развертываются и восстанавливаются. Можно «забыть» математику или теорию наследственности; но как просто «забытое» вспоминается, как только мы начинаем освежать в нашей памяти прежние знания и восстанавливать, казалось бы, «забытую» систему.

Знания хранятся в нашей памяти вовсе не так, как товары на складе или книги в библиотеке. Они хранятся в виде свернутых кодов и тех сокращенных схем, по которым общая система восстанавливается так легко.

Вот именно этого-то и не было у нашего героя, у которого ранение разрушило как раз те участки мозговой коры, которые необходимы, чтобы делать обозреваемое обозримым и превращать последовательно поступающую информацию в свернутые, «симультанно» схватываемые схемы.

Он обнаружил это, как только попытался восстановить в памяти то, что приобрел за годы учения в школе и институте.

И здесь он пережил чувство катастрофы. Ничего… Ну совсем ничего… Отдельные обрывки, в которых лишь сохранилось ощущение, что это понятие относится к той или иной области… И ничего больше! Никаких знаний, никакой системы. Прошлое было разрушено!

«До ранения я очень легко все понимал, что мне говорили люди, легко учился и мог учиться любым наукам, и легко их понимал, после же ранения я забыл все науки, исчезли все мои знания, исчезла вся моя образованность, пропало всё…

Ничего не держится в памяти, и даже каждое слово в процессе чтения уже после третьего слова забывается, так же как и в слове забываются буквы, которые я прочел только что…

Я помню, что учился в школе, что кончил десятилетку на «отлично», что учился в Тульском механическом институте, что кончил три курса, что учился в химическом училище, досрочно окончил его в начале войны, что был на Западном фронте, что был ранен в голову в 1943 году при прорыве обороны немцев в Смоленщине и не смог после этого вернуться в строй. А вот я не помню, что я делал, чему я учился, каким наукам обучался, какие были предметы. Я всё забыл. Я хотя и знаю, что изучал немецкий язык в школе — шесть лет изучал его, — но я теперь не помню ни одного слова, ни одной буквы; я помню, что учил английский язык в институте три года подряд, но теперь не знаю ни одной буквы, ни одного слова. Я забыл эти языки совсем, как будто никогда не изучал, не знал, не произносил. Я также вспоминаю разные слова: «стереометрия», «тригонометрия», «химия», «алгебра» и другие, но я не могу их понимать, что они означают, эти слова…

От учения в средней школе у меня ничего не осталось, кроме одних слов (или вывесок), названий, как-то: физика, химия, астрономия, тригонометрия, немецкий язык, английский язык, сельское хозяйство, музыка и т. д. и т. п., которые утратили свой смысл, оставив в каждом слове чувство знакомости, не более…

Глагол, местоимение, наречие. Я слышу эти слова, которые мне кажутся знакомыми, и в то же время я почему-то перестал их понимать и помнить. Я слышу это слово… Стой! Это же относится к грамматике, это слово — глагол. И больше об этом слове я не имею ничего сказать… А через полминуты слово «глагол» я начинаю забывать… и вмиг забыл. Но запомнить, понять грамматику, геометрию я так до сих пор не в состоянии, причина — разрушение памяти и удаление части мозгового вещества…

Я иногда беру в руки какой-нибудь учебник — геометрию, или физику, или грамматику, но через несколько минут отхожу от него или с досадой бросаю его, так как я не понимаю ни физики, ни геометрии и разбираться в них не под силу — не запоминается ничего из этих школьных учебников средней школы. И вдобавок от этих занятий усиливается головная боль, и даже от одного взгляда на учебник я начинаю нервничать, раздражаться, и какая-то нестерпимая усталость, отвращение ко всему охватывает меня».

С ним пытались вести занятия; он делал мучительные попытки восстановить хоть что-нибудь из утерянных знаний, он просиживал часами над самой простой задачкой или теоремой, значение которой он раньше схватывал на лету… Бесплодно! Никаких результатов.

«По геометрии со мной занимается М. Б. — молодой человек, недавно окончивший философский факультет. Сначала он начал со мной толковать о геометрических понятиях по учебнику средней школы; что такое точка, линия, плоскость, поверхность, затем начал толковать о теоремах. И странное дело. С одной стороны, я помню, что знал хорошо эти понятия — теоремы по геометрии, а с другой стороны, я не знаю ни одного понятия, ни одной теоремы — всё забыл. Я забыл даже, что значит плоскость, линия, поверхность, и, хотя М. Б. по нескольку раз объяснял эти понятия, я все равно не мог их понять и запомнить. Мне даже неудобно было чувствовать себя таким непонятливым, бестолковым. И я большей частью старался поддакивать ему, будто понимаю уже, что он говорил, хотя, по совести сказать, я ничего не понимал и не понимаю в его объяснениях, а причиной было несхватывание самого слова и понимание его. И я больше мог опираться на картинку — рисунок, чертеж. А без картинки никакое «словесное» до меня не доходило и не доходит. Я все стараюсь сверить с картинкой надписанной, например: —это точка;-это линия; ? — это плоскость и т. д., а объяснить или дать определение, что такое точка, линия, плоскость, я не мог и не могу, сколько бы я ни перечитывал эти понятия. Странно и самому, а в голове какой-то туман, боль, резь в глазах, и я сам прямо пьяный в натуральном смысле слова. Мне невозможно почему-то понять слова «поверхность», «окружность» и всякие, даже плоскостные линии, формы. И если я понимаю все же что-нибудь, то я могу понимать только рисунком, чертежом, говоримое и даже написанное я не понимал и не понимаю. Я никак не могу понять «угол», «угловой градус», «дуговой градус». До меня никак не доходят эти понятия. Мне легко понимается что-нибудь наглядное, плоскостное, но не понимается что-нибудь объемное, подвижное, где нужно что-то представлять, перемещать, соображать. Но я понимаю, хотя с трудом, площадь прямоугольника, так как я уже понимаю длину в сантиметрах, а в квадрате — это кв. см, а вот градусы угловые и дуговые мне никак не удается понимать и связать их с чем-нибудь ощутимым, наглядным, вроде площади Земли.

Мы занимались вместе с М. Б. даже теоремами. Вот, например, мы с ним разбирали такую теорему: «Внешний угол треугольника больше каждого внутреннего угла, не смежного с этим внутренним». Но первое время я вообще не мог понимать эти названия (смежный угол, внутренний, внешний) и определения, а потом начал понимать их, глядя на рисунки линий чертежа-рисунка. Но теоремы вытекают одна из другой, нужно вспоминать или заново запоминать их, а это для меня почему-то невозможно! Ведь мне нужно сравнить и припомнить слова «меньше» — «больше», то^;есть где нужно понимать слова «меньше» и «больше» в этой теореме. Я уже понимаю, что значит меньше, что значит больше по количеству, но когда эти слова стоят в промежутках, то мне трудно понимать их, так как я не могу отнести слово «больше» к определенному понятию: то ли это слово «больше» отнесется к ранее сказанным словам, то ли к позже сказанным словам. И мне нужно на что-то опереться, и я начинаю опираться на понятие «слон больше мухи». А уж потом я, кажется, пойму, к чему относится слово «больше». А когда я в конце концов пойму с титаническим трудом теорему, а потом перейду дальше и начну понимать другую теорему, то первую теорему я уже забыл и не понимаю ее.

А на самом деле мне приходится без конца копаться в определениях слов и понятий каждый раз, когда с ними сталкиваюсь. В конце концов я бы, наверное, запомнил эти теоремы и понятия слов вот этих, из этой теоремы, в течение месяца или двух при ежедневной тренировке их, но преподаватель идет дальше, преподносит новую теорему, новые понятия, новые определения, а через несколько дней еще следующую теорему, и я не в состоянии запомнить ни теоремы, ни их слова и определения, ни их понятия, и от занятий ничего не остается, никакого следа. Так оно и выходит: если нужно что-нибудь запомнить, хотя бы одну теорему вот эту, то нужно запомнить ее в течение одного или двух месяцев, чтобы они вошли в память, при условии, если я ничем не буду заниматься. Да и то эта теорема с понятиями войдет в состав памяти так же, как и другие слова, которыми я теперь общаюсь, — вот такой «афазической» памятью. Но если я не буду эту теорему вспоминать изредка, то она тоже забудется совсем, как забылись и не вспоминаются все другие теоремы. Вот и выходит, что я уже никогда не запомню и не пойму ни геометрию, ни грамматику, ни физику, ни любую другую науку, раз такая стала память и раз такая у меня стала голова. Это просто страшная вещь, случившаяся в моей жизни. Странная безмозглая какая-то болезнь в моей голове — исчезающая на глазах память, непонимание окружающего, непонимание теорем».

Может быть, так обстоит дело только со сложными системами наук — геометрией, физикой, грамматикой?

Ну а что, если мы упростим задачу, если мы перейдем к простому счету — к программе первого, второго, третьего класса? Может быть, здесь будет легче?

Но и тут нас ждут разочарования. Оказывается, уложить простую систему чисел так же трудно, как усвоить сложные научные понятия.

«От ранения я полностью забыл счет и не знал вначале ни одной цифры (так же, как и не знал ни одной буквы). И опять я сидел рядом с учительницей, полуулыбаясь ей, надеясь, что скоро проснусь от этого странного и страшного сна, что не может быть, чтобы я не умел говорить, читать, считать. И я долго смотрю на цифру и что-то вспоминаю или жду какое-то время. Наконец я вспомню про начальную цифру — один (1), и тогда я по цифровому алфавиту перебираю потихоньку: «один, два, три, четыре, пять, шесть, семь… семь!» — громко говорю я, глядя в упор на цифру 7. А иногда бываю не в силах сказать, а сколько же будет хотя бы… шестью шесть — тридцать шесть, или сорок шесть, или тридцать, — или еще сколько? Иногда бывает (сам замечал), что не могу сказать, сколько же будет… дважды два. Какие-то вредные силы без конца затмевают поврежденный мозг. И так до последнего времени путаница продолжается в таблице умножения.

Я напоминаю просто ребенка лет пяти в этом случае. Я не знаю ни одной цифры. Но уже идут занятия по счету, и оно начинает идти успешнее, чем с буквами. Ведь цифры почти все одинаковые, стоит только запомнить их десять штук, а потом всё повторяется с небольшими отклонениями и добавлениями. Но учительница уже начинает требовать, чтобы я умел считать в обратном порядке, т. е. от десяти и до единицы, а для меня это было просто наказанием, и в первое время я не мог считать цифры в обратном порядке. А потом я так начал считать. Сначала считаю от единицы и по порядку до десяти; затем мне требуется уменьшить одну цифру на единицу, но я не могу еще произнести слово «девять» сразу, а начинаю считать от одного и по порядку до восьми и т. д. до последней цифры. А это страшно тяжело было для меня считать вот таким образом в обратном порядке.

В первое время мне было очень трудно подсчитывать числа (ведь я заново учусь считать!), тем более что приходилось и приходится пользоваться «цифровым алфавитом» — 1, 2, 3, 4… и т. д., иначе я никак не мог вспомнить сразу без «алфавита» какую бы то ни было цифру. Вот, например, мне О. П. говорит: «Сложи числа 10 и 15, подсчитай, сколько будет». И вот я начинаю подсчитывать: «Один, два, три… десять» — это значит, что я понял, что означает число «десять», когда произнесу его после пересчета по порядку с одного до десяти. Иначе я не мог понять, что значит число «десять». Затем я начинаю снова подсчитывать: «Один, два, три… четырнадцать, пятнадцать!» Это значит, что я понял, что значит число «пятнадцать» (и словесно, и числительно понял!). А потом я начинаю дальше складывать: «Шестнадцать, семнадцать…» — и подсчитываю от шестнадцати до двадцати пяти по пальцам.

Считать в письменном виде мне гораздо легче, а в уме — очень и очень тяжело и трудно, и считаю всегда длинным способом. Вот О. П. говорит: «Отними от 32 цифру 17, сколько будет? И сделай это в уме!» И вот я начинаю копошиться — считать, пересчитывать в уме — очень медленно и очень долго, переспросив дважды учительницу про эти цифры… От 32 отнять 2 — будет 30. К 17 прибавить 3 — будет 20. От 30 отнять 20 — будет 10. От 10 отнять 7 — будет 3. К 3 прибавить 10 — будет 13. Да от 30 осталось 2, ее надо прибавить к 13, будет 15!» Иначе я не мог считать без таких обходов и переходов. В письменном счете гораздо проще и быстрее.

Я уже теперь знал значения более простых слов, как «сложить» и «вычесть» («прибавить» и «отнять»), «умножить» и «разделить», и то я их в нужное время не мог вспомнить, хотя я их уже понимал. А эти понятия — «разность», «частное» — я не мог их запомнить…

И я без конца путаю цифры одну с другой, а в уме долго не мог подсчитать, сколько же будет, если сложить или вычесть числа. А вот такие цифры с понятиями о квадратном корне я с трудом осознаю вначале, а как перестану касаться этих вещей — быстро почему-то забываю, как надо извлечь квадратный корень: ?49 и ?0,49 и ?4 и ?0,4 — перестаю понимать эти вещи быстро. Так же и с другими подобными вещами.

Учительница начала со мной заниматься счетом — складывать и вычитать, а позднее мы вместе с ней начали учить таблицу умножения. За несколько месяцев я, кажется, почти всю ее запомнил, но частенько путал цифры одну с другой, а иногда бываю просто не в силах сказать, а сколько же будет хотя бы… пятью шесть — тридцать шесть, или тридцать, или еще сколько? И так до последнего времени путаница продолжается в таблице умножения. В уме мне считать очень тяжело, и, когда что ни считаю, на бумаге считаю значительно легче, да и всегда теперь, если нужно что подсчитать, то только с помощью бумаги и подсчитываю, но частенько путаю цифры, мешаю одну с другой в своей памяти…

В последнее время учительница пробовала задавать мне небольшие задачи по арифметике, когда я уже научился складывать и вычитать цифры, умножать и делить их, как в начальной школе делают. И когда она начала мне говорить о слагаемом и вычитаемом, разности, частном и сумме, то я почему-то никак не мог их — слова и понятия — запомнить и осознать сразу. Я только слышу эти слова как что-то знакомое, а что именно — сам не знаю и не понимаю. Правда, я скоро понял смысл этих слов, т. е. что они относятся к «счетному делу», — «складывать», «вычитать», «делить», а вот запомнить эти слова — «слагаемое», «разность» — я никак не мог и не могу применить их в задачах, без конца забываю их смысл.

Я начинаю думать над словом «частное»… и опять я думаю, думаю над этим словом, к чему оно относится, к вычитанию ли, к сложению ли, к делению ли.

Учительница подсказывает и значение этого слова. Но теперь я уже забыл значение слова «разность».

И как все это мешает жить! Он даже не может сходить в магазин, подсчитать затраты, проверить сдачу.

«Я часто забываю, сколько будет пятью пять: то ли 25, то ли 35, то ли 45? И цифры менее заметные — хоть бы там шестью семь, сколько будет? — я забывал совсем… и начинаю перебирать всю таблицу с самого начала и до конца, пока не найду, какая должна быть поставлена цифра. Я, конечно, разберусь в цифрах, в их верности, когда я сижу у себя дома за столом, с карандашом в руке. Но когда я нахожусь на прогулке или берусь подсчитывать сам у прилавка магазина, я всегда ошибусь в ту или в другую сторону…

Поэтому теперь я сам почти не считаю деньги, когда захожу в магазин и хочу купить какой-нибудь продукт питания (или еще что), я только говорю кассирше, что мне надо выбить пол кило или кило такого-то продукта, кладу ей деньги и кассирша мне выбивает чек, выдает остаток денег, а потом иду к продавцу, который мне свесит положенный продукт. А сам почти совсем перестал подсчитывать что-либо в магазине».

И все это не ограничивалось трудностями счета. Его беспомощность распространилась и гораздо дальше.

Теперь он не мог играть ни в шахматы, ни в шашки, ни даже в домино, и все эти игры (такие простые в прошлом — ведь он всегда так легко обыгрывал своих партнеров) стали недоступными.

«До ранения я умел играть в любые игры и всегда играл и владел ими на «хорошо», на «отлично», а вот после ранения разучился играть в них. И лишь потом, спустя несколько месяцев и лет, я снова кое-как научился играть хотя бы в шашки, в шахматы, в домино, но по-настоящему владеть этими играми уже почему-то не могу. Вот я сажусь играть в домино (два партнера против двух партнеров). Игра вроде простая: каждый игрок имеет 7 фишек (из 28 штук), максимальный счет одной фишки равен 12. Хотя фишек пустотных или цифровых всего 7 штук одного вида, размещены они по-разному в 28 фишках, отчего я теряюсь и не в состоянии упомнить, кто чем играет, я быстро забываю, кто что ставил… я думаю, вспоминаю… а игроки ждут, ругаются каждый раз, когда мой ход, и все равно не припомню, какими фишками я сам ходил. И когда я смотрю на домино (шашки, шахматы), то я вижу в окружности две или три фишки (вместо 28), и, чтобы не забывать про них, приходится без конца оглядывать фигурки во все стороны…

До войны и до ранения я хорошо играл в шахматы. Но вот после ранения в госпитале я почему-то «забыл», как играют в шахматы, как называются шахматные фигуры, то есть я забыл всё о шахматах, как забыл после ранения, как называются буквы, цифры…

Я берусь играть в шахматы с начинающими игроками и почему-то долго думаю, а как же надо ходить. А вот вспомнить во время игры, как называются те или другие фигуры, я до сих пор почему-то не могу (ферзь, ладья, слон, конь, пешка, король). Иногда я вспоминаю про коня (лошадь), про короля (царь), а все остальные фигуры — отвлеченные для меня, и я их не мог запомнить в течение двух десятков лет. А в госпитале я приспосабливался: вместо ферзя называл фигуру «царевна» (если вспомнится), вместо короля — тоже называл «царь», про коня вспоминал — «конная Буденного» (если припомню), ладью и слона заменял словами «офицер, дамка» (если вспоминал об этом), всё легче вспоминать. Но все же во время игры и эти слова плохо вспоминались. Во время игры на доске я видел две-три фигурки, как и буквы во время чтения — всего три-четыре буквы от центра поля зрения и влево. От того, что я не вижу всю шахматную доску, а только маленький кусочек, я без конца забываю о существовании фигур, «зеваю», теряю фигуры. А заранее знать хоть на один ход вперед — я не могу почему-то…

Примерно то же самое случилось и при игре в шашки: я забыл, как играют в шашки, хотя до ранения играл хорошо, прямо скажу.

Когда я увидел в госпитале шашки, то я узнал их по старой зрительной памяти. Но когда я хотел поиграть в шашки с одним больным, то вдруг забыл, как же ими играть, в какую сторону нужно двигать шашки, по скольку клеточек можно ходить, в общем, забыл, как нужно играть ими. И товарищ, вместо того чтобы играть со мной в шашки, начал обучать меня игре в шашки, просто смех и грех. Вскоре я быстро научился, как ходят «шашки» и «дамка», и часто даже, хотя и с трудом все еще, вспоминал при игре слова «шашки», «дамка», почему-то легче вспоминал эти два слова, а вот в шахматах — там несравненно труднее. Но всё же при игре в шашки у меня также были затруднения. Я очень долго соображаю, путаюсь, забываю ходы, наперед предвижу только один ход, а что делает в то время противник — совершенно не знал, точно так же, как и при игре в шахматы…»

И не только шахматы, шашки, домино… Для него стали невозможны и все формы сколько-нибудь сложного общения, он становился беспомощным, когда он вступал в разговор, приходил на концерт, старался понять кинокартину.

И здесь до него доходили лишь самые простые бытовые сцены, все остальное было раздроблено на куски, которые он не мог связать, смысл которых оставался для него непонятным.

«Кино я посещаю регулярно, когда оно бывает. Всё же для меня приятно смотреть кинокартину. Все-таки меньше скуки. Только я не могу теперь после ранения читать что-либо в кино на экране, потому что я научился читать и читаю только по слогам, по буквам. И когда на экране появляются слова, то я успеваю прочитать только две-три буквы, как экран с буквами исчезает и заменяется картиной. Но и экран я вижу не целиком, а только часть его — слева от центра зрения глаз. И чтобы иметь представление обо всем, что творится на экране, мне приходится окидывать глазом экран со многих точек зрения, то есть стократно вращать глазами с одного места экрана на другое. И поэтому я быстро в кино утомляюсь, ломит глаза, голову. А от того, что я не могу читать, я не понимаю картины. Но и в звуковом кино, где читать почти что нечего, а приходится только смотреть и слушать, я все равно не понимаю почему-то картины. Я не успеваю понимать, о чем говорится в картине, как уже экран показывает другое действие.

Да и вообще я стал понимать только очень простые вещи, что-нибудь вроде тех, которые были в детстве. А так я смотрю картину и мало что понимаю. Вот в картине разговаривают двое людей, а зрители смеются, а я не пойму, что же смешного там. Мне только становится понятно в картине, когда двое людей начинают ругаться, драться, падать, это уже для меня тоже понятно без слов. Но все же картина после ее просмотра не оставляет в памяти никаких следов, так мне кажется, хотя все-таки понемногу что-то, наверное, воспринимается, хотя я сам об этом не могу понимать…

То же можно сказать и о концертах. Я слышу и вижу выступающих, но смысл слов их я не успеваю понимать и схватывать, и все слова для меня остаются пустыми, да и те не остаются долго в памяти, а мигом забываются».

Правда, музыку он продолжал любить; но в песнях получалось что-то странное: он легко сохранял мотив, а содержание, выраженное словами, по-прежнему не доходило до него, и песня расчленялась на понятный мотив и чуждое, не доходящее до него содержание.

«Это мне напоминало своего рода то же, что происходило с моей речью и памятью: обрывок словесной песни — это мое речевое значение, а мотив — это вроде автоматического букваря, когда я, не зная букв, автоматически их называл».