Индивидуальные различия восприятия художественного текста

Воспринимая произведение, читатель «впитывает» и его художественную форму, и развернутость художественных образов, и многое другое, что в совокупности составляет художественный текст. Вместе с тем восприятие и понимание текста органически сочетаются с его семантической компрессией и выделением смысловых опорных пунктов. При этом, поскольку выделяемые смысловые «вехи» художественного текста являются коннотативно отмеченными, они получают определенную оценку со стороны читателя. Даже если такая оценка и не осознается читателем, процесс чтения художественного текста все равно представляет собой процесс пересечения смысловых полей (в том числе и эмотивных) текста и смысловых полей (прежде всего эмоциональных) читателя. Разведение эмотивных структур (текста) и эмоциональных структур (личности) предлагает Ю. А. Сорокин.

Проблема субъективности восприятия знакового продукта была поставлена крупным философом и культурологом В. Гумбольдтом, особое внимание уделявшим процессу понимания речи. Общеизвестно положение Гумбольдта о том, что говорящий и слушающий воспринимают один и тот же предмет с разных сторон и вкладывают различное, индивидуальное содержание в одно и то же слово. «Никто не принимает слов совершенно в одном и том же смысле, – писал он. – <…> Поэтому взаимное разумение между разговаривающими в то же время есть недоразумение, и согласие в мыслях и чувствах в то же время, и разногласие» (Гумбольдт, 1859, с. 62).

Об этом же пишут и многие современные исследователи (Ингарден, 1962; Лотман, 1972). Понимание и особенно интерпретации смысла художественного текста зависят от ряда внутренних, субъективных факторов.

Крайним случаем выражения субъективизма в интерпретации процесса восприятия является такое утверждение: «Смыслы, которые индивид приписывает объектам понимания, он черпает из своего внутреннего мира – мира индивидуального сознания, образующего основу понимания» (Никифоров, 1982, с. 51). Более взвешенным нам представляется другой подход: «Смысл любого рассказа (повести, романа) заключается не в предметном содержании, его фабуле, а в отношении читателя к прочитанному. Отношение проявляется в интерпретации, выводах, предположениях, ответах на вопросы и т. д.» (Знаков, 2002, с. 39).

Многие исследователи полагают, что при обращении к художественной литературе читатель выступает не только как носитель знания, но и как личность со своей структурой ценностей и динамических смысловых систем (Бореев, 1985; Ваину, 1997; Каракозов, 1998; Леонтьев Д. А., 1991; Нишанов, 1985, и мн. др.).

Есть много свидетельств тому, что писатели, оценивая произведения коллег по цеху, выносили иногда прямо противоположные суждения. Так, Гете высоко ценил творчество Шекспира, а Л. Н. Толстой не жаловал великого английского драматурга. Таких фактов очень много, но они не систематизированы и не исследованы, хотя такая работа могла бы многое дать психологии искусства.

Субъективность читательского восприятия может быть доказана и проиллюстрирована множеством примеров. Рассмотрим наиболее типичные оценки «темных» текстов И. А. Крылова. В его баснях присутствует семантический компонент 'злость' и противопоставление «знающего» и «делающего», которым описывается большинство объектов материального и социального мира, что характерно именно для «темных» текстов. Эта доминанта определяет всю систему образных средств, используемых в его текстах.

В качестве одного из проявлений обыденного отношения к «темному» художественному тексту приведем пример из периодической печати:

Мой пятилетний сын преподнес мне урок нового, то есть нормального человеческого мышления. Когда мы с ним прочитали басню «Стрекоза и Муравей», он не принял ее мораль, объяснив, что Муравей – плохой: Стрекозу надо впустить в дом, иначе она на улице умрет от холода.

Характерно, что этот факт отношения к басне как к реальному жизненному событию учитывается и в научном анализе. Так, Л. С. Выготский приводит слова В. Водовозова о том, что в басне «Стрекоза и Муравей» мораль муравья «казалась детям очень черствой и непривлекательной <…> и все их сочувствие на стороне стрекозы, которая хоть лето, но прожила грациозно и весело, а не муравья, который казался детям отталкивающим и непривлекательным» (Выготский, 1987, с. 108).

Интересен в рассматриваемом нами плане пример, который приводит Л. С. Выготский о поэте Измайлове, заканчивающем басню с таким же названием «Стрекоза и Муравей» несколько иначе:

Но это только в поученье ей Муравей сказал,

А сам на прокормление из жалости ей хлеба дал.

Сам Л. С. Выготский комментирует это так: «Измайлов был, видимо, человек добрый, который дал стрекозе хлеба и заставил муравья поступить согласно правил и морали» (Выготский, 1987, с. 120).

Естественно, что Л. С. Выготский не может не оценить эти две басни с позиции объективной психологии искусства, полагая, что в данном случае «происходит уничтожение всякого поэтического смысла», а сам Измайлов выступает как «весьма посредственный баснописец, который не понимал тех требований, которые предъявлялись ему сюжетом его рассказа» (там же, с. 108).

Не вдаваясь здесь в дискуссию об эстетических достоинствах разных вариантов басни, отметим, что в рамках используемой субъективно-психологической трактовки художественного текста интерес представляет именно выявление причин разной интерпретации одной и той же «затекстовой» ситуации.

Вернемся к И. А. Крылову, анализируя творчество которого Л. С. Выготский пишет: «…Издавна за Крыловым установилась репутация моралиста, выразителя идей среднего человека, певца житейской практичности и здравого смысла». Он приводит, в частности, мнение Н. В. Гоголя, который Крылова «в целом истолковывал <…> как здоровый и крепкий практический ум» (там же, с. 185).

Таким образом, результаты типологизации этого текста не противоречат впечатлению некоторых читателей и исследователей. Достаточно часто речь идет не о понимании текста, а именно о впечатлении от текста. Сам текст несет в себе определенную оценку действительности. Читатель же оценивает и описанный в тексте фрагмент действительности, и оценку, которую дает ей автор. Нередко читатель не соглашается с предлагаемой ему интерпретацией действительности и относится иначе не только к изображаемому, но и к оценке автора. Результат восприятия текста читателями оказывается не таким, как его планировал автор.

«Вряд ли учитель математики и логик Льюис Кэрролл хотел сделать „Приключения Алисы в стране чудес“ жестокой и страшной сказкой, но получилась она вовсе не доброй», – пишет об этом один из исследователей этой сказки Д. Урнов. «Существует мнение, – продолжает он, – что это совсем не детская сказка. Попробуйте <…> прикиньте, сколько раз на протяжении всего повествования Алиса вскрикивает, взвизгивает, и вы убедитесь, что это очень нервная сказка. Что мир, в котором живет маленькая Алиса, на самом деле тревожен. Сколько слез, драк, одна погоня за другой!»

«Кэрролл опасался, – пишет английский исследователь Падни, – что жутковатая фантастичность „Зазеркалья“ может напугать маленьких читателей» (Падни, 1982, с. 94). Иллюстрации Бармаглота и героя, дерущегося с ним, были сняты с фронтисписа по просьбе читателей, полагавших, что «чудище слишком страшное и может напугать нервных и впечатлительных детей» (там же).

Такое восприятие совершенно не противоречит тому, что многие читатели любят «Алису» за ее сказочность, парадоксальность и остроумие, просто не обращая внимания на ее жестокости, и получают от книги огромное удовольствие.

Таким образом, на примере восприятия одного типа текстов мы показали множественность интерпретаций (смыслов), ему придаваемых, и разнобой читательских оценок.

Как отмечал А. Р. Лурия, понимание текста представляет собой «усвоение не только поверхностных значений, которые непосредственно следуют из содержащихся в тексте слов и грамматически оформленных словосочетаний, но и усвоения внутренней, глубокой системы подтекстов и смыслов» (Лурия, 1979, с. 47).

Поскольку замысел текста носит внетекстовый характер, понимание замысла может быть одновременно и пониманием того, что в тексте непосредственно не дано. Это понимание может оказаться неверным в смысловом и коннотативном планах, что не лишает читателя права на личное отношение к произведениям.

Используя рассмотренные в данной главе концепции, мы можем утверждать следующее: ядро личности, установка, акцентуация, доминанта личности в значительной мере определяют направленность и избирательность или перцептивные искажения восприятия окружающего мира. Определению того, как это происходит и что в этом отношении может предложить анализ художественного текста, посвящена следующая глава.