Глава 3. Искусство убеждения на баррикадах
Глава 3. Искусство убеждения на баррикадах
Новое время… Это не только эпоха разных там научных споров, всяких антирелигиозных рассуждений и прочего мирно-сладенького балабольства.
Это еще, друзья мои, и такое необычайное явление, как революция.
И пусть меня запинают насмерть своими лакированными штиблетами все историки мира, но я никогда не назову скучные игры англичан с ограничением монархии — революцией.
А вот Великая Французская революция — это настоящий прорыв в истории цивилизации…
Европейское общество к середине XIX века уже созрело для катаклизмов.
Признаки приближавшегося социального взрыва были уже видны даже невооруженным взглядом.
В 1748–1749 годах в разных провинциях Французского королевства и самом Париже вспыхивали народные волнения, достигавшие порой внушительной силы.
Из рук в руки передавали бойкие стишки с призывами к свержению короля.
Все чаще шепотом произносилось запретное слово «революция».
Правда, зачмыренный аристократами французский обыватель покамест подразумевал под этим нечто опереточное, по британскому типу — свергли одного короля, да и пошли пить пиво за здоровье нового.
В 1775 году во Франции произошло кровавое крестьянское восстание, так называемая "мучная война". Оно было подавлено, но смута продолжала ходить по французским городам и весям.
Да и не только по французским.
В английской Америке поднялась буза.
Отряды сепаратистов в 1774 году начали лихо резать госчиновников, мешающих местным паханам крышевать бурно растущую тамошнюю промышленность.
Эта вооруженная братва удачно била местных слуг правопорядка и нагнанных в прерии солдатушек из метрополии, отнюдь не горящих желанием подыхать за кошели жиреющих на колониальной торговле лондонских барыг.
В Австрии и Швейцарии, в Италии и России в последнюю треть XVIII века жутко возросшая пассионарность населения в совокупности с полуголодным его существованием влекла простолюдинов на бунт.
Взбунтовавшееся быдло бросало во власть имущих камни и вопило: "Па-а-а-адлы!"
Власть на такие закидоны почтенно отвечала картечью и виселицами…
Но вернемся во Францию.
14 июля 1789 года — День уничтожения мрачной тюремной крепости Бастилии — стал великим днем не только в истории смут, переворотов и прочего социально-революционного кипиша.
Этот день, пацаны, возвестил всем нам начало новой эпохи в ораторском искусстве. Эпохи возрождения убеждения (возрождения, в смысле — после гибели античной школы убеждения)
13-14 июля 1789 года достигли пика идущие уже несколько недель подряд по унавоженному помоями и фекальными массами Парижу стихийные митинги и собрания.
Смысл речей, как и положено для эмоциональных выступлений, не был философски глубок: жалобы на равнодушие властей к судьбам простолюдинов, обвинение дворян в роскошной жизни на костях народных масс, призывы к расправе над "кровопийцами и угнетателями".
Постоянная накачка словесным наркотиком перевела речи выступающих от убеждения к внушению.
А оно, в свою очередь, подавило у голодной и искусанной клопами и вшами биомассы инстинкт самосохранения.
И обезумевшие толпы готовы были теперь и умирать, и убивать одновременно.
Развернулось небывалое по силе народное восстание.
Четырнадцатого июля истошно орущие "Мочи аристократов!" толпы парижан и задрыг из предместий свергли монархию и провозгласили республику на развалинах Бастилии.
Опьянение победой было столь велико, что, не удовлетворившись "свободой, равенством, братством" и прочим тунеядством, победители-голодранцы организовали кровавую мясорубку.
Гильотина заработала.
Полетели в усеянные мухами пахнущие трупным тухляком корзины головы "врагов народа".
Из ораторов этих сумасшедших дней стоит выделить тщедушного адвоката Максимилиана Робеспьера.
До революции он был мелким засранцем, в которого порядочный человек даже плюнуть бы побрезговал.
Революция же востребовала дар этого засранца — умение убеждать кого угодно в чем угодно.
Его речь была наполнена кроме пафоса, еще и рядами псевдологических утверждений, которые, что ценно для той ситуации, всегда завершались призывами к конкретным поступкам.
Толпа жаждала активных физических действий. И она их получила.
Программа, в необходимости последовательного и упорного осуществления которой убеждал парижскую шантрапу Робеспьер, была проста, как потная лысина Лужкова: "Мочите везде! Мочите всегда! Мочите всех!"
С такой простой программой (экономику и социальные реформы — к чертям собачьим!) и блестящей риторической техникой Робеспьер легко стал лидером революции.
Однако, отправив на смерть тысячи французов, Робеспьер сам пал жертвой разыгравшихся ораторских страстей.
Восторженно внимавшие ему пиплы, не получив жратвы и работы, уже через пару недель столь же восторженно внимали уже другим болтунам, кричавшим о необходимости казнить Робеспьера и его озверевшую гоп-компашку.
Гражданские комитеты парижских секций замутили страшенную подлянку против отца французской революции. И после многочасовых прений приняли в ночь на 28 июля обращение к Конвенту, в котором одобряли "спасительные меры, принятые против заговорщиков и изменников", заверяя "в постоянной преданности властям Национального Конвента — единственному центру сплочения истинных республиканцев".
Собрания секций бурными аплодисментами и криками одобрения приветствовало известие о мерах, принятых Конвентом для пресечения "подлой измены" Робеспьера и его братвы.
10 термидора (28 июля) на Гревской площади французской столицы вместе с Максимилианом Робеспьером были гильотированы Сен-Жюст, Кутон и другие "друзья народа" переименованные за одну ночь в "заговорщиков и изменщиков".
Переворот 9 термидора был проведен под лозунгом "борьбы против тирании".
Выступившие против Робеспьера контрики использовали его же собственные опорные и кодовые фразы (они не только во внушении применяются, но и в убеждении, а также в позиционировании).
А казнь неугомонного адвоката была преподнесена народу как "торжество республиканских принципов".
Таким образом, искусство убеждения ко времени первых революций из средневековой служанки богословия превратилось в мощный инструмент управления массами, в могучее средство трансформации жизни общества на всех его уровнях.
Итак.
С падением в большей части Европы оков церковной и сословной власти под воздействием революционных процессов в обществе публичные выступления становятся неотъемлемым атрибутом политической деятельности.
Убеждение прочно входит в повседневную жизнь европейцев.
И к середине XIX века митинги и собрания — и, соответственно, программирование пиплов с помощью приемов убеждения — составляют уже часть мировой культуры, так же как театр или литература. А техника ораторского искусства входит в программы обучения крупнейших университетов.
Да-да, друзья мои, несмотря на явные недоработки в теоретическом оформлении, убеждение — с барабанным боем и выстрелами пушек — вошло в мировую культуру, образовав ее становой хребет.
Кстати, сам оратор-программист перестал представлять из себя экзотическую фигуру.
Заговорили простые перцы — прогоревшие лавочники, попы-расстриги и студенты-недоучки.
Начали выступать и солидные сосисочно-пивные обыватели, в основном жители западноевропейских городов и США.
Таков вот итог развития искусства убеждения в период от Средневековья до Нового времени. Но возникает закономерный вопрос: откуда же оно, родимое, само-то пришло к нам?
И кто же, там, первым систематизировал правила риторики?