Глава 25 Первый шаг

Глава 25

Первый шаг

1

Если бы общество было заинтересовано в лекарстве, то пионерам Америки, подобным Чарльзу Маккарти, Роберту Валентину и Фредерику У. Тейлору[387], не пришлось бы бороться за то, чтобы их выслушали. Однако совершенно ясно, почему им пришлось бороться и почему, точно гадкие утята реформы, возникают бюро правительственных исследований, комитеты по аудиту промышленности и разработке бюджетов. Они обращают вспять процесс, посредством которого формируются интересные общественные мнения. Вместо того, чтобы представлять случайные факты, полномасштабные стереотипы и инсценировать драматические узнавания, они разрушают драму, ломают стереотипы и предлагают людям незнакомую и обезличенную картину фактов. Когда ситуация не болезненна, то она скучна, а те, для кого она болезненна, — продажный политик и член узкой группировки, которому приходится многое скрывать, часто эксплуатируют скуку общественности, чтобы снять свою боль.

2

До сих пор каждое сложное сообщество прибегало к помощи особых людей — авгуров, священников, старейшин. Наша собственная демократия, хоть и была основана на теории всеведущего правителя из народа, в управлении государством и промышленностью прибегает к помощи юристов. Она признала, что человек, получивший специальную подготовку, каким-то неясным образом ориентирован на более широкую систему истин, чем та, которая стихийно возникает в сознании любителя. Но опыт показал, что знаний обычного юриста недостаточно. Великое Общество поднялось и выросло до колоссальных размеров путем применения технического знания. Оно было построено инженерами, которые научились использовать точные измерения и количественный анализ. Как выяснилось, обществом не могут управлять люди, рассуждающие о том, что правильно, а что неправильно, на основе дедукции. Им можно управлять только на основе создавшей его техники. Таким образом, постепенно наиболее просвещенные руководители призвали на службу государству обученных специалистов или сами прошли соответствующую подготовку, для того чтобы сделать части этого Великого Общества понятными для тех, кто им управляет. Эти люди известны под разными именами: статистиков, бухгалтеров, аудиторов, советников промышленных предприятий, различного рода инженеров, специалистов по научным методам управления, специалистов по подбору персонала, исследователей, «ученых», а иногда даже личных секретарей. Они принесли с собой профессиональный жаргон, картотеки, графики, настольные перекидные календари и, кроме того, — респектабельный образ должностного лица, который сидит за чистым столом и, держа перед собой один напечатанный на машинке лист бумаги, принимает решения по вопросам политики, представленным ему в форме, которая требует либо отрицательного, либо положительного решения.

Это был результат не столько стихийной творческой эволюции, сколько слепого естественного отбора. Руководитель, будь то государственный деятель, чиновник, партийный лидер или глава добровольной ассоциации, обнаружил, что если в течение дня нужно принимать участие в обсуждении десятка разных вопросов, то кто-то должен его к этому подготовить. Он настоял на необходимости служебных записок. Он понял, что не может читать всю корреспонденцию, и потребовал, чтобы кто-нибудь выделял цветным карандашом интересные места в самых интересных письмах. Обнаружил, что не успевает усваивать информацию машинописных отчетов, которые грудами копятся у него на столе, и потребовал резюме этих отчетов. Осознал, что не может читать бесконечные рады чисел, и призвал на помощь человека, который стал делать ему цветные диаграммы. Он понял, что не отличает одну машину от другой, и нанял инженеров, умеющих выбирать и оценивать их стоимость и технические возможности. Руководитель снимал с себя один груз за другим, подобно человеку, которому нужно передвинуть с места какой-то тяжелый предмет и который снимает с себя сначала шапку, затем пальто и, наконец, воротничок.

3

Любопытно, что, несмотря на потребность в помощи социолога, руководитель довольно долго к нему не обращался. Химик, физик и геолог встретили гораздо более ранний и гораздо более теплый прием. Для них создавались лаборатории, их труд поощрялся, поскольку весьма ценились победы над природой. Но ученый, исследующий человеческую природу, находится в другом положении. Тому существует множество причин, главная из них — у него слишком мало побед. Небольшое число побед связано с тем, что если он не имеет дело с историческим прошлым, то не может доказать свои теории, до того как выносит их на суд общественности. Ученый-физик может высказать гипотезу, проверить ее, изменить гипотезу несколько сотен раз, и если, в конце концов, он окажется не прав, то никому не придется за это расплачиваться. Тогда как социолог не может подстраховаться, проводя эксперименты, и если его рекомендации оказываются неправильными, то последствия могут оказаться неисчислимыми. Он несет гораздо большую ответственность, но при этом не уверен в результате.

Более того, в экспериментальных науках ученые разрешили для себя дилемму мысли и действия. Физик-экспериментатор осуществляет какое-то действие в специально созданных для этого условиях, где процесс может быть по его желанию повторен, а затем, на досуге, анализирует результаты его протекания. Тогда как ученый-социолог постоянно мучается над этой дилеммой. Если он сидит в библиотеке и на досуге обдумывает интересующие его процессы, то должен полагаться исключительно на случайные и скудные печатные сведения, содержащиеся в официальных отчетах, газетах и интервью. Если же он выходит в «мир», где и происходят социальные процессы, то должен пройти долгий, иногда мучительно пустой путь ученичества, прежде чем получит доступ в святая святых, где принимаются решения. Он не может погрузиться в деятельность, а потом, когда потребуется, оставить ее. Не существует привилегированных наблюдателей. Человек дела, постигающий внутреннюю сторону того, что социолог знает только извне, и признающий, что гипотеза социолога не подлежит проверке лабораторными методами и что верификация этой гипотезы возможна только в «реальном» мире, придерживается не особо высокого мнения о социологах, которые не разделяют его взглядов на государственную политику.

В глубине души социолог разделяет эту оценку, поскольку не испытывает большой уверенности в своей работе. Он только наполовину верит тому, что делает, и, не будучи ни в чем уверенным, не может найти убедительного основания, чтобы настаивать на собственной свободе мысли. Чем может социолог обосновать ее, не вступая в конфликт с совестью?[388] Получаемые им эмпирические данные не точны, верификация невозможна. Самые лучшие его качества — источник разочарований. Ведь если он действительно критически настроен, пропитан духом науки, то не может быть доктринером и биться насмерть против членов правления, студентов, Гражданской федерации и консервативной прессы за теорию, в которой он сам не уверен. Если вы отправляетесь на Армагеддон[389], то должны сражаться за Господа, тогда как политолог всегда сомневается, призвал ли его Господь.

Таким образом, если столь обширная часть социальной науки носит скорее апологетический, чем конструктивный, характер, то объяснение тому кроется в возможностях социальной науки, а не в «капитализме». Ученые-физики добились независимости от церкви, выработав метод исследования, приводящий к таким выводам, которые не могут быть запрещены или проигнорированы. У них появилось чувство собственного достоинства и уверенность в том, за что они сражаются. Социолог обретет чувство собственного достоинства и силу, когда разработает свой метод. Это произойдет, когда он воспользуется потребностью руководителей Великого Общества в механизме анализа, благодаря которому невидимая и огромная среда стала бы понятной. Однако в настоящий момент социолог собирает данные из разнообразных не связанных друг с другом источников. Исполнительная власть фиксирует социальные процессы нерегулярно. Доклад на заседании конгресса, дебаты, расследование, полицейские сводки, перепись населения, тарифные ставки, шкала налогов; материал, подобный черепу древнего человека, найденному в Пилтдауне[390], — все это должно быть собрано воедино в искусную гипотезу, прежде чем студент получит картину изучаемых событий. Несмотря на то, что она связана с сознательной жизнью его сограждан, очень часто она крайне трудна для понимания, потому что ученый, который пытается обобщить данные, не может контролировать, как собираются эти данные. Представьте, что медицинским исследованием занимаются ученые, которых изредка допускают в клиники, которым не разрешено ставить эксперименты на животных и которые вынуждены делать выводы, основываясь на рассказах людей, перенесших болезнь, медсестер, каждая из которых ставила собственный диагноз, статистики, подготовленной Налоговым управлением, исходя из прибыли, полученной фармацевтическими компаниями. Социолог обычно извлекает все возможное из категорий, которые принимаются без критики чиновниками, исполняющими закон, отправляющими правосудие, преследующими, разбирающими иски или собирающими доказательства. Ученому это известно, и, защищаясь, он разрабатывает направление в науке, позволяющее учитывать, что собранная им информация может не приниматься в расчет.

Подобная позиция, безусловно, добродетель, но ее добродетельность меркнет в том случае, если она служит исключительно для исправления нездорового положения, сложившегося в социальной науке. Ученый обречен делать долговременные прогнозы развития событий в неясно понимаемой ситуации. Но эксперт, которого наняли в качестве посредника между представителями и в качестве зеркала и эталона администрации, видит события по-другому. Вместо того чтобы обобщать факты, которые поставляют ему люди действия, эксперт сам готовит факты для людей действия. Это кардинальное изменение его стратегического положения. Он больше не остается в стороне, пережевывая жвачку, предоставленную ему практиками, но принимает непосредственное участие в принятии решений. Сегодня практик обнаруживает факты и, основываясь на них, лично принимает решение; затем, некоторое время спустя, социолог вычисляет отменные причины того, почему практик поступил правильно или неправильно. Эти ex post facto[391] отношения являются, по сути дела, академическими в худшем смысле слова. В идеале же сначала незаинтересованный эксперт находит факты и формулирует, что должен делать практик, а затем строит гипотезы, сравнивая предложенное им решение и систематизированные им факты.

4

Для физики это изменение стратегической позиции началось постепенно, но затем быстро прогрессировало. Некогда изобретатель и инженер были романтическими аутсайдерами, которых все считали чудаками. Торговцы и ремесленники знали все секреты их мастерства. Затем эти секреты становились все сложней и таинственней, и, наконец, физические законы и химические реакции, не видимые глазом и доступные только подготовленному уму, легли в основу развития промышленности. Ученый перебрался со своей почтенной мансарды в Латинском квартале в административные здания и лаборатории. Ведь только он мог сконструировать работающую модель действительности, которая лежала в основе промышленности. От этих новых отношений он получал столько же, сколько отдавал, а то и больше: чистая наука развивалась быстрее, чем прикладная, оттягивая на себя финансирование, вдохновляющие идеи, значимость от постоянных контактов с практическим решением. Но развитие физики затрудняли серьезные ограничения, поскольку люди, принимающие решения, руководствовались только здравым смыслом. Они управляли, не имея научной поддержки, миром, который усложнили ученые. И снова им приходилось иметь дело с фактами, которых они не понимали. И как ранее им пришлось призвать на помощь инженеров, теперь им пришлось обратиться к статистикам, бухгалтерам, экспертам.

Эти исследователи-практики были настоящими пионерами новой социологии. Они пребывали «в согласии с ведущим колесом»[392] и от этого практического взаимодействия науки и практики выиграли обе стороны: практика проясняла гипотезы, а гипотезы поверялись практикой. Сейчас мы находимся в самом начале пути. Но если признать, что во всех крупных формах сотрудничества людей, вследствие их явной сложности, присутствуют лица, ощущающие необходимость экспертной оценки их специфической среды, то воображение получает предпосылку для работы. В обмене техническими тонкостями и результатами внутри штата экспертов, мне кажется, можно увидеть зарождение экспериментального метода в социологии. Когда каждый школьный округ, бюджет, отдел здравоохранения, фабрика и перечень тарифов служат источником знаний для каждого второго, число сопоставимых впечатлений начинает достигать масштабов подлинного эксперимента. В том случае, если велись соответствующие записи и они доступны исследователям, в сорока восьми штатах, 2400 городах, 277 000 школах, 270 000 фабриках, 27 000 шахтах и каменоломнях содержатся невероятные богатство и опыт. И хотя использование метода проб и ошибок слегка рискованно, любая разумная гипотеза должна добросовестно проверяться, не сотрясая при этом основы общества.

Первый шаг в эту сторону был уже сделан не только руководителями промышленных предприятий и государственными деятелями, нуждавшимися в помощи, но и исследовательскими отделами при муниципалитетах[393], библиотеками справочной юридической литературы, специализированными лобби корпораций и профсоюзов и государственных программ, добровольными организациями типа Лиги женщин-избирательниц, Лиги потребителей, Ассоциации производителей, сотнями торговых организаций и гражданских союзов; публикациями, подобными Searchlight on Congress и Survey, и организациями, подобными Отделу общего образования. Нельзя сказать, что они не заинтересованы в результатах такого процесса. Но не в этом дело. Все они начали доказывать необходимость того, чтобы между гражданином и обширной средой, в которую он включен, стоял эксперт.