2. КАК ИЗУЧАТЬ?

2. КАК ИЗУЧАТЬ?

Процесс добывания знаний путем эксперимента в определенной степени является общим для разных наук. Его можно представить (разумеется, весьма упрощенно) в виде звеньев следующей цепочки:

а) формулировка общей задачи исследования: например, я хотела бы выяснить, как маленький ребенок обучается пониманию того, что слово два, цифра 2 и два карандаша (два ластика, два листа бумаги, две варежки и т. п.) передают одно и то же понятие — число два;

б) выдвижение некоторого набора гипотез (т. е. предположений, которые надо проверить).

Например, я предполагаю, что в обычных условиях человек читает слово на родном языке как целое, а не составляет его из слогов или букв. Или: я предполагаю, что взрослый глухой, владеющий жестовым языком, может передать с помощью жестов содержание кинофильма;

в) формулировка рабочей гипотезы и вывод из нее экспериментально проверяемых следствий: если я права, что человек в обычных условиях не читает слово ни по слогам, ни по буквам (гипотеза), то в процессе быстрого чтения знакомого слова он, скорее всего, не заметит ошибки (следствие из гипотезы, которое можно проверить опытным путем).

Итак, перехожу к эксперименту: я предложу своему "подопытному" (социологи и лингвисты обычно говорят об информанте, а психологи называют его же испытуемым) читать слова как можно быстрее. Чтобы обеспечить действительно быстрое чтение и контролировать его скорость, нужно показывать человеку слово на очень короткий интервал времени, который я сама же и буду регулировать (для этого нужен специальный прибор, но сейчас это для нас несущественно).

Скорее всего, хорошо знакомые слова (например, часто встречающиеся) будут верно прочитаны, даже если в них есть ошибка. Иначе говоря, ошибка не будет замечена. Вообще–то этого мало: я ведь знаю, что даже профессиональные корректоры могут пропустить опечатку. Большую уверенность в правильности своей гипотезы я получу, если я предъявлю испытуемому (далее — и.) слово, как бы "состоящее из ошибок", — например, вместо глобус покажу "квазислово" гардуз, а оно все–таки будет прочитано как глобус. Или как ребус;

г) формулировка выводов и внесение изменений в первоначальные представления: короче говоря, либо моя исходная гипотеза подтверждается, либо эксперимент не укрепляет мою уверенность в правильности исходного предположения.

Если вы внимательно перечитаете п. (а) — (г), то окажется, что все, что можно было бы сказать о каждом отдельном звене этой цепочки, справедливо не только для психолингвистики, но и для любой науки, где преобладает опытный подход: те же общие правила проведения эксперимента, те же требования к обеспечению воспроизводимости и достоверности результатов.

Воспроизводимость означает, что если такой же опыт будет проведен со всей тщательностью через несколько месяцев или лет или же в другой стране, то должно получиться ровно то же самое. Достоверность обеспечивается тем, что (воспользуюсь уже приведенным примером) я буду показывать не одно слово и не два, а много слов и не одному испытуемому, а большой группе. При увеличении числа испытуемых результаты не должны существенно измениться.

Вернемся теперь к п. (в). В нем описана процедура, где я как исследователь создаю определенные условия и тщательно контролирую их. Именно я решаю, какие слова я буду показывать своим испытуемым (далее — ии.), на какое время я буду их предъявлять, каким прибором для этого буду пользоваться. Наличие контролируемых условий и является обязательным признаком эксперимента как исследовательской процедуры. Кстати, именно поэтому осмысленны попытки повторить тот же эксперимент — тем же эксперимент останется, если он будет воспроизведен в точности при тех же условиях, — это потому и возможно, что условия создаются и контролируются экспериментатором.

Не думайте, кстати говоря, что в точности воспроизвести чужой эксперимент так просто. Отнюдь нет. Это известно всем, кто когда–либо выступал в роли начинающего экспериментатора. (У вас будет возможность испытать это на себе, решая некоторые задачи, предложенные далее.)

Нередко, однако, изучая речь, мы записываем ее в естественных условиях. Например, когда мы изучаем спонтанную устную речь, мы как раз заинтересованы в том, чтобы никак не влиять на испытуемых: пусть они общаются друг с другом так, как они это делают всегда. Именно поэтому ученый, который записывает устную речь на магнитофон, заинтересован в том, чтобы на него как можно меньше обращали внимания. Он наблюдает. В результате на пленку записываются тексты, составляющие материал для изучения разговорной речи (вы увидите, что самые обычные разговоры представляют собой захватывающее чтение, см. ниже, с. 246).

Это монологи наподобие "А еще тут протрем / и тут…" (женщина вытирает пыль с книжной полки и разговаривает сама с собой; знак / - условное обозначение неокончательной интонации); диалоги типа "Где ж эта… / эта / как ее / мазалка? — Мам / тебе перышко?" (мать печет пирог и хочет смазать его яйцом, чтобы корочка подрумянилась) и т. д.

Аналогичная ситуация наблюдения возникает при изучении речи маленького ребенка. Во вводном разделе я упоминала девочку Машу, которая спрашивала про четырекотажную подкладку. Машина мама несколько лет наблюдала, как Маша овладевает родным языком, и старалась записать произносимые ребенком слова и высказывания. Получился очень интересный свод текстов. Его можно изучать и анализировать, т. е. делать разные умозаключения, основываясь на наблюдениях над этими текстами. Создать свод таких наблюдений — огромная работа, но без этих данных изучение речи ребенка всегда будет сводиться к наблюдению над речью отдельных детей.

Лингвисты обычно именно наблюдают — читают тексты и фиксируют интересующие их явления, которые в текстах встречаются. (Поэтому в конце многих лингвистических работ мы найдем список текстов–источников.) Но и психолингвисты, как вы видели из приведенных примеров, тоже наблюдают.

Что объединяет все перечисленные случаи? То, что всякий раз перед ученым имеется некая данность — речь ребенка, устная речь взрослых, тексты. Эту данность он наблюдает и притом делает это в условиях, которые заданы извне, а не контролируются исследователем специально. Неважно, что именно передо мною — текст летописи, пленка с записями разговорной речи, звуковая дорожка с диалогами из фильма, магнитофонная запись диалектной речи, видеозапись жестового общения глухих, текст рассказа Бунина, — все это данности, это результаты речевой деятельности, которые совершались без моего вмешательства как исследователя. Мне они даны в наблюдении.

Отметим, что в сходном положении находятся и представители других гуманитарных наук. Культурологи, социологи, историки и литературоведы тоже наблюдают "данности", и именно наблюдения служат материалом для их умозаключений. Данностями могут быть архивный документ и обломок керамического сосуда, симфония и собор, эпизоды поведения, например свадебный обряд или религиозная церемония.

Конечно, материал для наблюдений мы отбираем, принимая решение наблюдать ЭТО, а не нечто иное. Но, несколько упрощая, я на данном этапе позволю себе отнести эту проблему к вопросу "что?", а не к вопросу "как?".

Источник упрощения очевиден — "что" и "как" в науке тесно связаны. Выражаясь более терминологично, придется сказать, что методы исследования зависят от характера предметной области. И все же для большей ясности изложения я сначала продолжу отвечать на вопрос "как?".

Во вводной главе я упоминала, что, хотя язык нам в непосредственном наблюдении не дан, безусловной и непосредственной данностью для нас является наша собственная психика. Только мы сами и можем "заглядывать в себя" — пусть мы склонны при этом пользоваться то розовыми, то черными очками. Метод, когда собственная психика для нас самих выступает как данность, о которой мы судим, как бы созерцая самих себя на "внутреннем экране", называется интроспекцией. В повседневной жизни каждый из нас пользуется интроспекцией, не подозревая об этом, подобно тому, как герой Мольера не подозревал о том, что говорит прозой. Приведу пример из собственного опыта. Как известно, многие люди боятся высоты. Я обнаружила, что не боюсь высоты как таковой: например, могу взглянуть вниз со смотровой площадки очень высокой колокольни. Однако по неизвестной причине, находясь на большой высоте, я не могу посмотреть вверх, в небо: именно тогда у меня возникают головокружение и страх. Этот факт принадлежит моей психике, и о нем я знаю, так сказать, непосредственно.

Я привела сугубо бытовой пример, а могу привести и пример более отвлеченного свойства. Закройте глаза и произнесите (вслух или про себя) слова: легкий, пушистый, белый. Наверняка вашему "внутреннему взору" представился снег. Или поле одуванчиков. Или белый пуховый платок. Или еще что–то, о чем я не могу догадаться, если вы мне об этом не расскажете сами. Если вы можете отдать себе отчет в том, какие именно зрительные (а также звуковые или осязательные) образы у вас возникли, то происходит это именно благодаря вашей способности к интроспекции.

Попробуйте сравнить ваши впечатления с тем, что представят себе ваши знакомые, если произнесут эти же слова.

При изучении языка лингвисты постоянно пользуются своей языковой интуицией — иными словами, обращаются к своему "внутреннему экрану". Например, как оценивается естественность/неестественность фраз в пальто нараспашку, в плаще нараспашку и неполная естественность или даже невозможность фраз в пиджаке / в рубашке / в кофте нараспашку? Исследователь обращается к своему языковому опыту, задает вопросы собственной интуиции. Такое самонаблюдение, когда оно осознается именно как последовательно применяемый метод, и называется интроспекцией.

Наблюдение над самим собой, над содержанием моего интрапсихического по определению недоступно ни корректному воспроизведению, ни контролю извне. В этом смысле результаты интроспекции не могут считаться проверяемыми. Это не означает, разумеется, что интроспекция бессмысленна или вненаучна. Надо только помнить, что, наблюдая за собственной психикой, мы всегда изменяем ее. (Вернитесь к главе "Вместо введения" и описанным там отношениям между Исследователем-1 и Исследователем-2.)

Знаменитый немецкий ученый Г. Эббингауз (1850–1909) в одном из наиболее известных опытов сам был своим собственным испытуемым. Конечно, он сделал это не по небрежности и не из безразличия — это был осознанный шаг. Эббингауз, которого мы по праву считаем одним из отцов–основателей научной психологии, был тонким экспериментатором и считал, что контроль над условиями эксперимента он лучше всего сможет обеспечить именно таким путем.

Эббингауз изучал на себе запоминание неосмысленных слогов — наподобие русских СВО или УВР. Неосмысленность тщательно контролировалась: например, если бы это были русские слоги, то среди них не могло бы быть сочетаний типа ПРО (предлог, а также сокращение) или УЗИ (настолько известная аббревиатура, что она может рассматриваться как слово). И все же Эббингауз заметил, что одни слоги он запоминал лучше других, как если бы в одних было больше "смысла", чем в других. Чем–то эти другие слоги были похожи на "настоящие" слова (нам еще придется говорить об опытах Эббингауза, см. с. 182). И тогда он задумался над тем, как же поступить, чтобы при предъявлении неосмысленных слогов в эксперименте другим ии. все слоги были в равной мере "неосмысленными".

Итак, Эббингауз воспользовался интроспекцией, чтобы примерить эксперимент к себе, осознавая специфику этой "примерки". Иначе говоря, свою интроспекцию он сопроводил размышлением, или рефлексией, о сути этой процедуры. Между прочим, потребовалось сто лет, чтобы осознать подлинное место интроспективных и рефлексивных процедур в науке. Ведь за редкими исключениями в науках о человеке исследователь всегда начинает с примерки планируемого эксперимента к себе, совмещая в одном лице экспериментатора и испытуемого.

Это именно то, что вы делали, когда сначала сами сказали про себя легкий, пушистый, белый и представили себе нечто, а потом предложили своим друзьям проделать то же самое и спросили у них о возникших при этом образах и впечатлениях.

Подчеркнем еще раз: наблюдая свою психику в роли ее исследователя, мы неизбежно изменяем ее. Принципиальный сдвиг в науке произошел именно тогда, когда это обстоятельство было впервые четко осознано. Когда стало ясно, что в общем случае исследователь и объект исследования не должны быть совмещены в одном лице, психология действительно стала наукой. Сказанное в полной мере относится и к психолингвистике.