34

У меня была всего одна сессия, чтобы попытаться приобщить Эрика Кеннона к дайс-терапии, — они с отцом пришли к некоему соглашению, по которому тремя днями позже Эрика должны были выпустить. Он, естественно, нервничал в связи с выпиской, и когда я завел сократический диалог, дабы увлечь его дайс-терапией, слушал невнимательно. К несчастью, сократический метод требует, чтобы собеседник хотя бы периодически мычал, а поскольку Эрик оставался абсолютно безмолвным, я сдался и разразился двадцатиминутной лекцией о том, что представляет собой жизнь по воле Жребия. Он насторожился. Когда я закончил, он медленно покачал головой.

— Как вам удается оставаться на свободе, док? — спросил он. — Как вы умудряетесь удерживаться по ту сторону стола?

— Что ты имеешь в виду?

— Почему они не запрут вас в сумасшедший дом?

Я улыбнулся.

— Я профессионал, — ответил я.

— Профессиональный безумец. Дает сеансы психотерапии. — Он опять покачал головой. — Бедный папа. Он думает, меня лечат.

— Концепция дайс-жизни тебя не вдохновляет?

— Еще как. Вы превратили себя в компьютер, типа тех, что используют во Вьетнаме наши ВВС. Только вместо того, чтобы стремиться убить максимальное количество врагов, вы запрограммировали себя бросать бомбы наугад.

— Ты не понял сути. Поскольку реального врага нет, все войны в нашей жизни — это игры, а дайс-жизнь позволяет вести множество военных игр вместо вялой позиционной войны, которая непрерывно идет в обычной жизни.

— «Врага нет», — тихо повторил он, глядя в пол. — «Врага нет». От чего меня тянет блевать больше всего, так это от людей, которые думают, что врага нет. Ваша дайс-жизнь в сто раз хуже, чем мой отец. Он слеп, так что у него хоть есть оправдание, но вы! «Врага нет»! — Эрик скорчился на стуле, его лицо исказилось от напряжения. Его мускулистое тело извивалось, пока он не встал, причем напряженная шея продолжала выворачиваться, а глаза смотрели в потолок. Стиснув кулаки, он наконец более-менее взял себя в руки.

— Вы круглый дурак, — сказал он. — Этот мир — сумасшедший дом, где убийцы, палачи, больные развращенные садисты управляют церквами, корпорациями, странами. Он может быть другим, может быть лучше, а вы сидите на своей глыбе жира и бросаете кости.

Я не сказал ничего, поскольку был не в настроении для борцовского поединка, и пока слушал, почему-то чувствовал себя виноватым.

— Вы знаете, что эта больница — фарс, но фарс трагический из-за трагичности страданий. Вы знаете, что среди тех, кто управляет этим учреждением, есть чокнутые — чокнутые! — даже не считая вас! — и потому большинство заключенных становятся похожими на Оззи и Мэрриэта, Дэвида и Рики. Вы знаете, что такое американский расизм. Вы знаете, что такое война во Вьетнаме. А вы играете кубиками! Вы играете кубиками!

Он грохнул обоими кулаками об стол передо мной два, три, четыре раза, при каждом ударе длинные волосы падали ему на лицо черной мантильей. Потом остановился.

— Я ухожу, док, — спокойно сказал он мне. — Я выхожу в мир и попытаюсь сделать его лучше. Можете оставаться здесь и бросать ваши случайные бомбы.

— Одну минуту, Эрик. — Я встал. — Прежде чем ты уйдешь…

— Я ухожу. Спасибо за травку, спасибо за молчание, спасибо даже за игры, но ни слова больше о ваших долбаных кубиках, иначе я вас убью.

— Эрик… Я… Ты…

Он ушел.