63

Следует признать, что мысль о проникновении в волосатый мужской анус или об аналогичном проникновении в меня несла в себе всю прелесть постановки или получения клизмы на кафедре перед лицом Американской ассоциации практикующих психиатров. Мысль о том, чтобы ласкать, целовать и брать в рот мужской пенис смутно напоминала мне о том, как в возрасте шести-семи лет меня заставляли есть вареные макароны.

С другой стороны, возникающие время от времени фантазии о том, чтобы стать женщиной, извивающейся под каким-то трудноразличимым мужчиной, были волнующими — пока трудноразличимый мужчина не обрастал бородой (бритый или нет, не важно), волосатой грудью, волосатыми ягодицами и уродливым пенисом с разбухшими венами. Тогда я терял интерес. Быть женщиной могло — в случайных фантазиях — быть волнующим. Быть мужчиной, имеющим «сношение» с любым конкретным мужчиной, казалось отвратительным.

Всё это было мне известно задолго до того ноябрьского дня моей избавляющейся от привычек жизни, когда Жребий внятно попросил меня взять на себя труд выйти в мир и дать себя поиметь. Я пошел в Нижний Ист-Сайд, где, по словам Линды, я мог найти несколько гей-баров, название одного из которых я запомнил: «Гордос».

Около 10:30 вечера я вошел в «Гордос», совершенно безобидно выглядящий бар, и был потрясен, увидев мужчин и женщин, сидящих и выпивающих вместе. Более того, там было всего семь-восемь человек. Никто на меня не смотрел. Я заказал пиво и начал рыться в памяти, чтобы понять, не случилось ли так, что я на самом деле вытеснил или неверно услышал правильное название гей-бара. «Гордонс»? «Сордос»? «Содомс»? «Горкийс»? «Мордос»? «Горгонс»? «Горгонс»! Чудесное название для голубого заведения! Я отправился к платному телефону и поискал «Горгон» в телефонном справочнике Манхэттена. Впустую. Удивленный и расстроенный, я сидел в кабинке нелепо нормального бара и размышлял. Вдруг мимо стеклянной двери моей кабинки прошли четыре молодых человека и направились к выходу из бара. Откуда они взялись?

Я вышел из кабинки и побрел вглубь бара, где увидел ступеньки, которые вели на верхние этажи; сверху слышалась музыка. Я побрел наверх, встретил стальной взгляд какого-то экс-полузащитника «Кливлендских медведей»[144], сидевшего перед лестницей, и прошел мимо него в маленький вестибюль. Из-за больших двойных дверей доносилась музыка. Я открыл их и вошел.

В трех футах от меня раскачивались двое молодых мужчин, занятых страстным, глубоким поцелуем. Я почувствовал себя так, будто мой живот отчасти лупят, отчасти ласкают скользким мешком, полным влажных кисок.

Я прошел мимо них в свалку танцующих мальчиков и мужчин и пробрался к свободному столику. Он был где-то два на три дюйма размером и хранил остатки трех бутылок пива, одиннадцати сигарет и помады. После того как минуту-другую я бесцельно и невидяще вглядывался в хаос шума, дыма и мужчин, молодой человек спросил меня, не хочу ли я выпить, и я заказал пиво. Осматриваясь, я обнаружил, что за двумя дюжинами столов сидело совсем немного людей, все мужчины, кроме одной пары среднего возраста по соседству со мной. Мужчина болезненно улыбался, а женщина выглядела невозмутимо и, похоже, приятно проводила время. Когда я посмотрел на них, она уставилась на меня, как на пациента психиатрической больницы, ее муж просто казался нервным; я подмигнул ему.

Мои глаза не могли сфокусироваться ни на одном человеке или паре, а только на торсах танцующих мужчин. Наконец я поднял взгляд и посмотрел на двух мужчин, танцевавших ближе всего ко мне. Мужчина, или, скорее, тот из двух, кто повыше, был лет под тридцать, грубовато невзрачным, с кривым носом и кустистыми бровями. Другой был ниже ростом, моложе и очень красив, на манер молодого Питера Фонды. Они танцевали довольно равнодушно и смотрели не столько друг на друга, сколько на другие пары. Пока я за ними наблюдал, мужчина помоложе вдруг перевел взгляд на меня, опустил ресницы, приподнял одно плечо и чувственно, женственно, сексуально приоткрыл влажные губы. Я испытал сексуальный шок. Его взгляд был одним из самых развратных и волнующих взглядов, которые мне когда-либо посылали.

Бац! Означало ли это, что всю свою жизнь я втайне был латентным гомосексуалистом? Означал ли мой сексуальный отклик на женское заигрывание мужского тела здоровую гетеросексуальность, отвратительное извращение или здоровую бисексуальность?

Пришло время провести переучет. Каким я был по замыслу Жребия: активным или пассивным, Зевсом для Ганимеда или Хартом Крейном[145] для матроса? Должен ли я быть Сократом, вступающим в старый диалог с одним из своих мальчиков, или Жене[146], пассивно распростершимся перед натиском некоей шестифутовой ходячей эрекции? Жребий не дал однозначного ответа, но мне казалось более уместным и способствующим ломанию привычек быть пассивным и женственным, а не агрессивным и мужественным. Но где я найду Зевса для своего Ганимеда ростом шесть футов четыре дюйма? Где был тот Великий Член, который мог расколоть меня надвое? Гораздо легче было бы найти кого-то, кто увидел бы во мне Ужасающую Эрекцию своей мечты. Но легкий путь был неуместен. Мне нужно было быть женщиной, играть роль женщины. Даже если бы я нависал над своим мужем, как гора Эверест над чахлым кустарником, я должен был научиться пассивно простереться перед ним. Моя женственность должна получить свободу. Дайсмен никогда не достигнет завершенности, пока не побывает женщиной.

— Могу я вас угостить? — спросил мужчина, стоявший надо мной, как Эверест над чахлым кустарником. Это был экс-полузащитник «Кливлендских медведей», и он смотрел на меня со вселенской усталостью и пониманием. И с улыбкой.