46

28 июня, приблизительно в 14:30 в Нью-йоркской публичной библиотеке на 42-й улице, куда Джейк разрешил мне пойти с санитаром-телохранителем, я открыл смеющегося человека в небесах.

Я сидел, слегка подавленный, за отдельным столом возле бесконечных рядов полок и занимался изысканиями для своей защиты. Справа от меня за маленьким столом сидели двое мужчин и мальчик-подросток. За моим столом не было никого, кроме пожилой женщины напротив с кустистыми бровями и волосатыми руками; она читала, спрятавшись за стопкой книг. Мой санитар стоял в углу у окна и читал комикс. Я сидел там, наверное, минут сорок, пробегая своими большими пальцами по неровной волокнистой поверхности стола, грезя о том, какими могли бы быть некоторые из вариантов моей линии защиты, и находя при этом, что мой разум, оказывается, соблазнялся такими веселыми вариантами, как: удавить доктора Пирмена, не проронить ни единого слова за всё время разбирательства, а всё время тихо хихикать, или демонстративно помочиться на любые бумаги, которые они с собой принесут. Усилием воли я решил, что должен заставить свой разум вернуться к его защите, и снова спросил себя почти слышимым шепотом: «Что же я могу сделать, чтобы спасти себя?» Когда я повторял про себя этот вопрос и машинально чиркал деревянным карандашом по трещине на столе, сквозь уличный шум донесся булькающий человеческий смех.

Этот звук заставил меня улыбнуться; потом до меня дошла его полная неуместность в Нью-йоркской публичной библиотеке. Я осмотрелся. Пожилая дама напротив, насупив кустистые брови, смотрела на одну из стопок своих книг; трое мужчин за другим столом вроде не были ни веселы, ни раздосадованы; мой санитар хмурился, будто озадаченный какими-то трудными словами. Тем не менее булькающий смех продолжался и даже становился громче.

Итак, сюрприз: смех, вероятно, был моей галлюцинацией.

Я откинулся на спинку стула и попытался избавиться от наваждения, но смех продолжался. Посмотрев вверх, где-то очень далеко и высоко наверху я увидел толстяка, он трясся от смеха и показывал на меня пальцем. Вероятно, он думал, что мои попытки найти правильную защиту были забавами идиота. Он также нашел забавным, что я попробовал улыбнуться тому, что был дураком. Он думал, будто то, что я вижу, как он смеется над моей вызванной его смехом улыбкой, тоже было забавным. Когда я в конце концов нахмурился, он засмеялся еще сильнее.

— Хватит, — сказал я громко, но сам начал смеяться.

Старая женщина с кустистыми бровями холодно посмотрела на меня. Двое мужчин за другим столом повернули головы. Мой санитар наконец перевернул страницу. Толстяк наверху опять затрясся от смеха, и я засмеялся сильнее, мой живот ударялся о стол; я почти потерял над собой контроль. Все смотрели на меня, Даже санитар. Наконец я остановился.

То же сделал толстяк, хотя он всё еще улыбался, и я почувствовал огромную близость с ним. Я опять подумал об эффектных, абсурдных вариантах, которые перед этим рассматривал, и решил их отбросить. Толстяк опять засмеялся. Я с изумлением посмотрел вверх, по-приятельски улыбнулся ему и решил, что вместо них использую все три нерациональных варианта. Он засмеялся сильнее. Я вдруг понял, что мне неминуемо придется полностью отказаться от дайс-жизни, но толстяк продолжал смеяться и к нему присоединились три-четыре других толстяка, все они показывали на меня пальцем и весело смеялись.

Я вдруг представил тысячи толстяков, сидящих там, наверху, в том четвертом измерении, и наблюдающих комедии человеческих стремлений и замыслов, и смеющихся — ни одного рассудительного, или сочувствующего, или жалеющего. Наши планы, надежды, ожидания, и обещания, и реалии будущего, которые они тоже могли видеть, — все они лишь повод для смеха. Эти люди (там были и мужчины, и женщины, но все толстые) часто собирались вот так, толпой, чтобы посмотреть на отдельно взятого человека, чья жизнь, как им казалось, вызывала особую иронию или потеху.

Когда я понял, что ни прекращение дайс-жизни, ни ее продолжение не прекратят вечного веселья небесных толстяков, я почувствовал себя участником какого-то телешоу, которого просят угадать, что там, за зеленой стеной. Не важно, угадывает он или нет: публика, которой видно, что там за стеной, — а ему нет, — смеется. Все мои мучительные попытки найти будущее, которое мне понравится, вызывают у публики на небесах только смех. «Лучшие планы мышей и людей рухнули», — сказал с насмешкой Наполеон, вернувшись из Москвы.

Я опять смеялся вместе со своими толстяками, а женщина напротив и мой санитар, приложив палец к губам, яростно шипели: «Ш-ш-ш-ш-ш!»

— Смотрите! — сказал я, широко улыбаясь, и показал на потолок и четвертое измерение. — Всё там, — продолжил я, задыхаясь от смеха. — Ответ там, наверху.

Пожилая женщина строго взглянула на потолок, дважды поправила очки и снова посмотрела на меня. Она выглядела смущенной и немного виноватой.

— Я… боюсь, я его не вижу, — сказала она.

Я засмеялся. Я посмотрел вверх на своего толстяка, и он засмеялся над моим смехом. Я смеялся над толстяком.

— Всё в порядке, — сказал я пожилой даме. — Не беспокойтесь. С вами всё будет в порядке.

Двое мужчин за соседним столом шикали на меня, и мой санитар занервничал и стал рядом со мной, но я поднял руку, чтобы их успокоить. Тепло улыбаясь, я сказал:

— И что прекрасно в этом ответе… — и я снова закатился смехом, и мой большой живот радостно затрясся. — Прекрасно то, что ничего хорошего он нам не дает.

Покатываясь со смеху, я показал нос смеющимся людям на небе — которые смеялись — и пошел через библиотеку с плетущимся позади санитаром и волной «ш-ш-ш-ш-ш», расходящейся за мной, как за большим кораблем.

— Всё в порядке, — громко сказал я всем. — Знание ответа не имеет значения. Знать его вам не обязательно.

Любопытно, что никто не подошел ко мне, пока я шел через центральный читальный зал Нью-йоркской публичной библиотеки, а мой трясущийся от смеха живот изрекал свой Ответ, обращаясь к бесчисленным стеллажам ответов и бесконечным рядам ищущих их. Только у самого выхода нашелся человек, который на меня отреагировал. Древний тучный библиотечный охранник с красным лицом и громадным брюхом Санта Клауса подошел ко мне, когда я уже собирался уходить, и, улыбаясь так, будто его лицо вот-вот лопнет, сказал голосом еще более громким, чем мой:

— Надо бы потише смеяться в рабочие часы. — И мы оба взорвались новым приступом смеха, еще громче, чем раньше, и хохотали, пока я не повернулся и не вышел.