глава XVI начальник полиции приговаривает— смерть!

глава XVI

начальник полиции приговаривает— смерть!

— Сво-олочь! — начальник полиции с силой ударил кулаком по стене. — Убью гада!!..

Вновь и вновь перед его внутренним взором возникала темнота кварталов любви, красноватый отблеск светильника, поставленного на пол, обнажённый мужчина, его спина, покрытая капельками пота, и погружающийся в неё короткий легионерский меч…

Как ни обидно было начальнику полиции, однако присланного из Рима соглядатая ни допросить, ни заключить под стражу он не мог — по нескольким причинам.

Не мог уже хотя бы потому, что соглядатай был защищён имперским законом о римском гражданстве. В самом Риме соглядатай мог быть величиной ничтожной, подверженной всем политическим ветрам, но за пределами Великого Города, в особенности в таких захолустных провинциях, как Сирия, всякого римского гражданина приравнивали разве что не к богам — во имя поддержания авторитета Власти.

Кроме того, соглядатай был не просто безвестным государственным чиновником, действующим по раз и навсегда устоявшейся традиции, своеобразной разменной монетой, о которой по её утрате немедленно бы забыли, но, очевидно, доверенным лицом некоего рвущегося к власти патриция. Такие любое противодействие не то что против себя, но даже против своей клиентелы не прощают. Случись что с соглядатаем, и ему, начальнику полиции, поставят в вину враждебное отношение не лично к соглядатаю, не к чиновнику, не к римскому гражданину, но к стоящему за ним патрицию, к самому Риму, и — чего уж там! — к самим богам, волею которых Город городов был вознесён на вершину власти.

Бессилие закона против преступника, убившего любовника своей жены, начальника полиции выводило из себя. Закон — где твоя сила?! Разве удел убийцы — не гладиаторские казармы, освобождение от которых — только на пропитанном кровью песке арены?

То, что соглядатай в совершённом в квартале неотмщённых духов убийстве был виновен, начальник полиции теперь, после полученных признаний от верных рабов, не сомневался нисколько. Соглядатай явно потерял всякий стыд! Иначе, в сущности, быть и не могло: раз человек во власти дорос до ступени безнаказанности, то не совершать преступлений он просто не мог — не мог! — так, во всяком случае, подсказывал опыт многих поколений начальников полиции.

— Сволочь!!! — в который уже раз прохрипел начальник полиции и вновь ударил кулаком по белому мрамору стены.

Всё в этом мире держится на страхе.

Нет страха — нет и стыда, нет и повиновения.

А вот у римлян, когда они попадают в провинции, страх пропадает. А бояться почему-то должен только он, начальник полиции — того, что именно этого соглядатая и назначат новым начальником полиции. А кого ещё—если он так успешен в ночном городе?

Начальник полиции ещё крепче сжал кулаки.

Назначат? Соглядатая?

— Убью!

Способов убить — множество. В любом месте. Кто не знает, как это случается: идёт человек по людной улице или базару, оглядывается по сторонам, мимо спешат прохожие… Но вот вдруг он будто натыкается на невидимую стену и… судорожно прижав руки к груди, беззвучно хватая ртом воздух, загребая ногами, начинает оседать на землю. И к удивлению собравшихся вокруг прохожих, когда отведут обмякшие руки, выясняется, что они заслоняли рукоять небольшого кинжала. Кто и как — неизвестно; убийца уже успел раствориться в толпе — незамеченным…

«Как бы его прикончить? Получше? — размышлял начальник полиции. — Чтобы было хорошо — всем?.. И чтобы восторжествовала сама справедливость?.. Как?»

Начальник полиции прикрыл глаза.

Немедленно из темноты внутреннего зрения, которому начальник полиции, как и почти все, привык доверять, вновь, но на этот раз особенно отчётливо, выплыли знакомые очертания домишек кварталов любви. Узкие проходы, фигуры женщин, искусно полуприкрытые лёгкой тканью, скользящие тени выбирающих мужчин, танцующие языки пламени любовных светильников…

Вот пробирается и соглядатай… обычной в этих кварталах походкой — насторожённой. Каждая из оказавшихся на его пути женщин подаётся к нему, подаётся всем телом, чуть изгибаясь, так, чтобы взгляд её манил из-за плеча, взгляд восторженный, но в то же время робкий, — как бы стыдливо опущенные ресницы — именно это, как они полагают, мужчинам, собственно, и нравится…

Вот он минует один светильник и изгибающееся рядом в огненных отсветах тело, другой, у третьего спотыкается — любовные светильники в царстве любви помогают дорогу скорее потерять, чем найти.

Занятные эти светильники. Их изготовляли мастера из Египта под руководством жрецов Изиды. На окаймляющем пламя обруче, по размерам напоминающем головное украшение, по кругу располагалось тринадцать густо-красных стёкол. Стёкла были дороги: на их изготовление шло растёртое в мельчайшую пыль золото — ибо только оно, добавленное в расплав, придавало стёклам нужный оттенок. Стёкла на обруче не соприкасались — и когда пламя в светильнике от малейшего движения воздуха приходило в смятение, то вокруг начиналась пляска теней, как будто танцу отдавались люди, много людей, славящих как царицу любви ту, которая оказывалась под светильником. Что до цвета стёкол, именно благодаря им по телу царицы как будто текли кровавые пятна.

Вот соглядатай поражённо замирает в танцующих отблесках одного из светильников… и не оглядываясь — а напрасно! — ныряет в низкий проём, за опасно колеблющуюся лёгким порывом ветра занавесь входа… Гетера, прихватив с собой светильник, царственным шагом следует по предуготованному пути.

Скрытно на небольшом расстоянии следовавшая позади соглядатая тень останавливается — в ожидании. Через несколько минут тень оказывается уже у домика. Вот она уже вплотную у занавеси, из-за которой пробиваются красноватые отблески пламени поставленного на пол любовного светильника.

Прислушивается?..

Отбрасывающий тень ощупывает рукоять легионерского меча, спрятанного в складках тёмного, а потому неприметного в темноте плаща. Он готовится к тому, ради чего, собственно, и следовал за соглядатаем от самого постоялого двора — скрытно.

Ждёт?

Прислушивается к звукам любви?

Поглощён ими?

Подчиняется ритму, в котором, как в агонии, содрогается весь квартал?

Но вот наконец раздаются характерные звуки — вкушающий любовь уже почти ничего вокруг не замечает…

Ещё!

Ещё!..

Остаётся несколько мгновений — последних…

Ну!

Отбрасывающий тень на мгновение замирает, вырываясь из поглотившего было его ритма. Затем решительным движением отдёргивает занавесь, одновременно выхватывает меч и, достигнув ложа в один стремительный, как в падении, бросок, стоящему на коленях мужчине — вонзает — меч — в спину!

— А-ы!!!..

Нараставший до этого мгновения стон восторга оборвался, нет, не в крик, а в характерный внутренний хрип — хрип агонии, клич вечного, великого прощания.

Этому хрипу вторит лепет женщины, странные непонятные бессвязные слова — не плача, но наивысшего удовольствия…

Агонизирующее тело любовника, казалось, продолжало движения любви, и пронзивший его меч как будто ничего в его наслаждении не изменил, — разве что пальцы глубже проникли в нежную кожу обнажённых бёдер женщины.

— Ещё!.. Ещё!.. — теперь уже не лепетала, а хрипела женщина.

Убийца спохватывается и из пронзённого насквозь тела меч вынимает не до конца, а лишь наполовину, так, что рана отверстывается лишь на выходе, и кровь из неё волной изливается — на ягодицы, на спину, на плечи женщины. Оттуда поток крови частью стекает на её нежный живот, на грудь, достигает сосков…

— А-ы!!..

Жар неимоверного наслаждения опаляет исполнителя. Однако лишая себя возможности видеть, что произойдёт дальше, он бросается вон, оставляя женщину наедине с проникающими в её тело сотрясающимися в агонии пальцами…

Начальник полиции открыл глаза.

Он не мог разогнуться: ему казалось, что он по-прежнему под низким сводом какой-то из нор кварталов любви, а вокруг него танцуют тени от любовного светильника.

— Да… Такая смерть, пожалуй, будет самой гуманной… Из всех… возможных — наконец вслух хрипло сказал он, удивляясь тому странному ощущению, будто он и есть та самая женщина, стоявшая на коленях. — Смерть смертей! Верх и предел удовольствия!.. Что ж, таковой ей и быть!