ИЗ ПРОТОКОЛА ПЕДСОВЕТА

ИЗ ПРОТОКОЛА ПЕДСОВЕТА

9-й класс — начались проблемы с приемной се­мьей. Часто говорит об отсутствии интереса к жиз­ни, начал активно курить. С явным пренебрежени­ем относится к работе по дому. Попытки приемных родителей пресечь его вызывающее поведение на­зывает фашизмом. Заявил о своем желании поки­нуть Китеж и пойти учиться на патологоанатома в Калугу.

От негативных переживаний появлялась обре­ченность, тогда я сказал вам, что хочу быть патологоанатомом. Наверное, хотелось выглядеть кру­тым. Нигилизм — вскрывать трупы…

Но откуда у тебя обреченность?

Наверное, от общения с первым приемным отцом. Я уже говорил, что каждый день у нас были беседы. Он рассказывал, каким я должен быть. Его лекции не имели ничего общего с тем, что я хотел. Я себя чувствовал маленьким и беспомощным на его фоне, а походить на него не хотелось. Вот я толь­ко сейчас подумал, что в остальном все в моей жиз­ни было нормально. Но и обиды на приемного отца хватило, чтобы захотелось сбежать из приемной семьи, да и из Китежа. Я думал, что сам прекрасно справлюсь.

И он не верил нашим предостережениям, что не спра­вится.

Слова «институт», «карьера», «интересная жизнь» для многих из бывших беспризорников просто лишены смыс­ла. Слушая добрые советы, они даже не в состоянии по­строить в сознании модель того, о чем им рассказывают.

У них нет образов для такого строительства. Среди воз­можных моделей, создаваемых в сознании, выбор дела­ется в пользу той, которая требует меньших затрат энер­гии.

Нравоучения взрослых просто заставляют чувствовать себя виновным или неадекватным. Поэтому, подростки лю­бовь и заботу взрослых воспринимают как контроль и на­силие. А нам, взрослым, кажется, что мы просто помогаем нашим любимым выживать, предписывая, как себя вести, куда идти, с кем дружить.

Но ты потом вообще отказался выносить му­сор, топить котел. Это же было безумие, совершен­но нерациональный бунт.

У меня бывают моменты, когда я нерациона­лен.

А был ли способ выйти из конфликта без ухода из той приемной семьи?

Вряд ли. Может быть, если бы у меня был близкий друг, и он сказал бы мне, что я не правильно поступаю. От друзей такие вещи легче принять, но не от взрослых.

Теперь, когда у нас есть система наставников, мы научились разрешать эти конфликты. А тогда, кто бы чего стал мне говорить? Я говорил друзьям, что мне тошно в моей приемной семье, и никто не сказал мне, что я не прав.

И ты вновь пошел по проторенной ранее до­рожке — начал свой бунт, бессмысленный и бесперспективный.

Федор ходил с кислой миной, при девочках говорил о том, что в мире нет ни любви, ни счастья, при учителях ви­тиевато рассуждал о тщетности любого познания.

Мы перевели Федора в другую приемную семью. Свози­ли его в «родной» детский дом. Просто так, на час, чтобы освежить память. Похоже, это помогло ему многое осознать, по крайней мере, с хозяйственными работами проблем больше не было, как и с учебой. Сочинения по литературе и контрольные по математике были только на «отлично». Это то­же стало своеобразной формой защиты от претензий взрос­лых: «Я же учусь, чего вам еще от меня надо?»

И мы почти каждый день объясняли мальчику, что нам от него надо. Неожиданно нам помогли его сверстники, которые к этому времени доросли до понимания отноше­ний любви и доверия. Изменилась общая ситуация в Ките­же, она заставила и Федора пересмотреть некоторые ба­зовые программы в собственном ОБРАЗЕ МИРА.

А был ли момент, когда ты осознал себя по-новому?

После того случая, когда ты наорал на меня. Сказал, что я переношу обиду на своих родных родителей на всех вас — учителей и родителей Китежа. Я тогда впервые почувствовал вину. Ну, и что вы то­же что-то чувствуете. Ты меня пробил на чувстве вины. Ну ладно. Я сейчас благодарен. Все равно что зуб вырвать, хоть и без наркоза, зато зуб не болит. Зато потом постепенно я стал понимать и то, что ты мне втолковываешь. Еще помогали беседы с Ма­риной.

Потом само начало прояснятся: община не про­сто так, и Морозов не просто так — ходит и кого-то пинает… Я думаю, тот период агрессии, моего упрямого нежелания что-либо понимать был тоже необходим. Надо было, чтоб мое собственное пове­дение мне самому осточертело. Я пережил это, про­шел через это. Помогло и другое — понимание, что у меня просто нет выбора. Я должен или поменяться,

или придется расстаться с Китежем. А что такое детский дом — я уже хорошо знал. И твои логические доводы мне помогли осознавать. Я иногда и не верил, но, когда ты логически выстраивал объясне­ние, я принимал.

ИЗ ДНЕВНИКА ПЕДСОВЕТА

За декабрь 2000 — май 2001 года достигнуты сле­дующие изменения: Федор обрел уверенность в себе, согласился стать членом детского Малого Совета, хо­тя и не любит быть явным лидером и брать на себя ответственность. Хорошо учится, мечтает стать юри­стом. В минуты душевного томления пишет стихи и поет. Интересуется психологией, пытается контро­лировать свои чувства.

Федору исполнилось семнадцать лет. Он вырос, окреп, учился только на хорошо и отлично, много читал. Но эти достижения не сделали его взрослым, в том смысле, что он не мог себя заставить делать то, что не хочется. Как я те­перь понимаю, ему требовалось еще несколько лет для «дорастания». Он хорошо закончил китежскую среднюю школу, легко поступил в институт в Калуге.

Вот на этом бы и закончить эту историю. Но, увы, для самостоятельной жизни не достаточно быть талантливым. На лекциях ему было скучно, и он стал посвящать все боль­ше время Интернет-салону.

Почему не смог снова; подготовиться к экзаме­нам и сдать их. Ты же умнее многих?

Потух.

Ив армии…

Я искренне верил, что армия меня изменит. Колян мне правда говорил, что ничто меня не изменит, но я ему не верил.

Я словно провалился в безнадежность своего дет­ства — ничего нельзя сделать.

Федора забрали в армию, но быстро вернули.

Я им сказал, что если меня не отпустят, я по­кончу с жизнью! — говорит Федор, с неохотой вороша воспоминания трехлетней давности.

Он сидит передо мной с убитым лицом и не пытается ничего объяснять, оправдываться. Просто шепчет: «Я ви­новат».

А меня охватывает жалость и страх от мысли: «Ведь и правда мог покончить». Лучше бы он попытался спорить.

Когда с нами спорят наши дети, то в какой-то степени они совершают акт личностного роста, пытаясь думать вне рамок, поставленных взрослыми. И тогда есть шанс их пе­реубедить или хотя бы лучше понять.

Федор не спорит. Он весь утонул в этом чувстве вины. «Я плохой. Делайте со мной, что хотите, я не обижусь». Спинным мозгом чувствую, не врет. Но не понятно, откуда у него чувство вины, такое всеобъемлющее, что смогло за­блокировать даже инстинкт самозащиты.

Как выбить из его сознания того маленького мальчика, который терзает себя раскаянием в грехах?

Ведь был у него период всеобщего признания. Он гово­рил мне, что в одиннадцатом классе был счастлив, когда его выбрали в Малый Совет. Для него это означало всеоб­щее признание. Ради этого стоило хорошо учиться и при­думывать законы, и организовывать школьные вечера.

Как вернуть его в те переживания победы и управляе­мости мира?

Что было для тебя самым главным тогда, в одиннадцатом классе?

Дружба с Шуриком и Машкой. Признание дру­гих ребят. Хотел соответствовать. (Сам себе.) Но тогда почему же не смог учиться в институте? Оставлял на потом? Но это уж как-то совсем по– детски. Впрочем, когда я начал прогуливать, понял, что мне не выкрутиться.

В моей голове не было такой картины: прийти и сказать вам, что случилось. Боялся не соответствовать и поэтому молчал. Глупо, по-детски. По­сле этого у меня уже не было ни сил, ни уверенности для чего-то нового.

Но ведь тебя и так любят, без всяких соот­ветствий. Ты просто не видишь этого.

Наверное. Но как я могу видеть то, чего не знаю?

А когда мы тебя в армию провожали, говорили: держись, мы тебя будем ждать, служи спокойно. Не верил?

Не верил. А чего меня было ждать? Чего я сто­ил? Но в армии я понял, что меня пытаются смешать с говном, и я ничего не могу сделать. Так было всегда, и так будет.

Но у тебя есть и другой опыт в прошлом. Пом­нишь, какой тебе праздник устроили на совершеннолетие? Тебе было приятно?

Мне должно было бы быть приятно. Но я его не заслуживал. Если бы я много сделал для тех лю­дей, которые устраивали праздник, я бы имел на не­го право.

А просто получить нельзя?

Можно, но меня будет мучить совесть.

Федор уверен, что он не заслуживает праздника, в бо­лее широком плане — не заслуживает любви своих одно­классников. И он даже не задается вопросом, почему лю­бовь надо заслуживать.

У детей, рожденных в благополучных семьях, не появля­ется и мысли, что они не достойны любви. Нормальные ро­дители не дают ребенку повода усомниться, что он — дар Божий.

Сомнения испытывают те, кто не пережил состояние любви в первые годы жизни. Потом они узнали слово «лю­бовь», как и то, что к ней надо стремиться, чтобы заполнить ощущение пустоты и страха в своей душе. Но как пережи­вание оно им не знакомо, и поэтому всегда остается во­прос: а то ли я переживаю, что воспевают поэты и о чем рассказывают мои сверстники.

Тебя кто-нибудь любил?

Я не знаю, что это такое!

А что такое совесть?

Это — совершенно мудрый человек, чей голос звучит во мне только тогда, когда я не уверен. И он всегда мощно говорит, как Машка Пичугина.

Этот голос — тоже ты?

Нет. Он собран из того, что я когда-то услы­шал, прочитал. Но это не я.

А тогда, кто ты?

Все остальное.

Тут он ошибается. Как раз «все остальное» — это маски или доспехи, чужие программы, необходимые для выжива­ния в обществе, образцы поведения, полученные от роди­телей или друзей. А вот то, что Федор назвал совестью, ощущается им как некий стабильный центр его личности, конденсат сознания. Наверное, это то же самое, что дру­гие люди называют душой.

Его душа так и не смогла обрести уверенности. А я тог­да по молодости и неопытности этого не заметил. И до сих пор чувствую себя виноватым.

Поэтому «первейшим из искусств» для педагога я те­перь считаю ЭМПАТИЮ — способность сопереживать, то есть проникать в состояния своих учеников. Для меня быть эмпатичным — чувствовать их боль, как свою, по необхо­димости возвращаться в свое детство, чтобы впустить и понять мир детства своего ребенка.