Восприятие иноэтничности

Восприятие иноэтничности

Архетип «жертвы отпущения» в условиях кризиса этнической идентичности этнического большинства запускает алгоритм ксенофобии и шовинизма: «мы не знаем, кто мы, зато знаем, что мы — не они». Аналитическая психология объясняет негативные стереотипы иноэтничности через содержание коллективного бессознательного, в котором объективируются «опасные аспекты непризнанной темной половины человека», оживающий в концепции К. Юнга архетип Тени, конкретизированный образами черта, колдуна, демона и пр. «Образ демона является, пожалуй, одной из самых низших и древних ступеней в понятии бога. <…> Эта фигура появляется зачастую, как темнокожая или монголоидного типа, если она представляет негативный или же опасный аспект».^{133} В данном архетипе проецируются и объективируются вовне внутренние проблемы социума и идентичной с ним личности. Социальная консолидация достигается в логике восприятия иноэтничности, в которой люди-антиподы в общественном сознании рисуются в образах других расовых и этнических типов.

Теория фрустрации-агрессии, как это следует из самого названия, предполагает прямую связь между деструктивным поведением и фрустрациями — психическими реакциями, возникающими в результате препятствий самореализации. Аспекты фрустрации могут оставаться активными в определенные периоды времени в разных сферах деятельности, и если они происходят из различных событий, то могут складываться в сумме.^{134}

Есть основания считать этнический аспект насилия в современной армии следствием фрустрации бытовой агрессии в поле восприятия иноэтничности. В российском обществе, претерпевшем в ХХ в. ряд этнических и социальных метаморфоз, всегда имелись большие группы людей, в поисках собственной идентичности предрасположенных к поискам всевозможных метафизических антиподов, галерея которых представлена полным этносоциальным спектром: от «врагов народа» до «врагов рода человеческого». Однако ни одна другая социально-профессиональная группа не поделена с такой дробностью на «чурбанов», «урюков», «хохлов», «хачиков», «дагов», «кацапов» и прочих «талабайцев», как это случилось с армией. Даже заключенные проявляют полную индифферентность в области восприятия иноэтничности.^{135}

С другой стороны, даже в армейских «землячествах» принцип социального превосходства более актуален, потому что там, где иерархия строится по этническому признаку, она все равно воспроизводит общеармейскую доминантную структуру. При численном превосходстве и высокой консолидации представителей одного этноса, все они, независимо от срока службы, будут дедами, а представители других этносов — духами. Если кто-то из представителей доминирующего этноса скомпрометирует себя неподобающим поведением, то с изгнанием из привилегированной группы ему откажут и в праве на этничность, как на маркер статуса. Этничность становится кодом социальной этики.

Известно, что не все народы в армии создают землячества, т. е. воспроизводят доминантные отношения по принципу этнической принадлежности. Например, группы представителей восточно-европейских народов, в отличие от кавказских и некоторых среднеазиатских, не отличаются способностью к формированию землячеств. Высокой сплоченностью и агрессивностью отличаются землячества дагестанцев, или, как их называют в войсках, «дагов».^{136} В этом можно видеть особенности этнического темперамента, мировоззрения и т. п. Но также следует помнить об изначально защитных и компенсаторных функциях и землячеств, и дедовщины, в которых гипертрофированно проявляются общие проблемы национальной идентичности. Так, во многих моноэтнических частях априорно негативный стереотип применяется по отношению к москвичам. На самой «благодатной» почве он перерастает в стремление реально «опустить» в системе дедовщины любого, призвавшегося в армию через московские военкоматы. На вопрос: «что такое чмо?», часто получал ответ: «Человек Московской Области». Разумеется, это показатель не якобы особого московского характера, но того социально-психологичского дисбаланса, который в национальном сознании исторически сложился вследствие крайнего политического, экономического, информационного центризма Москвы при крайней поликультурности России и, тем более, СССР.

Такой же механизм компенсации действует в землячестве, но он разворачивается уже не в социально-региональной, а в этнической плоскости. Болезненно переживают свою идентичность прежде всего представители народов, пострадавших от метрополии, но и это не главное. Флюиды бытовой ксенофобии со стороны русского большинства воспринимаются не менее болезненно, чем былые акции типа депортаций.

О том, чей расизм — большинства или меньшинства — первичен, говорят факты переадресации бытовых этнофобных пассажей. Автору, служившему в многонациональных частях, приходилось и в свой адрес слышать слово «чурка», значение которого для его славянских соплеменников пояснять не надо. Слово «чурка» в армии употребляется, независимо от конкретной национальности, применительно к представителям этнического меньшинства. Если в роте большинство русских, «чурками» будут все нерусские; если большинство дагестанцев — все недагестанцы, и в первую очередь «лица славянской национальности». Если в подразделении одни украинцы, то место «чурок» займут «окацапившиеся украинцы» и т. д.

«Чурка» — это чужой. Из прочих обидных словечек данное слово получило наиболее широкое распространение. Думается, не случайно. Популярность этого слова, употребляемого в этнофобном ключе, связано с этимоном «чур» — производящим и повседневное «чураться», и магическое «чур меня» и т. п.

Ксенофобии мало связаны с личностным уровнем восприятия этничности и коренятся в коллективном бессознательном. Приведу несколько примеров экстремального восприятия иноэтничности из солдатской переписки:

[Из солдатских писем]

<…> Сегодня мы в роте помогли одному урюку навести порядок под отделением. Разлили немного воды, взяли его всем сержантским составом за руки, за ноги и немного потерли им пол. Потом отвезли его в канцелярию. Вот такой метод придумал ротный. Это был первый эксперимент. <…>

<…> Тут у нас что-то чурбанье стало поднимать головы, на сержантов кидаются. Но с сегодняшнего дня мы решили установить террор. Не знаю, как долго он продержится, но постараюсь приложить к этому все усилия. Ай, не охота об этом думать постоянно, особенно писать. <…>

<…> Приходится иногда крепко руками помахать. Сейчас весенники все уволятся, потом дождусь ухода осенников и устрою сам террор всем черным, умирать будут. <…>

<…> Вчера получил твое письмо и вот взялся написать тебе ответ. Самое главное, поздравляю тебя с получением воинского звания «сержант», хотя и младший. Не мирись с чурбаньем, х…ярь их всех подряд. <…>

<…> Дружеский совет — не вздумай ударяться в комсомольскую деятельность, я уже несколько раз пожалел об этом, толку от этого мало, а е…ут за каждого чурбана. <…>

(Архив автора. 1987–1995 гг.)

И так далее. Я лично знаком с каждым из авторов цитированных выше расистских пассажей, и знаю их как вполне достойных, образованных и добрых людей. Таковы они в своей культурной среде. Круг их близких друзей образуют и лица тех национальностей, о которых они столь зло и нелицеприятно отзывались в своих письмах. Парадокс?

Природа данного парадокса, на мой взгляд, заключается не только в актуализации рефлексов филогенетической адаптации, в которых «недоверие к незнакомцам обеспечивает безопасность и цельность группы».^{137} Но так же и в обезличенности социальной среды, к которой стремится вся армейская система, культивирующая порядок одинаковых тел и вещей. Человеческое сознание отрицает все безликое, как лежащее за пределами понимания. Так логос отрицает хаос.

Фактор иноэтничности призван конкретизировать хаос инобытия, персонифицировать ощущение дискомфорта, обозначив его границы, очертив круг эйкумены сонмом антиподов. В центр, естественно, помещается Эго, границы которого здесь также размыты и держатся лишь на возможности более-менее четко обозначить собственную этничность и социальную принадлежность.

[Из солдатских писем]

Мы окружили Феликсова и расспрашивали его об учебке (любимая тема!). Повезло-то повезло, что попали в Самарканд, да и не очень. Слишком хорошим был предыдущий набор, такого еще не было. Смотри сама — 78 русских, 54 украинца, человек 20 из Белоруссии, и только 1–2 из Азербайджана. Это был весенний набор, и здесь учились ребята в основном после курса института. А теперь больше всего из ПТУ, техникумов. Вообще, не тот уровень.

(Из архива И. А. Климова)

Негатив этничности — продукт коллективного бессознательного, и сфера позитивных личных отношений его не перекрывает. Негатив есть инверсия позитива, конструируемая в сфере неизвестного путем репрезентации собственного образа со знаком «минус». Таким образом, негатив и позитив этничности организуют разные уровни сознания.

Допустим, что некий добрый русский человек, имеющий друзей среди чеченцев, евреев, казахов, в ситуации кризиса собственной этнической идентичности будет легко оперировать оскорбительными квазиэтнонимами; «хачик», «жид», «чурка», абстрагируясь от личных привязанностей. Соответственно, попав в армии в какое-нибудь кавказское землячество, любой русский имеет шанс пострадать за всего «большого брата», однако в другой ситуации, к примеру, во время свободного путешествия по Кавказу, его принимали бы как гостя те, кто «опускал» бы во время службы. Фактор этничности не имеет значения в сфере личного общения, но в культурном вакууме экстремальных групп обостряется до степени метафизического архизнака, разделяющего свое и чужое, в которой он также теряет культурные признаки.

Национальные проблемы в армии возникли не вчера. Идеологические отделы, имевшиеся при штабах и канцеляриях каждого воинского подразделения, конечно же, пытались контролировать ситуацию, поскольку в многонациональных воинских коллективах постоянно вспыхивали межэтнические конфликты, но делали это формально, «для галочки». Максимум, что они могли — выдать межэтнический конфликт за бытовой. Сама же воспитательная работа вызывала у солдат примерно те же эмоции, которые вызывает у читателя само определение «воспитательная работа». Как минимум, это ощущение чего-то фальшивого и казенного.

Ниже приводятся фрагменты солдатских писем и дневников, в которых полно отражена ситуация несоответствия пасторальной имперской идеологии и реальных отношений представителей разных национальностей, живых национальных характеров и темпераментов.

[Из солдатских писем. Эпизод из подготовки к официальному культурному мероприятию в воинской учебной части]

<…> Тут появился Сафронов, вызвал шестерых, в том числе и меня, привел к себе в комнату и стал читать сценарий. Оказывается, он выбрал нас для участия в утреннике, посвященном образованию СССР. Прочитав, он спросил: «Ну, как? Это минут на двадцать».

— Не очень мне нравится, — ответил я.

— Мне тоже, но просто времени нет писать что-либо более путное. Дома-то я написал бы. В школе все сценарии писал я, а здесь — лекции для Гириса на политзанятия. Вот, нашел тут какую-то книжонку, взял оттуда.

— Слащаво очень, — добавил Коля Алешин.

— В армии более путного не получится. Мы и так нарушили традицию делать все в последнюю ночь. Если сможем, захотим, можно будет что-нибудь военное к 23 февраля забабахать.

Кто-то поморщился.

— Чудаки вы! Через месяц это будет для вас отдыхом от всей той мути, которой вас будут учить.

— А можно как-то сопротивляться отупению?

В ответ сержант только махнул рукой и усмехнулся:

— Хватит базарить, переписывайте и учите.

Я начал писать. Боже мой! Ну и хрень!

Мир смотрит на тебя, ты новых дней начало.

Ты стала маяком для честных и живых.

И это потому, что слово «русский» стало

Навеки близким слову «большевик».

Или:

Что Грузия в цвету, Армения богата,

Что хорошо в Баку и радостно в Крыму.

Я русский человек, но как родного брата

Украинца пойму, узбека обниму.

Так говорит поэт, и так его устами

Народ великий, древний говорит:

«Нам, русским, братья все, кто вместе с нами

Под большевистским знаменем идет!»

(Из архива И. А. Климова)

Комплекс «большого брата» у русских сложился в ходе территориальной экспансии Российской империи, усугубился в советское время, к закату которого относятся приводимые записки. Эти письма написаны тогда, когда СССР еще называли «братской семьей народов». Но уже тогда процессы распада государства явственно ощущались в его микромодели, которой была армия, изолированная со своими проблемами за заборами гарнизонов. Но трансляцию доминантной агрессии в область межэтнических отношений не сдержать заборами, и она переходит «на гражданку» в сознании дембелей.

О том, как она может там проявляться, свидетельствуют национальные погромы, которые учиняли бывшие десантники в День ВДВ. Во многих городах России еще в конце 1980-х годов они громили рынки, тупо избивая всех торговцев кавказской и азиатской (не славянской) внешности. Отрицание иноэтничности легко накладывалось на отрицательные социальные стереотипы по отношению к торговцам, традиционные для общественного сознания большинства россиян. Эта «горючая смесь» этносоциальных факторов ментальности детонирует в экстремальных группах в точке их пересечения с гражданским обществом.

На фоне таких социал-национальных конфликтов, имевших место еще в советское время, стишки про «большого брата» воспринимались как последняя степень абсурда, за которой простирается вакуум смыслов. Упадок социальных систем начинается с деградации их смысловых значений.