глава сорок вторая Священная земля Болграда[5]

глава сорок вторая

Священная земля Болграда[5]

Ну вот, дело дошло, наконец, и до Заключения — есть ощущение, что «Священная земля Болграда» завершит собой весь «КАТАРСИС».

Только вот незадача: ступив на землю Болграда лишь мысленно, обратиться к его жителям могу только через городскую газету, — но раз на весь Болград всего десять экземпляров «КАТАРСИСа-1», которые я самолично же и привёз, «КАТАРСИСа-2», видимо, ни одного экземпляра в городе нет, а «КАТАРСИС-3» и вовсе существует только в рукописи и пока не доступен вообще никому, то как читатели газеты смогут понять «Священную землю Болграда», заключительную главу обширного трёхтомника?!..

Но иначе, как только ощущая под ногами землю Буджакских степей, иначе, как только чувствуя нежное тепло придунайского осеннего солнца на лице и обращаясь к болгарам-неугодникам, писать «Священную землю…» не могу — да и духовные наследники основателей Болграда меня всё равно поймут. Если не всё, то, во всяком случае, направление и дух. Ведь была же опубликована в болградской «Дружбе» три года назад статья «Бог Велес, Понтий Пилат и Цыганский Барон» (теперь это тоже глава «КАТАРСИСа-3»), хотя в ней, казалось, совершенно нелогично упоминались Понтий Пилат и великая Ра-река (Волга) как место, со зрелым Понтием Пилатом как-то связанное! Но опубликовали без изъятия — значит, даже в малочисленной редакции «Дружбы» было кому понять …

Что это я взялся идти против течения, не просто отстаивая доброе имя Понтия Пилата, но и доказывая, что только он мог быть автором Протоевангелия, уничтоженного одной иерархией?

Почему из десяти-одиннадцати лет, отданных напряжённому изучению духовно-психологического облика Пилата и складывавшихся вокруг него обстоятельств, восемь я вновь и вновь отправлялся работать именно в Болград, место от Москвы не только удалённое, но и с точки зрения транспорта весьма неудобное?

Выбор Болграда как необходимой составляющей для выполнения работы, города, в котором у меня нет родни и поначалу не было даже знакомых, не может быть случаен — как не были случайны и некоторые другие места, в которые я, логической частью ума не постигая причин, несмотря на трудности, упорно добирался.

Скажем, исследуя феномен расслоения народов планеты по духовно-психологическому принципу и, естественно, заинтересовавшись маршрутами перемещения моих почти забытых предков, я прямиком добрался до удалённого от удобных трасс украинского села Вулыга и обнаружил там «гнездо» носителей моей, так скажем, не слишком распространённой фамилии.

Далее. Была в XV веке некая ересь «субботствующих», сведений о которой не сохранилось почти никаких, кроме разнузданных фантазмов двух палачей да нескольких книг, которые казнённые еретики перевели с других языков на родной и содержание которых перечёркивает бессовестные измышления палачей.

Несмотря на отсутствие свидетельств даже о вероучении этих явно обовранных людей, я, тем не менее, решил написать повесть «Шестая». Решить-то решил, но, чтобы начать, не хватало «знакомства» с одной из главных героинь — великоновгородчанкой. Казалось бы, надо ехать в Великий Новгород, кстати, никогда мной не виданный, но вместо этого еду на Украину. И там забираюсь в село, в котором на берегу ставк`а (пруда) в голубоглазой шестилетней девчушке узнал, наконец, свою давно разыскиваемую девятнадцатилетнюю героиню!

Мать девчушки, с которой я познакомился недели через три, когда «Шестая» была наполовину сформирована (вернее, списана с этой девчушки, хотя Шестая не она), представьте, рассказала, что родом она не с Украины, а из-под Великого Новгорода (!), и что её прабабушка была субботницей (!) и притом, насколько было известно этой женщине, последней из верующих. Ну а голубоглазая девчушка — в их роду последняя. Такого свидетеля захочешь — не обнаружишь. Имею в виду, общепринятым милицейским способом.

Случались со мной и другие, не менее интересные находки, связанные с на удивление верными перемещениями в пространстве, — в конце концов, можно вспомнить описанное в «КАТАРСИСе-1» движение навстречу половинке.

Иными словами, стоит мне поставить перед собой задачу по поиску какой-то истины и начать искать «свидетеля», пусть даже из далёкого прошлого — и вот я, вопреки логической части своего ума, еду за тысячи километров в прежде неизвестное мне место, где и нахожу ответ.

Но всюду я бывал по разу, а в Болград я приезжал год за годом, да и в году, бывало, не по одному разу.

В чём же причина притяжения этого городка?

Какой нерешённый, но важный вопрос вновь и вновь приводил меня сюда?

Почему в каждом из томов «КАТАРСИСа» — Болград, Болград, Болград, а в уме при этом — Пилат, Пилат, Пилат?..

Вчера, 4 ноября 2000 года, перед сном вновь взялся за совершенно нечитабельную книгу С.Ю.Сапрыкина «Понтийское царство» (издательство «Наука», Российская Академия наук, 1996), и наткнулся (стр. 157) на прежде в книге не замеченное знакомое слово — Добруджа! Я стал перечитывать всю главу — и тут выяснилось, что в период наибольшего могущества Понтийского царства (первая четверть I века до н. э.) в него союзниками входили полисы Добруджи. Впоследствии, когда эти земли перешли под власть Рима, большая их часть вошла в римскую провинцию Малая Скифия. Болград как раз на границе Добруджи, на юге Бессарабии, эти земли также входили в Малую Скифию!

Весь вал немедленно нахлынувших мыслей, как на первый взгляд может показаться, между собой не связанных, пересказывать долго, да и нет смысла. Но некоторые болградцам будут особенно интересны.

Среди прочего, вспомнились слова знаменитой прорицательницы Ванги (балканская болгарка), что Болград — единственное в Европе тёмное для её внутреннего взора пятно, внутри этого пятна она не видит ничего.

Опять исключительность Болграда! Но почему? Может, потому, что живут здесь потомки отслоившихся от балканских болгар неугодников?

На рубеже XVIII–XIX веков болгарский народ расслоился по психологическому принципу — обстоятельства подробно описаны в «КАТАРСИСе-2». Лютовавшие турки были временно отогнаны русскими войсками, но, по новому договору, наши войска обязаны были отойти обратно в Россию. Перед болгарами стоял выбор: или оставить обжитые места и уйти с уходящими русскими войсками, или вновь оказаться в рабах и позволять себя сечь и запрягать в повозки вместо скотины.

Мнения разделились. Люди одной психологии остались встречать турок (любовь к хлысту далеко не редкость, садомазохизм — удел абсолютного большинства населения), люди другой психологии (неугодники) — бросив всё, ушли.

Подобное — к подобному: болгары-неугодники, вернее, часть населения Болгарии с повышенным их содержанием, уходили не к русским вообще (русский народ психологически далеко не однороден), а вслед за российским рекрутским войском, в те времена особо насыщенным неугодниками (недокланялся помещику или старосте — достаточное основание для отправки в армию). А вот оставшиеся болгары приобрели на Балканах, да и за их пределами, известность народа предельно холуйской психологии.

Психика наследуется: потомки в главном воспроизводят предков. После расслоения оставшиеся балканские болгары всегда пристраивались в хвост к сильному — вспомните 1914 год, 1941 год, послевоенные годы, наше время — нравственные соображения потомкам людей рабской психологии неведомы.

Единственное (?!!) «тёмное пятно»? Но ведь мест особой концентрации на планете неугодников (тяготеющих к центру, расположенному где-то в России) несколько, да и Болград ныне — да не обидятся его обитатели — уже не самое концентрированное место (после ряда отслоений и подселений).

«Тёмное пятно» на светлом пространстве — констатация особенности данного места: его населения, территории или истории. Если бы в этих местах было совершено какое-то из ряда вон выходящее зверство, то память о нём не затерялась бы в веках: как говорится, народ это любит, с «любимыми» же не расстаются и слагают легенды. Следовательно, на землях, где сейчас расположен Болград, произошло нечто противоположное. Светлое. А болгары-неугодники обосновались именно здесь, потому что почувствовали: вот хорошее место — не велика новость, что земля (вообще материя) обладает памятью. Хотя, скорее всего, на логическом уровне основатели Болграда причины появления этого чувства не осмыслили.

Итак, если Ванга рождена среди сцеженных балканских болгар и потому, закономерно, — не провозвестница, но лишь прорицательница, то «тёмным», неприятным, неприемлемым ей должно казаться место особо концентрированного выплеска Истины.

Но когда это выплеск произошёл? Год назад? Десять? Сто? Тысячу? Или почти две тысячи лет назад?

Почему из всех замечательных мест планеты меня притягивал именно Болград и окрестности, притом в период постижения истинного духовно-психологического облика Понтия Пилата и обстоятельств создания им величайшего в мировой истории произведения — Протоевангелия?

Ну?! Догадались?..

Есть две тонкости писательского искусства, последовательное размышление над которыми поможет разобраться в смысле происходившего две тысячи лет назад. Льстящая пороку «бульварная» пресса пишется в одних условиях, произведения же пусть лишь с крупицей если не Истины, то правды — в других. Много поспособствовавшие — во всяком случае, так утверждают социологи—«демократизации»-одурачиванию нашей родины романы «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок» были написаны на вокзале. Да, в Москве жильё им свои люди предоставили, но один из авторов — не помню, не то Илья Ильф-Файнзильберг, не то Петров (псевдоним Е.П.Катаева, тоже соплеменника Ильфа) — уходил на вокзал, в толпу, в шум, грохот, общество жулья, сквернословие и сортирного происхождения зловоние (выбор такой обстановки — признак некрофилии, стадности, порока) — и там писал созвучные своему вкусу романы.

А вот ныне проклятый и оболганный демократами Толстой, напротив, оставлял в Москве свою одержимую скверной (копрофилией, одной из форм некрофилии) жену и нисколько духовно-психологически не похожих на него детей и сбегал размышлять в Ясную Поляну, тихую усадьбу посреди ласкового русского леса.

Льва Николаевича я понимаю: как бы ни было сложно с транспортом, я тоже забирался в тихие, необычные по чистоте места — заброшенное лесничество в горах Средней Азии, на границе с заповедником; лесной пчельник на Украине; обезлюдевший пионерский лагерь на берегу прекраснейшего озера Ялпуг почти на границе Добруджи; ухоженную дубраву в ближайшем Подмосковье (там я даже кое-что построил); полуразрушенный дом на севере Молдавии, посреди громадного яблоневого сада; почти не посещаемую музей-усадьбу одного из русских писателей-классиков в средней полосе России и прочие тому подобные места — и там писал. В Москве, в многоэтажном доме, нависающем над правительственной трассой, — какая работа! Так, насмешка над творчеством как таковым. Да ещё издевательство над собственным здоровьем…

Ну, а где мог писать величайшее произведение всех времён и народов Понтий Пилат?

В Антониевой башне посреди оставленного неугодниками Иерусалима?

В подчёркнуто роскошном и погрязшем в пороке «областном центре» — Кесарии Стратоновой?

Раньше я думал, что Пилат, изгнанный всеми:

— властолюбивой женой, — омерзительным своей безнравственностью римским начальством, — известным народом, хором требовавшим распятия Мессии, — иерархией, выдававшей себя за христианскую, преступный руководитель которой искал оправдания в глазах окружающих в показном преследовании Пилата и Малха, —

для работы над Протоевангелием, скорее всего, поначалу вернулся на родину. Тем более что местность в римской провинции Понт гористая, и, следовательно, должна изобиловать уединёнными местами.

Но теперь всё отчётливей вижу, да и понимаю, что в небольшом Понте необходимого для такого труда уединения Пилату было не достичь. Родня, близкая и далёкая, друзья детства, ищущие новизны в праздном времяпрепровождении, — и всё это, помноженное на всеобщее «прозрение», будто после десятилетнего пребывания на столь высокой финансовой должности (префекта и прокуратора) денег к рукам Пилата должно было «прилипнуть», ух, не мерено.

Пилат, если хотел завершить работу, покинуть провинцию Понт был просто вынужден. Причём эмоционально был настроен — подальше.

Как можно дальше от всех этих кретинов, суть исполнителей.

На край земли.

Желательно, противоположный.

Противоположный?!..

Во всяком случае, таково должно было бы быть ощущение, хотя логическое мышление подсказывало, что «край земли» может быть хотя и достаточно удалённым, но не настолько, чтобы переезд и возвращение в Иерусалим, где обосновался глава Иерархии апостол Пётр, отняли годы.

Иными словами, Индия далеко, Китай — тем более, и хотя любопытствующие туда ходили издавна свободно, но подобные переходы занимали много времени, к тому же языковые барьеры могли потребовать неоправданного расхода сил (для устройства быта). Всё это — в ущерб работе. А вот окрестности какого-нибудь грекоязычного торгового полиса, скажем, где-нибудь в районе устья Дуная (провинция Малая Скифия) — самое то.

И земля это великое, но незаметное для толпы запомнит.

Представляю звериную ненависть сектантских пасторов: ещё бы, есть, выходит, способ познания, перечёркивающий благовидные лозунги из заокеанских брошюрок о необходимости чтения текстов под их руководством. Однако неспособность кого-то пользоваться памятью земли не означает, что её нет вовсе. Ясно, такое событие, как написание Протоевангелия, земля не могла не сохранить. А есть память — есть и способные ею воспользоваться. И таковых далеко не единицы. Молчат же до времени — до тех пор, пока печати молчания надлежит быть снятой.

Есть и ещё одно соображение, указывающее на Малую Скифию как место, выбранное Пилатом для работы над Протоевангелием. Думается, Пилат, обладатель жреческого имени, а следовательно, и унаследованного соответствующего опыта предков, интуитивно понимал важность для творчества внешних обстоятельств. В частности, культурной ауры. И потому пределов высококультурного Понтийского царства, в административно-территориальном смысле к тому времени уже исчезнувшего, не должен был покинуть.

Назовём принцип эмоционального настроя, которому не могут не следовать все достойные авторы, «принципом болдинской осени». Сущность этого принципа в следующем: когда задумчиво бродишь по тропинкам ласкового леса средней полосы России, под ногами шуршат тёплых оттенков листья и ты словно воспаряешь к сводам храма торжественной тишины, то по душе разливается возвышающая грусть — увы, вот уже прошло ещё одно лето, последние краски которого уйдут вместе с листьями, как в могилу, под снег, чтобы исчезнуть, как кажется, навсегда… Что там листья, города рассыпаются, их названия забываются, врастают в землю даже роскошные надгробия…

Что остаётся посреди всеобщего тлена?

Память?

О чём? У одних о гнусном, а у других…

Шуршат под ногами опавшие листья, перед смертью, казалось бы, приникшие выслушать сущность всего…

Зачем я пришёл в этот мир?..

Надо что-то сделать.

На века.

Вечное.

Чтобы остаться.

Нет, не «чтобы», а «потому что». Потому что я вечен, и дело моё для вечности — и иначе я не могу.

Пушкин, оказавшись в Болдине наедине с русским осенним лесом, сумел подняться до подобного высокого чувства — и стал, в конечном счёте, хресмологом.

В последние лет десять в приложении к имени Пушкина время от времени встречается многозначное слово «пророк». Следует уточнить: Александр Сергеевич не был ни мантисом-концептуалистом, ни учителем нравственности — в этом отношении он никоим образом не образец для подражания, особенно в первой молодости. Но он — хресмолог, обязательный соработник «пророческой „бригады”». И дальние его пророчества начинают сбываться.

Осень в Болдине побудила Пушкина не только к тем произведениям, которые принято называть всего лишь лирическими, понятными большинству, но и к началу работы над великими, очищенными от суетности текстами, которые содержали уходящие в будущее пророчества о нелёгкой — а страдания очищают неугодников от заблуждений — высокой духовной судьбе России.

К ощущению возвышенной грусти подводит любая осень Жизни.

В Болграде, когда в некогда ухоженном парке имени А.С.Пушкина бродишь между обрушившимися в несколько обхватов стволами деревьев, когда угадываешь сквозь зелёную дымку кустарника развалины оригинальной архитектуры особняка, бывшей библиотеки имени Пушкина, ещё недавно дышавшей мыслью, а затем превращённой новыми «просветлёнными» властями сначала в кабак, а потом и вовсе подвергнутой разграблению, когда посреди всего этого тлена и запустения видишь на удивление уцелевшую бронзу памятника-гермы Пушкину, начинаешь чувствовать себя, как осенью в русском лесу: шорох опавших листьев, нашёптывающих нечто важное перед переходом в полное небытие, торжественная тишина, суетное перестаёт заслонять ценное, и душа в прекраснейшем из храмов Истине растёт — и пребывает.

Пилат в Малой Скифии не мог не чувствовать себя, как Пушкин в Болдине, как ищущий прекрасного человек в разрушающемся болградском парке. Пилату был тягостен вид этой окраины Понтийского царства, в первую очередь утратившей лучшее из поддерживаемых государством традиций — высокую культуру древности, которая уступила место убожеству цивилизации (Рима). Неторговое население окраинных областей обнищало, власти принуждают кланяться идолам, состоящим из головы правителя, хороших книг не стало, книгохранилища из пристанища мудрости превращаются в свою противоположность, наглецы заправляют всем.

Да, и в те далёкие времена тоже на окраине полисов обустраивали парки, место для самостоятельного размышления, а в самых живописных их уголках устанавливали скульптурные группы, как и в наше время, скажем, знаков Зодиака. Только в те времена эти знаки не были столь примитивны, как нынешние: скажем, знак Водолея не был дивой с оттопыренной попкой или меланхоличного вида кудрявым мужиком с кувшином, а был тем, чью скульптуру средневековые «искусствоведы» ошибочно назвали «Лаокооном». (Лаокоона, жреца Аполлона-Истины, очевидно, задушила та сущность, которая на символическом языке обозначается как дракон, змей с крыльями, а «Лаокоона» душат две (!) змеи. Две извилистые линии, символ Водолея, суть две змеи мудрости, интуиция и рацио — об этом сказано в любом хорошем справочнике. Другое дело, что «Водолея» путают с Лаокооном-Копьеносцем далеко не случайно — участь их схожая. Об этом в книге особая глава—«Вечный Жрец извечного Илиона».)

И прежде времена менялись, некогда посещаемые парки пустели, хорошо, если их не сразу изводили на дрова — что поделаешь, политическая история развивается циклически… (О вновь и вновь повторяющемся в веках цикле «…монархия—аристократия—демократия…» писал ещё Полибий.)

Пилат (а у всех ищущих истину авторов привычки, в общем-то, схожие), не мог не заглянуть в местный парк — если таковой был рядом, ведь в Буджакских степях деревья растут только по берегам рек и озёр. Пилат бродил по зарастающим парковым дорожкам, останавливаясь у фрагментов разбитых пьяными скотами статуй. (От античных авторов мы узнаём, что во времена Пилата вся территория ушедшего эллинистического мира представляла собой пространства, усеянные обломками прекрасных статуй, — с утверждением власти цивилизаторов из цитадели мировой власти мертвели не только взаимоотношения людей, единственной страстью которых становились нажива, вино и примитивные зрелища, но и безлюдели целые страны, не говоря уже про городки на второстепенных путях.)

Пилат не мог не остановиться у «Лаокоона»: оба были Копьеносцами, Пилат по наречению, далеко не случайному, а Лаокоон — ещё и по подтверждённому сану.

В чём величие подвига Лаокоона, в полисах римской провинции в этот период, видимо, уже мало кто знал. А ведь некогда — это время застал ещё дед Пилата, и, верно, рассказывал о Лаокооне внуку, водя его к камням-свидетелям былого благополучия, — даже школяры могли рассказать о том, что жрец Солнца, бога счастья через познание об истинном смысле событий прошлого и будущего, метнул в предательского деревянного коня данайцев своё единственное, положенное ему по сану, символическое копьё. Метнул — и за возвещение Истины претерпел мучительную смерть. И никто из толпы уже на следующий день обращённых в рабов, но сейчас ещё имевших возможность выбрать Истину и спастись, Лаокоона-Истину не поддержал, никто не обнажил меча, чтобы рубануть по дракону. (Похоже, единственным благодарным зрителем-слушателем стала Кассандра, объявленная авторитетами города сумасшедшей. Наверняка воспоминание о самопожертвенном поступке Копьеносца ради неё одной придавало силы ей и её потомкам.)

Перед внутренним взором Пилата родовая память, видимо, открывала картины происходящего у стен Илиона, они сменялись картинами, виденными им своими глазами ещё совсем недавно у стен Иерусалима, разделяющее эти события время исчезало, воспроизведение прошлого придавало событиям б`ольшую глубину, смысл жизни становился осязаемей, понимание наполняло счастьем, перед талантом отступало всё суетное…

Только ради этих мгновений постижений и обобщений Пилат, которому пока ещё не были доступны шорохи осеннего русского леса, интуитивно должен был стремиться остаться внутри бывшего эллинистического мира…

Внутри эллинистического мира территория бывшего Понтийского царства более предпочтительна ещё и по причине взаимоотношений с населением. Человека из административного центра, Понта, с которым ассоциировалась утраченная более сытая, спокойная, да ещё нравственно существенно более чистая жизнь, не могло не ожидать благорасположение ещё не подпавших под гипноз новых властей людей (я как москвич, в сходной в общем-то исторической ситуации, путешествуя, это ощущаю и понимаю значимость этого фактора).

Вообще, в I веке до н. э. все народы Балкан были союзниками Понтийского царства в войнах против расползавшейся как чума власти Рима. Современные исследователи полагают, что причиной тому могли быть римские ростовщики (С.Ю.Сапрыкин. Понтийское царство. С. 157), которые втравливали в займы власти соседних стран, сулили всем благоденствие и процветание, а на самом деле, как в этом убеждались уловленные на посулы, несли разорение и чувство подавленности.

Местные администраторы, проводники центральной власти в провинциях, далеко не всегда настроены так же, как управляемое ими население. Конфликты с властями тоже могут мешать процессу творчества — поэтому Пилат как обладатель римского гражданства, обеспечивающего некоторые привилегии, размыслив, из всех территорий бывшего Понтийского царства, видимо, мог предпочесть ту, которая оказалась включённой в Римскую империю. Только здесь Пилат был вправе требовать от властей покровительства. Во всяком случае, в условиях размытых границ Пилат, скорее всего, выбрал место, от какого-нибудь римского гарнизона если и удалённое, то не чрезмерно. (В состав Римской империи вошли не все территории и народы распавшегося Понтийского царства, многим удалось отстоять независимость, к примеру, скифы северного причерноморья так и не покорились.)

Таким образом, Малая Скифия — единственное место, которое оказалось на пересечении разнородных требований:

— с одной стороны, это была территория, некогда входившая в Понтийское царство, и потому Пилат здесь для помнивших былые добрые времена был свой, к тому же его сближала с населением и некоторая общность воспитания и культуры;

— с другой стороны, эти территории уже входили в Римскую империю;

— с третьей, это место удовлетворяло закономерному эмоциональному настрою бежать из Понта на противоположный край земли. Взгляните на карту — Добруджа и южная Бессарабия как раз и есть тот искомый диаметрально противоположный по отношению к провинции Понт берег Чёрного моря;

— в-четвёртых, Малая Скифия хотя и удалена от Понта, но не чрезмерно, добираться до неё весьма удобно, торговые суда курсировали постоянно;

— в-пятых, «принцип болдинской осени» Пилату был профессионально не безразличен.

— в-шестых, само название «Скифия», хоть и Малая (всю силу этого аргумента понять может только читавший книгу полностью).

Также возможно ещё и то, что уже в те времена земля этих мест сияла для всяческих прорицателей «чёрным пятном», пусть и менее сильным, чем в наше время…

Итак, как для беспринципного карьериста все пути вели в Рим, так для Пилата-Автора все пути вели на поросший деревьями берег одного из озёр Малой Скифии.

Впрочем, в те времена название того озера было, видимо, иное, чем сейчас. Дунай, к примеру, римляне тогда называли Истром.

* * *

Всё вышесказанное можно понять как попытку показать некоторые возможности альтернативного способа познания — с помощью двух «змей».

Результаты такого здорового и уважительного к себе подхода закономерно противоположны школярскому «знанию», ведь как показывает опыт тысячелетий, всегда находится достаточное число училок, готовых подстелиться под любой «дух времени», цель же «духа времени» всегда одна: формирование Безотказного Исполнителя («на дурака не нужен нож…»).

Полученные альтернативным (психокатарсическим) способом результаты подкреплены строго логическими доказательствами — на примере анализа причин исключительности Болграда. Способность как к надлогическому, так и к строго логическому познанию — плод личностного Катарсиса. «Водолейства» по сути, а не по дате рождения.

Способность к самостоятельному постижению действительности выводит человека из состояния одураченного исполнителя, из того состояния, в котором подданный единственно и люб властителям. Конечно, существование хороших книг возможно, но поди их сыщи в море «бульвара»: книгоиздатели покорно ориентируются на волю сильного и на вкусы массового читателя. Кто не знает, что абсолютное большинство людей скорее предпочтёт мучительную смерть, чем возьмётся прочесть хотя бы одну достойную книгу. Страсть улавливать волю властителя, увы, — наисильнейшая из всех страстей.

Но даже замечательная книга не панацея.

Не случайно Иисус предостерегал:

Ученик не бывает выше своего учителя; но, и усовершенствовавшись, будет всякий, как учитель его.

Лук. 6:40

‹Даже› вы не называйтесь учителями, ибо один у вас Учитель — Христос.

Матф. 23:8

Но почему именно Понтий Пилат был предызбран Провидением создать Протоевангелие?

Людям, предпочитающим вместо бульварного чтива книги содержательные, известно, что всякий текст о людях и жизни — это вовсе не описываемые события, а прежде всего сам автор. Лев Николаевич Толстой, видимо, был не первым, кто высказался в том смысле, что, читая книгу, знакомишься не столько с описываемыми событиями, сколько с той системой ценностей, с которой автор совместим.

В самом деле, описывая кровавые следы какого-нибудь «творца истории», можно подобрать такие эпизоды из его биографии и так их, извратив, приукрасить, что даже корсиканский коротышка Наполеон предстанет эдаким херувимом, лапочкой, благодетелем народов. А можно, наоборот, привести только факты, в свете которых обнаружится скрываемый оскал нравственного урода.

Подбор изобразительного материала обычно осуществляется бессознательно: подхалиму присуще замечать события лишь определённого рода, вернее, лишь отдельные стороны происходящего, а вот достойные люди по мере возможности выявляют нелицеприятную, сколь возможно истинную картину. В результате получатся два противоположных образа, хотя, казалось бы, оба автора описывают одного и того же человека, скажем, Наполеона.

Этих авторов отличает их внутренняя сущность.

Как следствие, глубокий читатель между строк пытается угадать: скот ты, автор, проводник злой воли стаи подхалимов, обычный исполнитель — или, напротив, возрос до наслаждения светом Истины? (Потому честный автор тем или иным способом под обложку введёт описание обстоятельств собственной жизни, пусть хотя бы в примечании — только это и делает книгу полноценной для познания.)

Итак, всякий пишущий о людях и для людей, о чём бы он ни писал, на самом деле знакомит с собой, со своей сущностью — знакомил с собой и автор Протоевангелия.

Более того, на наше с вами знакомство именно с этим человеком была воля Божья — иначе Иисус Евангелие написал бы собственноручно.

Действительно, Он бы справился с созданием текста несравнимо быстрее всякого человека и лучше — но Он этого не сделал. Ибо предопределил для нас лучший путь.

Или, возразите, Ему недостало времени? Или одарённости? Или грамотности?

Итак, ищущим познания Истины знакомство с автором Протоевангелиянеобходимо — такова воля Божья.

А зачем оно нам необходимо?

Чем весьма существенным обогатится наша духовная жизнь, если мы разберёмся в истинной роли и судьбе Пилата — единственного человека, который защищал Иисуса в день Казни?

Почему познание Пилата — самый прямой путь ко Христу?

Познание Бога диалектично: с одной стороны, Он открывается Первым, и только при Его водительстве и возможно Созидание, а с другой, Он открывается только тому, кто встал на путь созидания — не на словах, а на деле, приложив личное усилие.

Достижение уровня «Жизнь» («Созидание Вечности») не голо-декларативно, каждому человеку Бог приготовил дары, но сверх того — личный талант. Плоды таланта удостоверяют нефальшивость покаяния и открывают перед человеком принятие последующих даров — интуитивную ориентацию во времени, в пространстве, знаниях и так далее.

Можно выразиться и так: реализация таланта — это для данного человека не просто наиболее эффективный способ созидания, но единственный способ Созидания.

И даже так: вне таланта человек не созидает, как бы он в этом ни убеждал себя сам, и как бы в том ни убеждали его льстецы «бульвара».

Итак, познание Бога доступно лишь человеку созидающему, Он открывается лишь принявшему в дар талант, способность к его принятию — плод, в том числе и самостоятельной работы души.

Созидание с большой буквы возможно только внутри «пророческой „бригады”», понятно, вне авторитарного подчинения человека человеку (об этом специальная глава «КАТАРСИСа-3»).

Чтобы созидательно действовать, человек должен быть свободен от заблуждений, полнота же знания о таланте подразумевает осмысление себя не только как единичного обладателя первого из даров, но и частью сообщества таких же обладателей. («Познай себя!» — призывала надпись на фронтоне храма Аполлона в Дельфах; «Вникай в себя!» — писал своему другу Тимофею апостол Павел (1 Тим. 4:16)).

Однако сотоварищи бывают разделены не только тысячами километров, но и тысячами лет. Иными словами, в «бригаде», кроме «профессий» распространённых, носителей которых можно встретить на протяжении жизни не раз, есть «профессии» и редкостные.

У высококвалифицированных каменщиков не столь уж давних времён было в ходу такое понятие—«зам`ок». Когда делают арку оконного проёма или, как в старину, всего свода здания (обычно храма), то на опалубке выкладывается множество камней, но всё это самостоятельно держаться не будет, пока на самом верху не будет вставлен вытесанный «по месту» камень. Это и есть «зам`ок». Никакой другой камень его не заменит — без него свод держаться не будет.

Итак, чтобы с собственным талантом определиться до конца, человеку необходимо охватить умом, пусть хотя бы в общих чертах, также и наиредчайшую «профессию». В привычных терминах: даже великолепные корректор и редактор бесполезны, если нет автора, способного создать текст. Редчайшей в «бригаде» «профессией», без которой бесполезны и провозвестники, и предтечи, и прочие, был одарён именно Понтий Пилат (см. главу «„Пророческая «бригада»”…»).

Парадоксально: проблему личноготаланта невозможно понять до конца без осмысления «странностей» в жизни именно Понтия Пилата до и после Распятия, подобно тому как невозможно понять до конца устройство Мироздания, не осмыслив самопожертвенный аспект смерти Сына Божьего. Полнота же осмысления удостоверяется принятием и реализацией таланта.

Писание помогает познать смысл и глубину «пророческой „бригады”», через Писание Бог непосредственно не познаётся, оно лишь способствует восхождению на самую первую ступень Пути — а уж с неё Бог познаётсянепосредственно.

Однако пилатоненавистники, обречённые сбиваться в иерархии (всегда авторитарные), пытаются нам внушать, что, вчитываясь в Священное Писание, они тем самым познают Бога и даже уже познали. Результат их «познания» мы видим сами и слышим от знакомых: безобразничание священников вплоть до гомосексуальных оргий с участием митрополитов в монастырях, пьянство приверженцев популярных форм религий, скудоумие, невежество и холуйская психология сектантов (всех мастей) — и всё это над бездной бесталанности.

Иными словами, вокруг себя мы наблюдаем ту же картину, которую видел и Иисус Назарянин, и Понтий Пилат (что и отразилось в текстах Евангелия).

Лев Николаевич Толстой говорил, что о Боге и Истине можно говорить только с атеистом. Своё верное интуитивное постижение Лев Николаевич доходчиво объяснить не смог или не успел, но если бы в своих рассуждениях он слово «верующий» заменил на «пилатоненавистник» (бесталанный), а слово «атеист» (подчас человек отнюдь не отрицающий всё и вся, но имеющий свою веру, в которую входит постижение Истины самостоятельно, а не по внушению) — на неугодник (не поддающийся психоэнергетическому подавлению иерархий), то всё встало бы на свои места.

Словом, и в наше время в точности воспроизводится то, что было и во времена Христа, да собственно, и во все остальные времена тоже — Соломон был в тысячелетиях явно не первый, кто сказал: что было, то и будет, нет ничего нового под солнцем и не будет, и так до конца времён.

Время остановилось, хотя в физическом смысле оно течёт и приближает к концу мир зла, а вместе с ним и бесталанных.

Что остаётся делать неугодникам, нутром чувствующих подлог и обман, когда их пытаются втянуть в религиозные иерархии?

Болградские болгары, один из примеров духовно-психологического расслоения народов, отнюдь не случайно огорчают сектантских пасторов: сравнительно с другими народами, предки которых пришли в новороссийские земли, всего лишь откликнувшись на указ Екатерины о бесплатной раздаче земли и сорокалетнем освобождении от налогов, болгары не торопятся вступать в иерархии пилатоненавистников. Но избегают ярма вовсе не из-за нежелания постигать Бога-Истину, как, переворачивая всё с ног на голову, льстят себе сектантские пасторы.

Всё в точности наоборот.

Толстой был прав, хотя в период принудительного атеизма нам трудно было понять его слова.

Что до особенной одарённости болградцев, так кое-что я уже описал в предыдущей опубликованной в «Дружбе» статье «Бог Велес, Понтий Пилат и Цыганский Барон». И это ещё малая толика действительности — чтобы яснее видеть, надо высвобождаться от обманов об устройстве мира. Цель же этих обманов, повторимся, — подавить человека до состояния Безотказного Исполнителя.

Оказаться на священной земле Болграда ещё раз, конечно же, хочется. Жене как-то не очень, а дочери очень.

Но с другой стороны, разлюбезные моему сердцу болградцы, так интересно узнать, что ещё такого Пилат с Малхом отчудили там, на Ра-реке (ныне Волга), пользуясь всё умножающимися дарами Святого Духа. В частности, Пилат научился проницать время, чему сквозь тысячелетия оставил потрясающее доказательство (об этом особая глава).

Видимо, оно не единственное.

Но где их искать, пока ещё не ясно.

Я уж для поисков даже маленький грузовичок купил.

Вот выйдет «КАТАРСИС-3», загружу им кузов под самую завязку — и вперёд!

1999–2002

Москва—Болград—Климовск