Жизнь по решению суда
Жизнь по решению суда
Ну, а теперь давайте представим себе самую обыкновенную семью, каких в нашей стране огромное множество. Мать, отец, ребенок. Родители не наркоманы, не алкоголики — в общем, не маргиналы. А с другой стороны, и ригоризмом особым не отличаются. Со школьным секс-просветом не воюют. Не возражают и против компьютерных игр. Музыку, которую слушают подростки, и фильмы, которые они смотрят, считают ерундой, но не такой вредной, чтобы сильно волноваться. В церковь заходят нечасто. В основном, на чье-то отпевание, за крещенской водой да на Пасху. При этом нельзя сказать, что они совсем не занимаются воспитанием или что у них отсутствуют представления о должном и недолжном. Есть вещи, на которые они не собираются смотреть сквозь пальцы. Им хочется, чтобы ребенок хорошо учился, и не хочется, чтобы он прогуливал школу. Не хочется, чтобы матерился, а разговаривая с ними — в особенности. Не хочется, чтобы превращал свою комнату в хлев и на любую просьбу помочь по хозяйству отвечал: «А почему я?» Согласитесь, это очень скромные и очень естественные требования. Так сказать, минимальный стандарт. Конечно, в нормальной культурной семье требования должны быть больше, но мы возьмем хотя бы этот набор.
Теперь давайте представим себе довольно распространенную, по нынешним временам, ситуацию. Сын, войдя в подростковый возраст, запускает учебу, может прогулять школу, хамит, огрызается. Просьб родителей выполнять не желает, зато часто и настойчиво требует денег. В какой-то момент, когда ситуация уже зашкаливает, родители решают проявить твердость и говорят, что так дальше дело не пойдет. Подтянешь учебу — получишь деньги на апгрейд компьютера. А принесешь еще одну двойку — даже не проси. И ни с какими друзьями ты никуда не пойдешь, пока не приберешься в комнате.
В обычных условиях, то есть без ювенальной юстиции, этот, в общем — то, заурядный бытовой конфликт может разрешиться двояко. Либо взрослым удастся переломить ситуацию (для чего требуются выдержка, твердость и в то же время такт, умение пойти на разумный компромисс), либо они, спасовав перед истерическим напором, сдаются, со всеми вытекающими из этого последствиями. Но в любом случае решение принимают они. Даже если оно неправильное, оно все равно их собственное. Никто извне не диктует им, как жить, не посягает на их роль главных в семье и, соответственно, не навязывает им план воспитания ребенка. Если они обращаются за помощью к психологу или к психиатру, то все рано делают это по своей доброй воле и могут воспользоваться советами специалиста, а могут ими пренебречь.
Как же будет развиваться сей популярный детско-родительский конфликт в условиях ювенальной юстиции? Парень жалуется в соответствующие органы, что родители его притесняют: заставляют убираться в комнате, не пускают гулять с друзьями да еще не дают карманных денег. Отца с матерью вызывают «куда следует» и популярно объясняют, что комната — личная территория их сына, где он волен устраивать то, что ему хочется. Беспорядок больше соответствует его нынешнему настроению, его индивидуальности и помогает самореализации. Запрещать прогулки с друзьями нельзя. Ребенок должен дышать свежим воздухом и не должен испытывать дефицита общения. Что же касается денег, то лишать ребенка средств на карманные расходы — значит препятствовать его социализации. Деньги надо давать независимо ни от чего, причем не меньше, чем в среднем получают одноклассники, чтобы мальчик не чувствовал себя ущербным.
«Но ведь он хамит, обзывается, школу прогуливает, двоек нахватал!» — пытаются оправдать свои воспитательные меры родители.
И слышат в ответ, что, во-первых, уважение следует заслужить. Они же, судя по всему, не сумели этого сделать. Во-вторых, надо учитывать особенности подростково-молодежной лексики. 30 лет назад матерные выражения считали чем-то ужасным, а сейчас критерии изменились. Насчет школы — да, тревога обоснованная. У нас обязательное среднее образование, поэтому с мальчиком будет проведена разъяснительная работа. Но добиваться хороших оценок, если сын их не получает, не только бессмысленно, но даже вредно. Завышенные требования травмируют психику и могут привести к школьному неврозу. В общем, родители попадают под прицел ювенальных служб. Их предупреждают, что за семьей теперь будет вестись постоянная слежка (неприятное слово, правда, заменяется более политкорректным «мониторинг»). И если сын будет и впредь недоволен своим положением в семье, родителей придется лишить родительских прав.
По меньшей мере озадаченные, а скорее, подавленные происходящим родители возвращаются домой, обдумывая по дороге, что они скажут своему отпрыску. Но оказывается, ему в ювенальном суде уже все сказали. Они еще не успевают раскрыть рот, как слышат: «Ну что, съели?» И начинается новая жизнь. Парень делает, что хочет. Родители безропотно дают деньги. Прогулы школы, правда, продолжаются, но психолог и ювенолог в одном лице загадочно отвечают, что они над этим работают. И работа действительно ведется. На зимние каникулы парня отправляют в подростково-молодежный лагерь для проблемных детей. Там у него появляются новые друзья. Причем, у родителей возникает тревожное впечатление, что некоторые из этих друзей уже больше походят на «лиц, находящихся в конфликте с законом» (так теперь предлагают в духе политкорректности называть несовершеннолетних преступников). Но поговорить на эту тему с сыном им не удается, так как он всякий раз посылает их подальше, заявляя о своем праве дружить с кем хочет и размахивая перед их носом бумажкой, полученной в суде.
Через некоторое время они обнаруживают у сына наркотики. Тут уж они дают волю гневу и идут в ювенальный суд требовать объяснений. Дескать, посмотрите, до чего вы довели мальчишку, связав нам руки! На это им холодно отвечают, что довели как раз они — тем, что недолюбили ребенка. Выясняется, что ювеналы, «осуществляющие сопровождение» их сына, давно знают о потреблении им психоактивных веществ (ПАВ) опийной группы. Но родителям не сообщали об этом вполне сознательно, чтобы не обострять и без того конфликтные отношения в семье. Да и стоит ли так волноваться? Во-первых, у взрослых своя жизнь, а у ребенка своя. Он имеет право на свой опыт, на свои ошибки. Во-вторых, наркоаддиктов сегодня немало, это один из популярных молодежных стилей жизни. Подрастет — образумится. А пока, если они настаивают на коррекционных мерах, мальчика можно включить в программу снижения вреда. А если адекватным наркологам удастся внедрить заместительную терапию, ему будут давать вместо героина метадон. Хоть и наркотическое вещество, но менее токсичное. И тогда проблемы будут решены.
История эта хоть и сконструирована нами, но в ней нет никаких элементов фантастики. Скорее, она созвучна направлению, которое принято называть «критическим реализмом». Диктата ювенального суда, правда, пока нет, и это очень существенный момент. Но по отдельности все фрагменты нашей собирательной истории уже наличествуют. Помните, мы приводили цитату про то, что ювенальный суд — это стержень, на который все будет нанизано? Так вот, стоит появиться стержню, и он обрастет именно такими деталями.
Свидетельство тому — вполне реальная история (одна из многих, весьма типичная!), произошедшая в Голландии и описанная в книге «Пастернак против Нидерландов» (М.: «Эра», 2007). Однофамилец поэта в начале 1990–х покинул родную Одессу и уехал с семьей в эмиграцию. Когда его дочери исполнилось 14 лет, она попала под влияние более «продвинутой» подруги, сдала в учебе, начала прогуливать школу, требовать денег — в общем, все, как и в нашей гипотетической истории. И хотя родители почти ни в чем ее не ограничивали (например, Ирина совершенно не помогала по хозяйству) и даже чрезмерно баловали (скажем, если девочке не нравилась еда, приготовленная матерью, она фыркала и демонстративно отправлялась есть к отцу, с которым мать к тому времени уже была в разводе), Ирине хотелось еще большей свободы. Она начала жаловаться в инспекцию по делам несовершеннолетних. Ее там, естественно, поддержали. Вот она, приоритетность прав ребенка в действии!
И когда отец вопиющим образом «нарушил права» Ирины, попытавшись ваткой стереть с ее лица чересчур, на его взгляд, вульгарную косметику, ее укрыли от «жестокого обращения» в приюте. Когда же родители попытались вернуть дочку, их лишили родительских прав. Пастернаки обращались во всевозможные инстанции, дошли до голландской королевы и Европейского суда. Всего ими было написано порядка 60 жалоб. Результат был всегда один и тот же — нулевой. «Всех, кому мы отправляли факсы и письма, — свидетельствует Г. Пастернак, — мы просили о встрече, чтобы подробнее рассказать и показать факты беззакония. Но инстанции вновь и вновь писали нам стандартные ответы, а все наши жалобы пересылались тем, на кого мы жаловались — и все оставалось по-прежнему» (С. 96). Спасло ситуацию только то, что примерно через год Ирина вернулась домой сама. Если бы не это, родители не увидели бы ее как минимум до совершеннолетия. Некоторые колоритные подробности лучше дать в изложении самого автора.
«Нам было сказано, — вспоминает Г. Пастернак, — что нас приглашают на беседу в отделение полиции по работе с подростками… Мы, довольные, буквально побежали на эту встречу, надеясь на то, что сейчас все закончится, но в этом отделении нас ждал заранее подготовленный сюрприз. Нас встретили двое полицейских: Ханс Кромдайк и Ес Еммерих. Мы им подробно рассказали о случившемся и показали документы. В ответ они начали нам угрожать и сказали, что дочери у нас опасно находиться, вы, мол, угрожали дочери, потому она и убежала, и вы должны честно в этом признаться. Тогда я объяснил Кромдайку, что мы хотим сделать заявление на работников Комиссии о подаче ложных сведений судье. В ответ мне: „Заткни пасть, иначе вообще выгоню. По закону ты никто, только биологический отец“. Ольга на это сказала, что мы можем высказывать свое мнение. И она как мать, и я как отец. Кромдайк с ехидной улыбкой ответил, что здесь, в бюро, им нельзя указывать, что и кто может. Второй полицейский сначала молчал. А потом вдруг тоже стал кричать и угрожать: „Будете много выступать — и второго ребенка заберем“» (С. 72).
«Ольгу временно лишили родительских прав на год. Это лишение прав означало, что ребенку назначается опекун, что родители не могут оказывать на ребенка никакого влияния, но по-прежнему несут за него полную ответственность. И финансовую в том числе: они вынуждены оплачивать содержание ребенка в приютах. Кроме того, решения в экстремальных случаях должны принимать опять-таки они, а не назначенный опекун. Например, когда дочь хотели положить в больницу, согласия на госпитализацию все равно требовали у Ольги» (С. 91–92).
«Люди в платьях судей лишают родителей детей, а детей — родителей. Эти организации ссорят семьи, вместо того чтобы их мирить, как декларируется в брошюрах. „Миротворцы“ делают так, что потом дети и родители видеть друг друга не хотят. Я <…> видел и голландские семьи, пострадавшие от произвола Инспекции. У одной женщины было дело (весьма прибыльное): она занималась лошадьми. И она в конце концов осталась без ничего.
Детей отнимают либо у иностранцев — их используют как дармовую рабочую силу, либо у богатых голландцев — из них можно сосать деньги. И лишают их этих денег. Они уходят на переписку, на адвокатов, на содержание детей в приютах. И родителей попросту раздевают: те остаются без средств, но детей они до 18–летия так и не видят. А после 18–летия эти дети, завидев родителей, просто убегают от них.
Так вот, у этой женщины — коннозаводчицы дочь, с которой ее разлучили, работала после выхода из приюта в магазине кассиром. Когда мать вошла в магазин, девушка бросила открытую кассу и убежала. Как от „врага народа“ во времена оные. До такой степени вливают в детей эту желчь работники, призванные защищать детство» (С. 95).
А вот описание механизма и последовательности действий тех инстанций, которые участвуют в процессе защиты детей от родителей. Из письма, которое Григорий Пастернак вручил судье: «Уже восемь месяцев я, как комиссар Каттани (герой популярного итальянского телесериала „Спрут“. — И.М., Т.Ш.) веду борьбу за правду и справедливость против легальной мафии, прикрывающейся высокими должностными лицами. <…> Это сплоченная группа, стряпающая „дела“ против семей. Бовенс и Вассинк — ищут и заманивают детей, обещают родителям обследование, без разрешения родителей прячут ребенка в секретное место. Когда родители начинают жаловаться — переправляют ребенка в Комиссию.
Хафманс, Бюрен, Мадерн — подхватывают ребенка из лап Инспекции и дальше ведут „дело“, не стесняясь в средствах. Мадерн даже спрашивала, почему мы в Голландии, а не в Израиле, и предлагала нам адреса организаций, где мы можем решить вопрос о переезде в Израиль. Она же пыталась выпытывать у ребенка грязную информацию о родителях. Для этого она принесла дочке фрукты и различные подарки. Об этом мы узнали уже потом от дочки. Комиссия очень много говорила дочке о ее правах, но ни слова об обязанностях. Мадерн настраивала Ольгу против меня; говорила дочери, что мать (Ольга) не хочет ее видеть, а Ольге — что дочь не хочет видеть ее. Настроила дочь написать матери неприятное письмо на голландском языке, а потом использовала это письмо как документ.
Полиция по делам несовершеннолетних: „объяснили“ ребенку, что в Нидерландах не обязательно идти домой к родителям, если ребенок этого не хочет. <…> Судьи по делам несовершеннолетних: Херретсе — Фиссер — выносит решение суда по документам, пришедшим на следующий день после принятого решения. Выносит решение предварительного опекунства без всяких на то оснований. Судья Де Хроот — без веских оснований продлевает решение суда о засекречивании адреса пребывания ребенка, выносит решение об опекунстве. В это же время дочь не посещает школу. Закон о всеобщем обязательном образовании бездействует. <…> Опекун Схаутенс: ее незаконно и безосновательно нам навязали. Она выполняла свою работу следующим образом: разрешила дочке находиться у Лорны Грази (той самой подружке, которая дурно влияла на Ирину. — И.М., Т.Ш.), несмотря на то, что не только мы (родители), а и классный руководитель бы против их „дружбы“ даже в школе» (С. 115–117).
На суде опекун не выступала, но зато загодя уверила Ирину, что решение суда против родителей уже принято, а родителям сообщат об этом через две недели, чтобы они думали, что все будет серьезно рассмотрено.
«Ира, когда вернулась домой, много рассказывала о том, как жила в приютах, — пишет Г. Пастернак. — Она была недовольна этой жизнью. Сказала, что попалась на рекламу, считала, что там будет действительно так хорошо, как обещали. А обещали, что будет много лучше, чем дома. Живешь, мол, сам себе хозяин: никто не зудит, не говорит, что хорошо, что плохо. Квартира — своя, денег дают на еду и на развлечения. Хочешь — учись, хочешь — работай. А можешь вообще ничего не делать. Разве трудно соблазнить таким заманчивым предложением юное сердце?
А на деле? Одна большая ложь. И попытки всеми способами не допустить возвращения „реквизированного“ ребенка в семью.
Даже во время второго суда (кстати, она присутствовала в зале) в помещении было оборудовано нечто вроде сцены, на ней устанавливалась ширма, за ширмой — дочь. Но мы об этом и не предполагали поначалу. Мы сидели, а судья задавал нам каверзные вопросы, для того чтобы мы что-нибудь наговорили на ребенка (а она бы это услышала). Но мы, естественно, ничего плохого не говорили, да и не могли сказать — и этот их план провалился» (С. 121).
Впечатляют и другие зарисовки, характеризующие тех достойных людей, которые изымают детей из семьи, и тех, которые заменяют изъятым детям родителей. Вернувшись из приюта, Ирина написала воспоминания о том, что с ней случилось за год, проведенный в отрыве от родных. «Там, кстати, описано, — говорит Г. Пастернак, — и то, как женщина, назначенная ей опекуном — вроде как бы „мамой“ — приносила ей сигареты и убеждала, что ни в коем случае дочке не надо контактировать с родителями. <…> Она даже не поинтересовалась, как Ирина себя чувствует, когда та попала под машину. Даже посторонняя свидетельница этого происшествия — пожилая дама — пришла к Ире в больницу и поинтересовалась ее самочувствием. А та, которой это по должности положено, — нет» (С. 122–123).
Когда Ирина вернулась домой, опекунша позвонила и сказала ей: «Что ты наделала? Как теперь быть с твоим дальнейшим переселением от родителей?»
В книге дан краткий, но емкий портрет человека, который пытается воспитывать родителей: «Однажды… когда мы в очередной раз были в полиции, полицейский уговаривал меня, чтобы я не слишком реагировал на странное поведение дочери. На то, что она обратилась в Инспекцию. Говорил, что это просто такой возраст. Переходный подростковый возраст. У него, мол, самого дочь тоже курит, красится и принимает наркотики. Что ничего страшного. Потом пройдет. Просто в 14–15 лет все девочки становятся стервами. Ты, мол, плохо знаешь свою дочь и не умеешь ей доверять. Будто бы он своим „доверием“ воспитал образец для подражания» (С. 128).
Актриса Наталья Захарова в своих интервью говорит, что во французской прессе на тему незаконного изъятия детей из семьи и «беспредела» ювенальных судей негласно наложено вето. Григорий Пастернак свидетельствует то же самое о Голландии: «Люди отчего-то очень злятся, когда спрашиваешь что-то на эту тему (о произволе, царящем в области защиты прав детей. — И.М., Т.Ш.). Все стараются не обращать внимания на негативные стороны жизни. Это мне напомнило время, когда я искал редакцию газет, где могли бы о нашем деле напечатать. Ответ из большинства редакций был следующий: „Нам это неинтересно, мы печатаем только положительное“» (С. 166).