О работе Пьеры Оланье «Рождение тела, происхождение истории»[85] Сара Флэндерс

Sara Flanders. On Piera Aulagnier’s «Birth of a Body, Origin of a History». Int J Psychoanal (2015) 96:1403–1415.

12 Caedmon Rd, London, N7 6DH.

Читать Оланье нелегко. Она раздвигает границы психоаналитического дискурса в неожиданных и смелых направлениях. Например, в качестве преамбулы к своему исследованию самых ранних психических переживаний она предлагает рассуждение о месте тела в религиозной и научной традициях, отмечая, что психоанализ, хотя и является частью научной традиции, имеет также связи и с религиозным дискурсом, который интерпретирует смысл опыта тела по отношению к желанию. Временами кажется, что она сама оказывается на грани религиозного дискурса, когда размышляет о своем неуловимом предмете – происхождении личной истории, воображаемого опыта новорожденного младенца.

Позиция Пьеры Оланье, на международном уровне лучше всего известной по книге, переведенной как «Насилие интерпретации», глубоко укоренена во французской аналитической традиции. В то же время Пьера оригинальна и идиосинкратична: стоит обособленно. Она была заметной фигурой в политических и теоретических бурях, отмечавших историю психоанализа во Франции (Birksted-Breen, Flanders, Gibeault, 2012). Детали этой истории ясно видны во многих утверждениях, сделанных в эссе (хотя Оланье редко прибегает к сноскам или цитирует другого автора, чтобы выразить согласие с ним или оспорить его довод). Французские читатели, для которых и написано это эссе, воспринимают традицию и положение в ней Оланье как само собой разумеющееся. Она ведет свои оригинальные наблюдения, часто изобретая собственную терминологию, чтобы назвать нечто только что идентифицированное. За этим эссе стоит тщательно продуманная опора на Фрейда или такая же опора на Лакана (в случае Лакана, возможно, даже взаимная) – опора, на которой основано столь характерное для нее решительное и глубоко самобытное видение. Оланье приносит в психоаналический дискурс инакость, такую освежающую и увлекательную, что можно потеряться. В этом эссе, например, автор сосредоточена на первых месяцах жизни и опирается на теорию индивидуума или субъекта, который понимается как нечто установленное с самого начала в воплощенных в теле отношениях с матерью/другим, средой, языком, культурой и историей. Оланье заставляет эти уровни играть необычайным образом в своих концептуализациях, указывая на их взаимодействие по ходу крайне теоретизированного описания многослойного психосоматического развития во времени, в месте и культуре.

Так же как Лапланш, Понталис, Видлоше и Анзьё, Оланье проходила анализ у Лакана. И, я думаю, больше, чем они, и больше, чем даже Лапланш, осталась верна лакановским истокам. Однако, как мы видим, значительная часть ее работы отклонилась от этих истоков. В клиническом отношении на нее, похоже, сильнее всего повлиял ее собственный опыт, в первую очередь долгая работа с психотическими пациентами, которой она предавалась со всей страстью (Troisier, 1998). В 1963 году, когда Лапланш, Понталис, Видлоше и другие отделились от Лакана и сформировали APF (Association psychanalytique de France – Психоаналитическую ассоциацию Франции), добившись таким образом признания со стороны Международной психоаналитической ассоциация [IPA], Оланье осталась со своим аналитиком и учителем в EFP (Ecole Freudienne de Paris). Она исходила из того, что можно уважать и принимать учение Лакана, но при этом необязательно оправдывать те аспекты его клинической практики, против которых возражает IPA (Troisier, 1998).

Отношение Оланье к своему интеллектуальному отцу отличается честностью, интеллектуальной независимостью и верностью. Она не покидала Лакановское общество в течение пяти лет после первоначального раскола. Но когда Лакан ввел новую, весьма спорную форму профессиональной квалификации, la passe, Оланье ушла из EFP, заявив, что не может с ней согласиться; по ее мнению, это слишком серьезно подрывало необходимые требования к психоаналитику. Затем вместе с несколькими своими коллегами она сформировала еще одно общество, OPLF (Organisation psychanalytique de langue Fran?aise), которое получило название Quatri?me Groupe (Четвертая группа). Оланье оставалась в Quatri?me Groupe весь последний отрезок своей чрезвычайно плодотворной профессиональной жизни. Само это название – «четвертая группа» – олицетворяет принцип ее работы.

Позиция Оланье, коротко говоря, такова: каждый человек, а значит, и каждый анализанд приносит дискурс, который оперирует на многих уровнях. Исторически первый и фундаментальный уровень – это то, что она называет в своих теориях термином originaire, на английский он обычно переводится как «primal» [начальный]. Начальное происходит в самом начале человеческой психосоматической жизни, и именно этому посвящена предлагаемая здесь статья. Термин originaire предполагает исходную точку, первую стадию: начало путешествия, вхождение субъекта в интерсубъективную жизнь. За начальным быстро следует «первичное», связанное с первичным процессом Фрейда, пропущенное через принятие лакановской дефиниции «воображаемое» и затем продолжаемое вторичным процессом, связанным у Фрейда со словесными презентациями, у Лакана – с символическим мышлением, и у обоих – с мышлением рациональным. После начального наступает первичное – «metteur en sc?ne», сценический режиссер, а после этого – вторичное, осмыслитель «metteur en sens». Четвертая позиция Четвертой группы [Quatri?me Groupe] заключается в том, чтобы настаивать на этом множественном уровне психического опыта, и Оланье, как и значительная часть представителей постлакановского французского психоанализа, связывает эти уровни с теориями репрезентации (Green, 2005, p. 125). Ее весьма оригинальным вкладом в теории самой ранней репрезентативной активности стало понятие пиктограммы. Название, я думаю, несколько неудачное, поскольку этот примитивный репрезентационный опыт понимается как функция телесного опыта – встречи рот/грудь, зона/объект; то есть некое событие в психике предлагает себя как созданное самим собой, прежде любого признания наличия объектных отношений, хотя переживается явно внутри самых ранних отношений с объектом. Феноменология этого раннего переживания лежит в основе «Naissance d’un corps, origine d’une histoire» – статьи, которая предлагается здесь в переводе. Оланье выражается ясно, и основная тема всей этой работы такова: фундамент истории любого субъекта есть телесное переживание новорожденного. Этот опыт зависит от того, как мать интерпретирует телесные нужды своего младенца. Но у Оланье мать всегда – по крайней мере отчасти – является желающей матерью лакановской концептуализации, и потенциальная сила ее (неправильной) интерпретации нужд ее младенца взаимодействует с начальным переживанием младенца внутри своего тела – переживанием, которое оказывается переплетенным с отношениями малыша с матерью, но прежде того существуют фундаментальные внутренние отношения я/мне.

Я хочу подчеркнуть теоретический аспект раскола, который произошел внутри Лакановской группы, когда в 1963 году Лапланш и другие решили отделиться. Отказ от фундаментальной гипотезы Лакана – что бессознательное структурировано как язык – теоретически изложил Лапланш в мастерской концептуальной работе, склонившей концептуальный центр тяжести к расколу, который произойдет между Лаканом и некоторыми из самых его блестящих учеников. Лапланш использовал лакановское указание вернуться к Фрейду для атаки на пристрастие Лакана к лингвистике, особенно по отношению к теории бессознательного. На конференции 1961 года (Roudinesco, 1990) Лапланш обратился к статье Фрейда 1915 года «О бессознательном», где объясняется природа бессознательного. Фрейд предлагает в ней теорию бессознательного, состоящего из репрезентаций влечений и презентаций вещей [thing presentations], и затем высказывает гипотезу, что эти более примитивные репрезентации влечений и вещей оказываются в конечном итоге связаны сo словесными презентациями [word presentations] в предсознательном и сознательном. Коротко говоря, согласно этой основополагающей статье, вначале в бессознательном есть что-то значительно более эмбриональное, чем слово; вначале есть смесь репрезентаций влечений, следов памяти и презентаций вещей, а затем apr?s-coup (задним числом) появляется связывание со словесными презентациями в предсознательном и сознательном разуме.

Работа Фрейда 1915 года занимает особое место в постлакановском психоанализе во Франции. Предлагаемое в этой статье понимание бессознательного близко к телу и аффекту, как в концептуализации Оланье в данной работе. В то же время рассуждение опирается на рассмотрение природы репрезентаций. В этой великой поворотной точке французского психоанализа природа примитивного психического опыта и головоломка репрезентаций занимают центральное место. Сосредоточенность на формировании и на природе бессознательного во Франции можно сравнить с «Controversial Discussions» («Дискуссиями о противоречиях») – дебатами о бессознательной фантазии, которые прошли в Англии в 1943 году. Сюзан Айзекс в своей ключевой статье о бессознательной фантазии – «Природа и функция фантазии», как и Лапланш, часто обращается к статье Фрейда 1915 года «О бессознательном».

В то самое время, когда бывшие студенты Лакана бросили вызов его сосредоточенности на языке, на французскую психоаналитическую сцену вышел Винникотт со своей теорией развития символической функции в отношениях с матерью (Birksted-Breen, Flanders, Gibeault, 2012). И вместе с повторным подтверждением более примитивного и более связанного с телом фундамента бессознательного (эта точка зрения уже установилась и в более традиционном психоанализе) пришла сосредоточенность на младенце [infans], на довербальном ребенке и на всех формирующих и репрезентационных следствиях ранних стадий человеческого развития и для аналитика, и для пациента, и для понимания обычного психического развития. Долгая эмоциональная история, предшествующая вхождению в язык, стала открытым полем исследования для французских аналитиков, которые до этого обучались у Лакана и были вдохновлены его революционным вкладом.

Оланье занимает уникальное место в этом сообществе, в которое она вошла со своим собственным синтезом. Отличаясь от многих, она сохранила значительную часть той рамки, которую усвоила, еще только начиная у Лакана. Например, когда в «Насилии интерпретации» она пишет о «первичном», она использует понятие первичного процесса Фрейда, которое соединяет с фантазией, но также и с лакановской концепцией «воображаемого» и с отношениями к матери/другому в первый год жизни. Обращаясь к взгляду Лакана на воображаемое, она смещает свое понимание фантазии в направлении «желания матери/другого» и подчеркивает материнское желание как существенный аспект контекста, в котором младенец будет впервые переживать себя и станет определять себя. Эта лакановская парадигма всегда присутствует в ее работе и сродни позиции Винникотта, хотя и отличается от нее я в акцентах: «не существует такого явления, как младенец». Позиция Оланье особенно далека от кляйнианского понимания опыта младенца, где поле значительно более проективно: младенец в значительно большей степени инициатор процесса идентификации, хотя Бион немного поправит это утверждение. Для Оланье «Насилие интерпретации» означает насилие матери, то есть имплицитный провал между любым сознательным или бессознательным пониманием, который мать приносит своему новорожденному; провал, заполненный информацией о ее желании, истории, идентификациях и о том, как ребенок переживает себя. Слово «насилие» отчасти звучит как обвинение, но его можно также трактовать как глубоко сочувственное понимание провоцирующей тревогу значимости материнской задачи – создать мостик понимания, который столь необходим, и неизбежно столь несовершенен, и наносит такой вред в случае неудачи. Нетрудно применить эту точку зрения на насилие интерпретации к риску непонимания, присутствующему в аналитическом процессе.

Сколь бы внимательно ни наблюдала Оланье за отношением матери к ребенку, она сохраняет активного субъекта – самого ребенка – в центре своего повествования: ребенка, который, каков бы ни был контекст, в котором он себя находит, «выковывает» свою собственную историю, свою собственную идентичность. Как элегантно пишет Оланье в «Naissaince d’un corps, origine d’une histoire», история, которую она рассказывает, – это история, в которой «героем является тело, а автором – психика». Ее теория развития, как и теории Фрейда, Кляйн и Винникотта и как у Спитца (Spitz, 1960), Малер (Mahler, 1968) и Феррари (Ferrari, 2004), начинается с тела. Вначале, при рождении, существует психика, которая получает и регистрирует информацию, приходящую в первую очередь от тела. У Оланье новорожденный не имеет никого, кроме себя в качестве субъекта и объекта. В этом Оланье в основном следует концепции классических теоретиков и теоретиков объектных отношений, которые постулируют первичный нарциссизм. Все происходит, по словам Спитца, в и через «начальную полость» (1960) – рот ребенка, в момент «первичной недифференцированности» (Anna Freud, 1952) и в такое время, когда самые мощные аффекты возникают внутри тела, у которого пока еще нет границ.

Позиция Оланье в чем-то близка позиции Феррари (Ferrari, 2004), который пишет о теле как о первом объекте, подвергая сомнению уклон сегодняшнего психоанализа в сторону объектных отношений и отважно ставя на место первого объекта «бурлящее» тело, а не мать/другого. Однако язык Оланье иной. Она пишет о теле не как об объекте, а как об источнике субъекта, который начинается с регистрации не объекта, а изменений состояния тела. Говоря о первых переживаниях, она сохраняет понятие психики, находящейся в отношениях с самой собой, и выдвигает гипотезу начального опыта как регистрирования изменений или состояний в теле, прежде всего удовольствия или страдания – аффектов, лежащих в основе телесного опыта.

Оланье воображает себе «пиктограмму», которая мыслится как самопорожденное слияние зоны и объекта, пользуясь словами Фрейда (1905), или рта и груди, регистрируемое психикой, которая инвестирует или катектирует (Стрейчи) в удовольствие удовлетворения, приходящее к нашему Я через наше Я. Есть также переживание боли, создаваемое невозможностью удовлетворения, опускание во фрагментирующее состояние, связанное с неудовольствием и также переживаемое как самопорождаемое. Плохой опыт, плохая зона, плохие рот/грудь. Это основа психической жизни: Я как мир, начало истории, переживаемое как самопорождаемое; и только постепенно, позже оно понимается как продукт отношений с объектом при всех сложностях фантазийной жизни. Сбой на уровне начального, о чем много пишется в «Насилии интерпретации», приводит к различным компенсаторным стратегиям, включая первичный психотический бред, лежащий в центре шизофренического и параноидного мышления (Aulagnier, 1975).

Понятие исходного психосоматического события, на котором сосредоточена Оланье, в чем-то близко понятию исходного психосоматического единства у Винникотта, продукта критически важного установления веры (Бриттон) или доверия к «продолжению существовать», чему способствует хороший опыт груди. Оланье высказывается по-фрейдовски, почти старомодно, когда использует понятие зоны и объекта в соединении с самой ранней активностью влечений. По ее представлению, совершенно очевидно, что при этом первом опыте устанавливаются истоки «Я», субъекта истории. Она предлагает гипотезу чувства себя, или идентичности, радикально отличную от лакановской концепции «стадии зеркала» (Lacan, 1949), где чувство Я связано с образом зеркала, в котором изначально фрагментированный тоддлер встречается в зеркале с образом целостности, далеко превышающей его опыт, и эту идентичность затем поддерживает язык, «Я» субъекта. Информация о едином Я, по мысли Лакана, никогда не бывает вполне заслуженной в опыте, чувство идентичности всегда хрупко: это потенциальная ловушка, иллюзия. В гипотезе, созданной воображением Оланье, это не так или необязательно так.

Оланье пишет о соматическом/психическом удовольствии, которое «будет способствовать ощущению единого тела». Она пишет о стимулах, регистрируемых нашими сенсорными рецепторами, что включает «момент», когда встреча «стимула и зоны» становится источником, который обладает способностью к иррадиации по всему множеству зон – «удовольствие или страдание в одной зоне становится удовольствием или страданием всех чувств». Мне это напоминает выражение Вирджинии Вулф «моменты существования». У Оланье моменты объединяющих переживаний дают чувство единого цельного тела, значение чего понимала Вирджиния Вулф: для нее это были крайне ценные моменты, утешительные и хорошие, перед лицом возможности фрагментироваться, дезинтегрировать, сломаться. Противоположностью способности удовольствия к «иррадиации» у Оланье является «страдание, влекущее за собой риск получить репрезентацию фрагментации соматического пространства»[86]. Я нахожу в предложенном Оланье образе объединяющего консолидирующего ядра, катектированного в момент удовольствия, убедительный образ чего-то известного, верного, если о нем подумать, но ранее не вполне понимаемого; это нечто объединяющее идет не от поверхности – как Фрейд представлял себе эго, производное от телесного эго, в качестве некой проекции поверхности (1923), – а от самого ядра. Это возникновение Я, винникоттовского подлинного Я, и оно является либидным, продуктом телесного удовольствия; это не интернализация другого. У Оланье акцент сделан на том, что источником идентичности и для Я, и для мира является внутренний телесный опыт, причем (что не всегда подчеркивается) основой служит переживание удовольствия, регистрируемое примитивной психикой.

Оланье говорит о репрезентациях даже в самый примитивный период: о пиктограмме переживания зона/объект и воспринимаемого чувствами ядра, которое становится основой психической жизни. Но Оланье не говорит о фантазии. В ее понимании фантазия – это то, что apr?s-coup станет ре-репрезентировать начальное [originaire] в качестве иного поля, недоступного для младенца, пока тело и психика не столкнутся с приходами и уходами, присутствием и отсутствие груди/матери. Фантазия, которая теперь представляет начальное, не будет доступной, пока, по формулировке Спитца, не станут видимы очертания объекта (Spitz, 1955). Оланье придерживается своей решетки [grid], своего представления о множественных уровнях в психике, а фантазия или то, что она называет воображаемым, есть нечто иное, не то, что она называет начальным опытом. Здесь Оланье откликается на те дискуссии, которыми она, кажется, не интересуется, но в которые ее можно было бы включить: в дискуссии о противоречиях по поводу «Природы и функции фантазии» (Isaacs, 1945), оказавшиеся в центре эволюции психоанализа в Британии.

В защиту положений Мелани Кляйн Сюзан Айзекс выдвинула мнение, что фантазия – это «первичное содержание всех психических процессов» (Isaacs, 1945). Она цитирует Фрейда (Freud, 1933, SE 22:73), который в 1933 году сказал, что ид «находится где-то в прямом контакте с соматическими процессами, забирает у них инстинктивные потребности и дает им психическое выражение». И добавляет:

Я, конечно, очень хорошо знаю, что сам Фрейд не говорил, что «психическое выражение» инстинктивных побуждений – это то же самое, что фантазия. Но, с моей точки зрения, он подошел очень близко к этому, когда постулировал удовлетворение младенцем его желаний в галлюцинаторной форме.

Для Айзекс самые ранние переживания всегда имеют некий объект, внешний относительно тела. Любая репрезентация является фантазией: прежде всего репрезентации влечений. Говоря о галлюцинации, она имеет в виду то, что для Оланье было бы аспектом «первичного», а не «начального», которое в значительной мере является функцией психо/сомы. Оланье утверждает нечто иное: некую основу вначале, обладающую примитивной способностью попыток репрезентации, но еще не имеющую элементов первичного процесса, набора зрительных образов, которые мы связали бы с галлюцинациями и со сновидениями; и между «начальным» и «первичным» она постулирует значительную разницу.

Регистрация изменений в теле – удовольствия или страдания, инвестирование или катексис в удовольствие – быстро оказывается укоренена в отношения с матерью. Но, в терминах Оланье, любой младенец, не имевший определенных переживаний удовольствия и боли, сначала регистрируемых через пиктограмму единства зоны/объекта (переживаний, которые зависят от отношений с матерью и которые младенец изначально не регистрирует психически), лишен первых и самых важных переживаний, из которых может вырасти психическая способность. Соматические изменения, которые регистрируются, отмечают начало психической жизни. Или, опять-таки: «первое психическое ухо не улавливает звуков, а тем более значений, оно улавливает вариации в своем собственном состоянии». Признание наличия этих изменений, в которые инвестируются и которые отмечаются, представляет собой начало истории субъекта.

Напрягая воображение и пытаясь выразить этот начальный процесс, посредством которого происходит становление психического пространства, Оланье пишет о «телесных надписях» (1984), функциях, которые являются вехами, начинающими определять место развивающейся способности или психического пространства. При такой концептуализации пространство, в котором можно ментализировать, является скорее продуктом того, что регистрируется в младенчестве, нежели, как во многих описаниях психической жизни, продуктом активности матери, переработки вспомогательного эго через материнское ревери (Бион). Способность создавать репрезентации для Я зависит от опыта, пережитого с матерью, как описывает Оланье, но не от интернализации материнской способности, как в версии Биона. Скорее, в описании Оланье, интерпретация матерью потребности ее ребенка не должна слишком уж сильно отрываться от опыта младенца; в идеале мать должна быть способна удовлетворить своего ребенка так, чтобы тепло интеграции, лучами исходящее от удовлетворения, могло зарегистрироваться, и именно отметки этой регистрации составляют карту нарождающегося психического пространства. И она добавляет: какой бы долгой ни была трансформация знаков соматической жизни в знаки жизни психической – три часа, три дня, три недели, – эта активность будет продолжаться всю жизнь.

Термин Оланье «inscriptions corporelles» немного напоминает образ ранней презентационной активности у Кристевой, хотя Кристева (2001) значительно сильнее склоняется в сторону языка в своем представлении о ранней фантазийной жизни как «воплощенной метафоры» примитивного уровня фантазии – так же как у Оланье, близкого к телу. Но язык Кристевой соединен с кляйнианской теорией и с Сюзан Айзекс (Isaacs, 1943), тогда как Оланье держит язык и фантазию отдельно от начального. Интересно, что и Кристева, и Оланье пришли из французского смещения в сторону теоретизации о примитивной репрезентационной активности на основе понимания, которое базируется на лакановском понятии воображаемого и символического, с намерением расширить понимание репрезентации и воображаемого. Из них двоих именно Оланье прошла анализ у Лакана и была членом его группы; и, конечно, она пришла в анализ на несколько лет раньше Кристевой. Глубина теории Кристевой, как мне кажется, возникла из ее многолетних занятий лингвистикой и философией, из того, что она называла семиотикой предсимволической репрезентационной активности психики. Крайне теоретизированный дискурс Оланье идет от ее клинического опыта, в особенности с психотическими клиентами, состояние которых она в значительной мере возводит к ранним сбоям, датируемым начальной ситуацией, откуда развиваются все репрезентационные способности. Начальная ситуация Оланье – это опыт общения Я с самим собой, а не коммуникации Я с объектом, даже если объект и нужен, чтобы способствовать этому опыту. И происхождение репрезентационной жизни значительно теснее связано с хорошим опытом и удовольствием, чем параноидно-шизоидное начало у Кляйн.

Оланье также настаивает, что этот опыт начального далек от слов или фантазий, потерян для них. Она утверждает, что есть уровень встречи между субъектом и миром, который доступен репрезентации только через начальное, посредством пиктограммы. Но эта пиктограмма, говорит она, становится «преходящим опытом» в психике субъекта, когда начинают править репрезентации первичные и вторичные, «apr?s coup». Настаивая на том, что фантазийная жизнь есть «apr?s coup», Оланье рисует отдаленным и таинственным тот слой психики, где само происхождение репрезентационной активности остается за пределами фигуральной фантазии и символической психической активности. Начальный опыт, могли бы мы сказать, исчезает в пуповине сновидения («into the navel of the dream» – Freud, 1900), несмотря на то что оно придает ему отчетливую связь с ранним проживаемым опытом ребенка у груди матери – ребенка, лежащего на руках и матери, и ее культуры. Оланье подтверждает здесь присутствие некоего слоя тайны в психике у любого потенциального анализанда; этот акцент вновь отделяет ее от тех, кто выступал с популярными в тот момент утверждениями (Ogden, 2007), будто одна лишь фантазия является фундаментальной психической активностью, строительным камнем всей психической жизни.

Томас Огден, в согласии с Сюзан Айзекс, выражает уверенность, что фантазия есть основная порождающая смысл активность в психике; я полагаю, что он рассматривал бы феноменологию начального по Оланье как продукт фантазии или как первый шаг в процессе, который, по сути, является процессом фантазирования (Ogden, 2011). Сам Огден писал о предсимволическом, первично телесном отношении в том, что он назвал аутично-сопредельной позицией (Ogden, 1989) – согласно его гипотезе, предшествующей параноидно-шизоидной позиции Кляйн. Его концептуализация – это нечто совершенно иное, чем начальный опыт по Оланье; как она позднее показывает, начальный опыт есть нечто связанное с аутизмом только в том случае, если самый ранний опыт проходит очень неудачно, только при серьезном дефиците в развитии. Концептуализация Огдена связана с параноидно-шизоидной позицией Кляйн – позицией, которую, я полагаю, Оланье рассматривала как следствие неудачи в начальном опыте. Сравнивая Огдена и Оланье, я обнаружила, что воссоздаю полюса контроверзных дискуссий в Англии, где Анне Фрейд, Марджори Брирли, Сильвии Пейн и другим пришлось настаивать: на ранних фазах развития существует телесный опыт, который еще не является фантазией (Isaacs, 1943).

Оланье предлагает историческую теорию оснований достаточно хорошего опыта, который сосредоточен на хорошем Я или субъекте, прежде чем будет понято, что существует объект. Субъект начален (не первичен); он лежит за пределами и прежде фантазии и занимает свое место в реальности – по этому поводу Оланье несколько раз цитирует Фрейда в подтверждение того, что субъект недоступен познанию. Она пишет, однако: хотя психика работает в царстве первичной и вторичной репрезентационной и символической активности, могут быть моменты, когда «мир раскрывает свое значение», вызывая к жизни нечто близкое (с. 122), но не идентичное «соматическим эффектам» того «мира-тела», которое «явилось началом нашего существования». Верно и обратное: мир деструктивных фантазий, столь знакомых по психотическим тревогам, является негативной стороной. Мне кажется, Оланье говорит о тех моментах в анализе, а также о тех моментах, например, глубокого эстетического, или религиозного, или эмоционального понимания, когда происходит нечто, что глубоко ощущается и воплощается, когда события переживаются, но не воспринимаются мыслью (Stern et al., 1998). Я нахожу интересным, в отношении концептуализации Оланье, что работа Стерна о неинтерпретативном вкладе в аналитический опыт остается одной из самых популярных статей этого журнала (IJP). Многие по-прежнему полагают, что в большинстве анализов бывают моменты преображения, более доступные в качестве эффекта, чем любая интерпретативная причина.

В контексте анализа нечто появляется, однако не очевидно, что это продукт интерпретации аналитика, хотя есть желание, особенно со стороны тяжко трудящегося аналитика, чтобы это было так. По гипотезе Стерна, эти моменты преображения являются результатом «встречи», которую он более склонен связывать с ранней невербальной коммуникацией. Конечно, Стерн не единственный аналитик, который подчеркивает невербальное, и если на то пошло, фантазия и работа преобразования в первичных процессах тоже невербальны. Многие французские аналитики, на которых оказал влияние Мерло-Понти, и среди них Понталис (Pontalis, 2005), с уважением и даже с почтением говорят о значимости несказанного, невербального. Оланье ставит такие моменты откровения в контекст вполне традиционной Фрейдовой концептуализации, связанной с влечением и телом; по версии Оланье, она приравнивает аутореферентную зону/объект Фрейда к приравниванию Я/мир: момент, когда они одно и когда, как она это выражает, все зоны тела также иррадиируют в одно. Оставаясь в рамках параметров спора, столь любимого французами, Оланье повторяет упоминание об опыте инвестирования, как французы называют катексис, вслед за Лебовиси, который употребил это понятие, являющееся аксиомой в нелакановском французском анализе, в том смысле, что катексис предшествует перцепции, а следовательно, предшествует и галлюцинации, и фигурации (Gibeault, 2010, р. 272; Lebovici, 1961). Катексис является аспектом начального переживания, по Оланье, следствием того, что психика регистрирует соматическое удовольствие и контрастирующую с ним боль; первичный опыт катектирует удовольствие, корпорально записывает это переживание тела и создает психическое пространство.

В своей статье, которая переведена в этом же журнале (IJP) и посвящена исходному, начальному, а не миру фантазий и символического, Оланье тем не менее представляет себе аффекты начального как быстро входящие в «сопредельный» (Ogden, 1989) мир объектных отношений. Вновь опираясь на Лакана, Оланье пишет об этом изменении в терминах желания. Все, «что происходит или не происходит в его окружении, все, что воздействует на его тело, все, что модифицирует его проживаемый психический опыт, свидетельствует о той власти, которую он приписывает желанию (своему и/или желанию своих родителей)». Теперь младенец, по видению Оланье, входит в мир фантазии или воображаемого, в мир двух человек, и желание матери/другого – имеется в виду то, чего она желает от своего ребенка, – становится главенствующим. В терминах Оланье, субъект имеет возможность освоить основы на опыте тела и через него благодаря не насильственным «первично озабоченным» (Винникотт) или «настроенным» интерпретациям матери, а благодаря тому, что она правильно поняла потребности своего ребенка и дала ребенку критически важный хороший опыт Я/мира, который станет продуктом этого.

Но субъективность, которая теперь развивается в отношениях, продолжит переплетаться с желанием и историей матери – матери, которая необычайным образом, характерным для обыденного, наделила своего ребенка необходимой психосоматической основой для личной субъектности, происходящей из Я. В рассказе Оланье о разворачивающихся отношениях телесного младенца начинает занимать мать; Оланье описывает «предвосхищенное Я», раннее Я, которое предвосхищает хорошее Я / мир хорошего опыта. Предвосхищенное «Я» буквально оказывается замещено «предвосхищенной матерью», чье существование закладывает семена фантазий слияния и овладения, которые далее следуют, в фигуральном смысле, в воображаемом или первичном. Процесс идентификации начинается здесь, как и для кляйнианского младенца, но акценты иные. Когда «Я» становится матерью, для Оланье это движение в направлении реальности и мира, который сначала переживался как одно только Я. Инвестирование в хороший опыт становится инвестированием в хорошую мать. Из ритмов присутствия и отсутствия слияние зоны / комплементарного объекта дает проблески отдельности, дифференцированных матери и младенца объектных отношений, материал фантазии, фигурации, сновидения и галлюцинаторного исполнения желаний.

Оланье пишет, что опыт удовлетворения трансформирует сенсорную зону в эрогенную зону, а затем в реципрокные отношения желания между ребенком и матерью. Отсюда Оланье следует за Лаканом: мать не только объект фантазий, она «porte parole» («носительница слова»), несущая язык культуры, идентифицированной с отцом, который воплощает и символизирует контекст, где живут и мать, и ребенок. Вторичный процесс закладывается словом, языком, который несет мать, «третьим термином», связанным с отцом, но все эти события происходят после факта телесного начала, которое является центральным моментом в этой статье, и это первое аутореферентное переживание тела становится основанием всей репрезентативной активности. Оланье пишет, что Фрейд говорил о соматическом источнике аффекта, и добавляет: «…сома является источником психической репрезентации мира». Сома является здесь также аффективным фундаментом, укорененным в удовольствии и боли (Damasio, 2003).

Иллюстрирующие описания, которыми испещрена эта статья, в основном связаны с последствиями для младенца и, таким образом, для исторического субъекта либо материнской неудачи в момент первого, исходного опыта, либо неудач, которые продолжаются и после этого исходного опыта, в первичных отношениях с матерью. Более четко Оланье изъясняется в «Насилии интерпретации» (1975) по поводу последствий дефицита в первых отношениях. Она пишет о том, как младенец создает бред в качестве способа защитить способность продолжать быть, – психический акт, который нацелен на выживание и который с этого момента искажает развитие субъекта. В этой статье в IJP Оланье показывает, как много помещено в самые ранние моменты жизни; она красноречиво сочувствует задаче матери и тому риску, который принимает на себя каждая мать, когда рождает дитя: риску, сможет ли она интерпретировать нужды ребенка, обнаружит ли она, что ее желание наделило ее способностью эти нужды удовлетворять. Используя метафору истории, Оланье пишет: мать будет писать первые абзацы истории младенца согласно своей истории. Это звучит почти как отголосок замечания Мэри Мейн, специалиста по теории привязанности, которое цитирует Питер Фонаги (Fonagy, Target, 2007). Она открыла корреляцию между способностью матери представить себе и артикулировать собственную историю и последующей привязанностью ее ребенка к ней.

Иллюстрируя неудачу начального процесса, Оланье драматично описывает аутистическое развитие, при котором соматические ощущения стали для психики единственным доказательством жизни, по сути «аутосотворенной» субъектом, некой аутостимуляцией, при помощи которой психика несет свой взаимодополняющий объект в зону сенсорной функции, ставящей целью гарантировать, что он выживет. Аутичный субъект борется за то, чтобы добиться ощущения «продолжения быть» (Винникотт) в качестве единицы Я/мира (Оланье), и его поведение свидетельствует о дефиците в его первичном опыте. Это незабываемая и яркая концептуализация аутистического дефицита и компенсации в аутичном развитии за недостатки при первой встрече рта/меня с объектом/миром/мной.

Оланье описывает менее острые последствия неудачи в начальной ситуации, когда ребенок встретил «белое пятно», «лишающее младенца истории тела», которая, как она вновь утверждает, не может быть диссоциирована от «психики, которую младенец выковывает для себя». Оланье описывает преувеличенное функционирование страдания в развивающемся характере в том случае, если мать не может установить чувство субъектности через полное удовольствия удовлетворение нужд. Удовольствие оказывается связано с желанием быть оставленным в покое; призыв к объекту будет только через страдания. Это тяжелые последствия для ребенка. Оланье также описывает бремя слишком сильной ненависти, которое представляет собой основу для избытка параноидных концептуализаций; эта кляйнианская параноидно-шизоидная позиция – явный продукт воображаемого или первичного в некоем процессе, где чаша весов слишком склоняется к избытку боли в начальном опыте.

От того, каким образом матери удастся откликнуться на нужды младенца, зависит очень многое, и Оланье в этой статье красноречиво симпатизирует матери. Она пишет о последствиях для младенца, если он слишком сильно отклоняется от идеальной дородовой фантазии в уме матери. И предполагает, что в голове у каждой матери возникает какой-то идеальный образ. Оланье выдвигает гипотезу: последствиями для младенца, который слишком отличается от идеала в голове матери, будут базовое ощущение незащищенности и «увечащая неуверенность» в соответствии между собой и образом в зеркале. В качестве более крайнего случая материнского разочарования в том, что младенец не соответствует ее идеалу, Оланье пишет о ребенке, который развивается в контексте матери, оплакивающей своего живого младенца так, будто он мертв. Такой ребенок, если в его жизни нет никакого нового референта, становится кем-то «несуществующим», чье присутствие больше не подтверждается взглядом, который видит тело, который слышит плач и т. д.

Однако Оланье спрашивает: что делать матери, когда встреча с новорожденным слишком травматична, когда ребенок находится «вне истории», потому что мать не может найти ему никакого места в своей собственной истории? Мать должна попытаться заново соединить воображенного ранее ребенка и ребенка в настоящем, и это, как она пишет, очень тяжелая работа, много труднее, чем обычное оплакивание. Но даже если матери это удастся, младенец уже был «изувечен», лишен психической репрезентации, которая должна была приветствовать его в этом мире; ему придется использовать свои «психические границы» для того, чтобы преодолеть последствия этого опыта лишенности, этой первой фазы жизни, которая поместила его вне истории; строить историю (свою собственную), в то же время оставляя первую главу пустой.

Оланье не исследует подробно последствия относительной неудачи; но, как и во всех ее обобщениях, тень поврежденного взрослого зримо присутствует в кратком упоминании будущего слишком много страдающего ребенка – можно сказать, ребенка, не «контейнируемого» матерью, которая не может или не хочет признавать необходимость компенсировать вред, нанесенный ею, когда она не могла предоставить достаточно «иррадиирующего (расходящегося лучами)» тепла удовольствия. Если младенец все-таки не творит аутичного или психотического бреда, то он выстраивает из страдания желание себя «починить, чрезмерно защищать или, наоборот, наказывать страданием, которое будет появляться у него, или усугубляться, или, наоборот, просто игнорироваться», что приведет взрослого к преувеличенной зависимости или садомазохистической перверсии.

Пьера Оланье идет, как она пишет, от наблюдения того, что видится лишь как сквозь темное стекло, уверенно увлекая за собой читателя от оснований к последствиям. Такое чтение требует определенной готовности «верить в невероятное»[87]. Иногда ее убежденность напоминает мне работы тех, кто долгие годы работает с пациентами одного определенного типа. Мне на ум приходят Мервин Глассер и его опыт с перверсиями или Генри Рэй с психотиками. Но, мне кажется, среди всех постлакановских французских мыслителей лишь Андре Грин, посвятивший всю жизнь синтезу теории и опыта, создал столь же связную систему мысли; его теоретические построения в конечном итоге организовали вокруг его идей о влечении к жизни и к смерти некую диалектику их взаимодействия. Труды Грина помещают репрезентацию в сердце объекта, полного влечения к жизни, тогда так Оланье исходит из представления о катектированном аффекте, удовольствии или боли, регистрирующихся в теле, – это «герой» ее повествования.

Собственная интеллектуальная история Оланье имеет некоторое сходство с описываемым материалом. В переломный момент 1963 года она осталась с группой Лакана, которую другие покинули, и все же была уверена, что найдет собственный творческий синтез, – и она блестяще сделала это в «Насилии интерпретации» и здесь, в очередном исследовании происхождения репрезентационной жизни. Имея навык к философскому мышлению, находясь под глубоким влиянием Лакана, но будучи при этом классическим теоретиком, Оланье – как ребенок или субъект, которого она описывает, – «выковывает» свой собственный путь, свою собственную очень специфичную психоаналитическую идентичность. Ее творческая гипотеза имеет чрезвычайную ценность. Она доказывает, что существует возможность творческим образом связывать различные теории, и нам следует брать из них то, что мы можем, учитывая, что иногда взгляды Оланье понять нелегко и что читатели не всегда могут следовать за ней в ее, надо признать, героическом интеллектуальном путешествии.

Перевод Марины Якушиной

Библиография

Abram J. (2013). Donald Winnicott Today. London: New Library of Psychoanalysis & Routledge.

Aulagnier P. (1975). La Violence de l’interpretation. Du Pictogramme a l’enonce. Paris: Presses Universitaires de France [The Violence of Interpretatioan: from Pictogram to Statement, trans. A Sheridan. London: Routledge 2001.]

Aulagnier P. (1986). Naissance d’un corps, origine d’une histoire // Corps et Histoire. Paris: Les Belles Lettres. P. 99 – 141.

Bion W. (1962). Learning from Experience. London: Karnac, 1984.

Birksted-Breen D., Flanders S., Gibeault A. (2010). Reading French Psychoanalysis, New Library of Psychoanalysis. London: Routledge.

Britton R. (1998). Belief and Imagination, New Library of Psychoanalysis London: Routledge.

Botella C. and Botella S. (2005). The Work of Psychic Figurability, trans. A. Weller, New Library of Psychoanalysis. London: Routledge.

Caldwell L. and Joyce A. (2011). Reading Winnicott, New Library of Psychoanalysis. London: Routledge.

Damasio A. (2003). Looking for Spinoza. London: Heinemann.

Ferrari A. (2004). From the eclipse of the body to the dawn of thought, London: Free Association Books.

Fonagy P., Target M. (2007). The Rooting of the Mind in the Body: New Links between Attachment Theory and Psychoanalytic Thought. J Amer Psychoanal Assn 55:411–456.

Freud A. (1952). The Mutual Influences in the Development of the Ego and the Id. Psych Study of The Child VII.

Freud S. (1900). The Interpretation of Dreams. SE 4/5.

Freud S. (1905). Three Essays on the Theory of Sexuality. SE 7.

Freud S. (1915a). The Unconscious. SE 14.

Freud S. (1915b). Instincts and their Vicissitudes. SE 14.

Freud S. (1933). New Introductory Lectures on Psychoanalysis. SE 22.

Gibeault A. (2010). Introduction to Chapter 4: Phantasy and Representation // Reading French Psychoanalysis, ed. Birksted-Breen D., Flanders S. and Gibeault A. New Library of Psychoanalysis.

Green A. (2005). Key Ideas for a Contemporary Psychoanalysis. Int. J. Psychoanal.: New Library of Psychoanalysis. London: Routledge. P. 125–136.

Isaacs S. (1943). The Nature and Function of Phantasy // The Freud-Klein Controversies, 1941–1945, ed. King P. and Steiner R. Int. J. Psychoanal., Routledge, 1991.

Kristeva J. (2001). The Phantasy as Metaphor Incarnate // Melanie Klein. New York: Columbia University Press.

Lacan J. (1949). Le stade du miroir comme formateur de la function du Je telle qu’elle nous Est revelee dans l’experience pschanalytique. In Ecrits Paris. Editions du Seuil, 1966. [The Mirror Stage as Formaive of the Function of the I as Revealed in Psychoanalytic Experience. In Ecrits, trans A. Sheridan. London: Tavistock, 1977.]

Lacan J. (1954). The Topic of the Imaginary // The Seminar of Jacques Lacan, Book 1, ed. J.A. Miller. Cambridge: Cambridge University Press, 1988.

Lebovici S. (1961). La relation objectale chez l’infant] Psychiatrie de L’enfant 3(1): 147–226.

Levine H.B., Reed G.S., Scarfone D. (2013). Unrepresented States and the Constructi0n of Meaning, London: Karnac.

Mahler M. (1968). On Human Symbiosis and the Vicissitudes of Individuation. New York: International Universities Press.

Ogden T. (1989). On the Concept of an Autistic-Contiguous Position, Int J Psychoanal 70: 127–140.

Ogden T. (2011). Reading Susan Isaacs: Toward a Radically Revised Theory of Thinking, Int J Psychoanal 92:925–942.

Pontalis J.B. (2006). Notable Encounters, American Imago 145–157.

Roudinesco E. Jaques Lacan & Co: A History of Psychoanalysis in France, 1925–1985. London: Free Association Books.

Spitz R. (1955). The primal cavity – A contribution to the origins of perception and its role for psychoanalytic theory, Psychoanalytic Study of the Child 10:215–240.

Stern D., Sander L.W., Nahum J.P., Harrison A.M., Lyons-Ruth K., Morgan A.C., Brushweilerstern N., Tronick E.Z (1998). Non-interpretive Mechanisms in Psychoanalytic Therapy: The «Something More» than Interpretation. Int J Psychoanal.79:903–921.

Troisier H. (1998). Piera Aulagnier: Psychanalystes d’aujourd’hui, Paris: PUF.

Winnicott D.W. (1945). Primitive Emotional Development, Int J Psychoanal 26:137–143.

Winnicott D.W. (1967). The mirror Role of Mother and Family in Child Development. In Playing аnd Reality. London: Tavistock.

Woolf V. (1947). The Moment: Summer’s Night // The Moment and Other Essays, London Hogarth reprinted in Collected Essays. Vol. 2, 1966. London: Hogarth.