Комментарии к статье Люси Лафарж «Как и почему бессознательная фантазия и перенос определяют суть психоаналитической практики» Майкл Фельдман

Michael Feldman. Comments on Lucy LaFarge’s paper «How and why unconscious phantasy and transference are the defining features of psychoanalytic practice». Int J Psychoanal (2014) 95:1279–1281.

Изложенная автором модель психоаналитического процесса восхитительно ясна и убедительна. Вместе с тем я не вполне могу согласиться с тем, как модель применяется к интересному клиническому материалу и представленному взаимодействию с аналитиком.

Клиническая виньетка начинается с первого на неделе сеанса, на котором пациентка, младший преподаватель университета, рассказывает, что всю дорогу на сеанс думала о том, как ею пренебрегли на рождественской вечеринке отдела. За столом для нее не оказалось места рядом с парой. Мужчина из этой пары был награжден призом за свою работу. Затем она начала знакомую жалобу: у него есть все, он забыл о ней потому, что она так неуспешна, такая неудачница.

У аналитика возник примечательный отклик на этот материал: она почувствовала себя втянутой в «интенсивную идентификацию» с пациенткой, вспомнив свое собственное ощущение отвержения, испытанное в прошлом. Первое вмешательство аналитика нацелено на выражение ее понимания переживания пациенткой отвержения, ее восприятия себя ничтожной. Пациентка ответила, что аналитик сказала именно то, о чем она думала: «Вы будто прочли мои мысли изнутри».

Пациентка продолжала акцентировать: аналитик идет «по правильному пути», «попала в точку», «это был такой момент соединения». Она хотела бы быть такой же умной, как аналитик, она не может говорить или писать столь же совершенно и никогда не будет столь же успешна в своей работе, как аналитик. Аналитик попыталась поднять вопрос, каким образом она столь хорошо могла понять ощущение пациенткой отвергнутости, если из нее создали кого-то, у которого есть все.

Пациентка ответила, еще раз подчеркнув успешность аналитика как профессора, но затем отметила, что у мужчин есть нечто, «чего у нас (женщин) нет». Даже когда женщин повышают, это делается для равноправия. Она описывает аналитика с ее успехом как «своего рода почетного мужчину» и продолжает: «Мы здесь – две женщины вместе, и ни у одной нет столько, сколько нужно, а у мужчин всегда больше всего… Я как бы представляю себе, что и у меня пенис, и у вас пенис, но они просто схлопнулись, и теперь ни у кого из нас ничего нет!»

Когда аналитик пытается продолжить исследовать ситуацию, пациент говорит, что не может даже думать о возможности того, что у нее есть что-то, а у аналитика ничего. Аналитик так успешна!

Однако затем пациентка говорит, что сама она более стильная и, наверное, лучше готовит. Она предполагает, что аналитик – мать, но, вероятно, у нее только девочки. Затем пациентка описывает эпизод с девочкой – подружкой ее сына. Девочка наблюдала за тем, как тот писает, протянула руку, потыкала в его пенис и яички и сказала: «М-м-м… Какие маленькие и хорошенькие!» Пациентка рассмеялась.

Пациентка начинает второй сеанс, говоря, что находит отвратительной идею того, что у нее может быть что-то, чего нет у аналитика. «С этим я чувствую себя противной, виноватой – плохой».

Затем она описывает, как вынуждена опять цепляться «за ощущение того, что у [аналитика] есть все». Другой вариант ощущается хаотичным и неудобным. Она повторяет себе: «Ну вот, все уже испорчено! Я никогда не получу постоянную должность. Я никогда ни в чем не преуспею. Безнадежно. Никогда я не буду такой же успешной, как вы…Может, это связано с конкуренцией… Здесь я вижу в вас мать. Она пользовалась моей обессиленностью».

Думаю, что автор встает перед интересным парадоксом, который пытается рассмотреть. Пока пациентка, как кажется, восхищается и превозносит аналитика за ее академические успехи и ее способность прекрасно понимать пациентку, сама аналитик наполняется болезненным ощущением поражения. Аналитик пытается исследовать сложность ситуации, в которой пациентка нуждается в «создании из нее» варианта ее успешного коллеги мужского пола, но пациентка находит усилия аналитика тревожащими и не может думать о том, на что пытается обратить ее внимание аналитик.

Мне было бы интересно больше узнать о том, как именно аналитик понимает причины мощных переживаний, возникших у нее на этих столь живо описанных сеансах. Предположу, что пациентка приходит на первый после выходных сеанс в преддверии рождественских праздников с ощущением отстраненности от аналитика – члена пары и семьи, хотя прямо и не указывает на это. Она нарочито восхищается качествами аналитика, ее академическими успехами и пускается в привычное принижение себя самой. Таким образом, нелегко объяснить переживание аналитиком поражения, возникающее на сеансе. В процессе разворачивания сеанса, я думаю, можно заметить признаки тонкого и не очень явного давления, оказываемого на аналитика, в действительности ощущающей, что ее работа с пациенткой однообразна, предсказуема и далека от успеха.

Эдипальный триумф, лежащий в основании явного восхищения аналитиком, ассоциируется с чувством вины – сознательной или бессознательной, со страхом причинения ущерба и с ожиданием ненависти и исключенности: ей никогда не получить постоянной должности. Пациентка пытается обойтись с этим, принижая свои способности и стремясь к умиротворению, имеющему оттенок преуменьшения и снисходительности, как бы говоря: «Какие маленькие и хорошенькие!»

Несмотря на некоторую механистичность рассуждения о проекции чувств неадекватности в аналитика, способных оказывать на него мощное влияние, этот процесс осуществляется посредством череды тонких, часто скрытых посланий, не согласующихся со словами пациентки. Эта пациентка может заставить аналитика почувствовать себя неадекватной и неуспешной в своей работе – как если бы именно она не надеялась никогда получить постоянную должность у пациентки; а ее усилия, направленные на более прямое общение с пациенткой, вызывают у последней тревогу и дискомфорт и блокируются или отклоняются.

Полагаю, что переживание контрпереноса может служить сигналом для аналитика о наличии процесса, происходящего за словами пациентки; например, то, как пациентка снова и снова частично отыгрывает фантазию, включающую проекцию ее собственных чувств вины и неадекватности в свой объект. Это приводит к опустошению материнского объекта и ослабляет ее женские и творческие качества. Как следствие, пациентка вынуждена справляться с уязвимой и неадекватной фигурой, которую ей приходится задабривать. Пациентка справляется с любой угрозой реальной необходимости переживать ревность, зависть и ненависть к аналитику или чувство вины, возникающее по поводу постоянной разрушительной активности внутри этой эдипальной борьбы, поддерживая у себя слабую, однообразную идеализацию аналитика.

Кажется, что аналитик не расположена иметь дело с завистливыми атаками пациентки на свои качества и достижения, хотя ее контрпереносные реакции, на мой взгляд, отражают острое и неспокойное переживание ею неявного неприятия пациенткой ее аналитических качеств и любых различий между ними.

Модель проективной идентификации, безусловно известная автору, значительно углубила наше понимание явлений переноса и контрпереноса. На примере этого клинического материала можно рассмотреть идею о том, что пациент сталкивается с неприемлемыми или непереносимыми аспектами себя, проецируя их в свой объект. Вместе с тем я считаю, что необходимо исследовать динамику этого процесса, а данный материал позволяет нам получить представление о механизме, который приводит к ощущению аналитиком того, что ее работе и роли оказывается противодействие, вызывающее у аналитика переживания и воспоминания о болезненных несоответствиях и поражениях в прошлом. Подозреваю, что на аналитика оказывается мощное давление для снижения интенсивности или даже избегания интерпретаций завистливой разрушительности пациентки, как если бы они привели к недовольству, гневу и истощению пациентки и чувству вины у аналитика.

Аналитик явно осознает многие из этих проблем переноса и контрпереноса, но, как мы видим в материале, пациентка защищается от ее попыток обратиться к этим проблемам. Предположу, что пациентка идентифицируется с уязвимой, но могущественно контролирующей материнской фигурой, вызывая у аналитика чувство неадекватности, недовольства и бессилия. Тем не менее я допускаю, что дальнейший прогресс пациентки зависит от трудной работы, подразумевающей использование аналитиком реакций контрпереноса, в том числе тревоги, вызываемой этим взаимодействием, для того чтобы более полно могли развернуться трансферентные фантазии. Думаю, что для развития работы была бы полезна встреча с завистливыми, конкурентными и разрушительными сторонами личности пациентки, которые отчасти являются следствием ее истории и проявились в этом материале.

Перевод Веры Серговской