Влечение к смерти: феноменологическая перспектива в современной кляйнианской теории Дэвид Л. Белл

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

David L. Bell. The death drive: Phenomenological perspectives in contemporary Kleinian theory. Int J Psychoanal (2015) 96:411–423.

Flat 4, Mullion Court, 112 Finchley Road, London NW3 5JH, UK.

В эпическом шедевре эпохи модернизма Гёте «Фауст» протагонист, искатель знания, сокрушается, разочарованный плодами своего труда, их ограниченностью и препятствиями на своем пути. Он говорит:

Я ничего своим усердьем черствым

Добиться не сумел до сей поры.

Ни на волос не стал я боле крупен,

Мир бесконечности мне недоступен[88].

Фауст стремится к миру бесконечности, поэтому скудные достижения на пути упорного поиска знания меркнут на фоне нового объекта его желания – всеведения. Фауст ограничен «соображениями реальности», и это становится плодотворной почвой для дела дьявола; Мефистофель предлагает ему мир без препятствий, мир, где осуществляются все желания.

Мефистофель представляется как дух, «всегда привыкший отрицать», и продолжает:

Нет в мире вещи, стоящей пощады.

Творенье не годится никуда.

Он воплощает принцип отрицания, полную противоположность мысли и созидания. Мы знаем, что Фауст существует не независимо, он порожден добром. Некоторые рассматривают зло/ненависть исключительно как отсутствие [добра], но Фрейд, как и Гёте, рассматривает деструктивность человека не только в терминах пассивности. Деструктивность не просто отсутствие добра, но отрицание добра.

Мистер А., пациент чуть старше 30 лет, демонстрировал полнейшую отрешенность и подавление чувств. О своей жизни он поведал как о серии бессмысленных незначимых фактов. Важные события в его жизни, предполагающие подлинный рост и развитие в анализе, как будто не имели к нему отношения. Некая мертвенность характерным образом заполняла консультационный кабинет. В самом начале он принес следующее сновидение: Произошел ядерный взрыв. Пыль и радиоактивные осадки засыпали меня. Мне было приятно и спокойно. В этом сновидении ясно видна работа деструктивности. Но она не самоочевидна.

В рамках современного кляйнианского мышления влечение к смерти осмысляется в соответствии с разными моделями. Большинство стремится отцепить это понятие от теоретизации в биологических терминах, через которую Фрейд изначально ввел его, и концептуализировать функционирование влечения к смерти в чисто психологических терминах.

Можно выделить три модели, которые отчасти перекрывают друг друга.

Модель 1 фокусируется на влечении, цель которого – уничтожение жизни и всего, что отождествляется с жизнью, в особенности мышления и восприятия, на которое мышление опирается. Мы говорим здесь об «аннигиляции части Я (или психической функции)». Факторами, ее запускающими, является наличие добродетелей, принадлежащих не-Я, и столкновение с ограничениями или препятствиями. Удовольствие, доставляемое аннигиляцией, – это чистое сиюминутное удовольствие от разрушения, и, как правило, оно выражает глубинную зависть. Этому очень близко описание Мефистофеля как «духа, всегда привыкшего отрицать». Феноменологически его действия проявляются громко, неистовство охватывает его время от времени и потому заметно.

Эта модель противоположна двум другим, в которых подчеркивается не действие или событие, а деятельность, при этом более незаметная.

Модель 2 тоже делает акцент на аннигиляции Я и объекта, но феноменология здесь иная. Она представляет собой постоянную тенденцию или диспозицию, проявляющуюся как тяга к бездумности. Можно сказать, что это стремление к безжизненной пассивности.

В Модели 3 также подчеркивается тихая, направленная на умерщвление / препятствование развитию активность, цель которой – не аннигиляция, но своеобразный паралич; объект должен оставаться живым для поддержания с ним определенного рода отношений. Извлекаемое удовольствие носит садистический характер. Как и в Модели 2, эта активность по большей части непрерывна и феноменологически трудноуловима.

Возвращаясь к сну:

• Если концентрироваться на взрыве, то можно думать вдоль линий Модели 1.

• Если мы думаем об осадках – побочных продуктах, непрерывно убивающих объекты, тихо увлекающих Я в приятную бездумность и уплощающих психическое функционирование, тогда это укладывается в Модель 2.

• Еще один вариант: если думать об осадках, продуктах распада как репрезентации непрерывного процесса, облучения Я и объектов, поддержания в них специфического полуживого состояния, связанного с удовольствием от жестокости, тогда это будет Модель 3.

С тех пор как Фрейд ввел понятие влечения к смерти, его феноменология понимается неоднозначно. Он использует это понятие, чтобы объяснить очень непохожие между собой, по крайней мере на первый взгляд, феномены. В «По ту сторону принципа удовольствия» описана постоянно существующая тенденция: молчаливая тяга к психическому состоянию, подобному состоянию отсутствия напряжения, состоянию инертности, бездумности; «принцип нирваны»[89]. Эту идею он впервые высказал в «Проекте». При этом в «Наброске» (Freud, 1938) Фрейд описывает нечто подобное Модели 1: громкое в своей разрушительности, направленное как вовне, так и на Я, «[чья] окончательная цель – уничтожение связей и тем самым разрушение вещей» (Freud, 1938, p. 147).

Безмыслие, как описывает Фрейд, приносит особого рода удовольствие, и это сразу сталкивает нас с одним из центральных противоречий «По ту сторону принципа удовольствия». Поскольку то, что появилось как принцип, объясняющий повторение неудовольствия, то есть чего-то «по ту сторону» удовольствия, мистическим образом трансформируется через стремление к восстановлению прежнего состояния, освобождающего психику от напряжения, во влечение, направленное на удовольствие, но удовольствие особого, иного рода. То, что находится по ту сторону принципа удовольствия, оказывается теперь не по ту сторону в том, что касается удовольствия, но по ту сторону в том смысле, что относится не к какому-то конкретному удовольствию. Это не удовольствие, извлекаемое из удовлетворения какого-то отдельного желания, но удовольствие, происходящее из отрицания желаний. Мышление предъявляет требование психической работы, тогда как удовольствие, направленное на принцип «нирваны», – это удовольствие, возникающее от отсутствия работы, от бездумности.

В работе «Отрицание» Фрейд (Freud, 1925) противопоставляет доброкачественное отрицание[90] качественно иному механизму – «негативизму некоторых психотиков», который он связывает с «деструктивным влечением».

В случае Шребера (Freud, 1911) отрицание психического описано в терминах пассивности – как изъятие либидо. Но чтобы схватить его природу, Фрейд цитирует следующие строки из Фауста:

О, бездна страданья

И море тоски!

Чудесное здание

Разбито в куски, —

демонстрируя интуитивное понимание того, что описываемый им процесс являет собой проявление крайнего насилия.

В своем сообщении о влечении к смерти Кляйн описывает психическое состояние переживания одновременно ярости и садизма. Она описывает, как для овладения самой ранней тревогой деструктивность, возникающая изнутри (влечение к смерти), отклоняется вовне, создавая таким образом персекуторный мир; ненавидящий ребенок создает полную ненависти грудь, которую он затем интернализует, что становится психологической основой жестоких атак на Я и на объект. Интернализованная враждебная жизни грудь является также прототипом завистливых внутренних отношений (внутренний наследник влечения смерти). Хотя Кляйн и говорит об аннигиляции объектов, очевидно, что они не уничтожаются; скорее речь идет о диалектике разрушения, которому нет конца, потому что каждый атакованный объект возникает вновь как преследователь.

Бион разрабатывает то, что, я думаю, Фрейд подразумевает в описании психотического отрицания. В центре его внимания психические функции (а не объекты), в частности функция, называемая им «мышлением». Мышление включает в себя сближение объектов в уме, соединение идей с эмоциями и, таким образом, придание им смысла[91].

С точки зрения Биона, мышление является выражением эпистемофилического влечения, выделяемого Фрейдом и Кляйн. Он описывает мефистофельский принцип, противостоящий мышлению, – он отделяет мысль от чувств, лишает идеи значения и разрушает смыслы. Он назвал этот принцип – К; —К лежит в основе самого злокачественного типа отрицания, описанного в работе Фрейда. Отрицание под эгидой этого принципа представляет собой не первый шаг к суждению, а «изъятие» функции, необходимой для суждения. Для Фрейда, Кляйн и Биона оно является проявлением наиболее деструктивного психического процесса.

Осознание нужды или неудовлетворенного желания может иметь разные последствия. Одно из них – поиск удовлетворения, другое – аннигиляция переживания нужды вместе с переживающим/воспринимающим Я, несущим в себе осознание нужды (см.: Segal, 1993). Существует еще одна возможность: исказить восприятие мира так, чтобы создать иллюзию удовлетворения потребности. В галлюцинациях это очевидно, в разного рода иллюзиях – менее уловимо.

Мышление в модели Кляйн/Биона представляет собой (символически) деятельность внутренней созидающей пары; новые мысли приравниваются к детям. Для Биона одной из важнейших характеристик принципа – К является «ненависть к какому бы то ни было развитию, как будто развитие представляет собой подлежащего уничтожению соперника» (Bion, 1962, p. 82), – здесь он вторит гётевскому описанию Мефистофеля.

Похоже, что Кляйн, Сигал и Бион больше подчеркивают открытую яростную атаку, разрушение хороших объектов, тесно связанных со способностью мыслить. Но кроме этого они выделяют разновидность деструктивности, которая характеризуется непрерывностью деятельности; Бион пишет: «[Это утверждение] своего превосходства через обнаружение недостатков во всем» (Bion, 1962, p. 96), – и, можно добавить, утверждение превосходства невежества над знанием.

Концепция, развитая Бетти Джозеф и Майклом Фельдманом (см.: Feldman, 2000), делает больший акцент на садистическом контроле внутренней пары, препятствующем их соитию.

Если вернуться к сну моего пациента: «Произошел ядерный взрыв. Пыль и осадки накрыли меня. Мне приятно и спокойно», – мы можем увидеть дополнительные черты, которые, с моей точки зрения, типичны для подобных ситуаций: этот сон отсылает к чему-то исполненному насилия, но оно игнорируется; об этом говорится индифферентным тоном: «произошел ядерный взрыв».

По прошествии некоторого времени и после проделанной успешной работы, в ходе которой пациент стал лучше сознавать реальность моего присутствия как человека (а не чего-то наподобие интерпретирующей машины), он неожиданно замолчал. На вопрос, о чем он думает, ответил: «Ни о чем». Затем сказал, что видит голубой, желтый и белый цвета – одновременно лишенные смысла и приятные ощущения. После того как я привлек внимание пациента к тому, что это цвета кушетки, он сказал, что не замечал этого.

Ход моего размышления был таким: реальность аналитического контакта, представленная обивкой кушетки, отрицалась и эвакуировалась через глаза как облака «осадков», одновременно лишенных смысла и приятных[92]. Поскольку во сне яростное нападение на собственную способность думать не осознается, пациент переживает не взрыв, а только последствия – приятные осадки, парализующие мысли.

Можно думать, что удовольствие приносит уничтожение контакта (ядерный взрыв). С другой стороны, можно подчеркнуть тягу к своеобразному приятному состоянию анестезии, отсутствию чего бы то ни было, кроме облаков приятных цветов, удерживающих его от осознания желания, отдельности и фрустрации. Здесь двойное отрицание: насильственное отрицание аспектов реальности и отрицание факта такого отрицания. Наконец, можно рассматривать приятное состояние удовлетворения как восходящее к чувству контроля/парализации меня, поддержания меня в живом, но «сильно редуцированном и разрушенном» состоянии (Feldman, 2000). Осадки представляют разрушение контакта, которое продолжается после взрыва.

Значимость атаки на мышление признается во всех этих моделях. Но возникает закономерный вопрос, является ли ненависть к мышлению чем-то далее не редуцируемым или проявлением более глубинного процесса. Фрейд описал первичный отказ Эго от внешнего мира, всего, что не Я (Бриттон – Britton, 2003, p. 127 – назвал это «ксеноцидным» импульсом); эта могущественная сила несет в себе ненависть ко всему, что переживается как препятствие. Внешняя реальность представляет собой именно такое препятствие всемогуществу, но настоящая психологическая проблема возникает, когда это осознается, в том числе осознается потеря объекта и неизбежность неудовлетворимости желания.

Мышление в том смысле, в котором я использую это понятие, зависит от способности различать начало и конец, выделять границы пространств, то есть принимать ограничения, а не считать их препятствиями, которые следует устранить.

Мариетта, подросток психического уровня функционирования, постоянно пребывающая в состоянии ажитации, отрицает такие различия. После трех лет анализа она все еще утверждает, что не знает, когда ее сеанс начинается и когда заканчивается. Ее мир «одномерен»: то, что хорошо, – правда, а правда хорошая и находится внутри меня. Плохое – вне меня.

Обычно, приходя на сеансы, Мариетта легкомысленно напевает. Она поет выходя из лифта, заходя в двери моей квартиры, продолжает петь в холле, поет, когда входит и выходит из консультационного кабинета, идет в туалет или выходит из него. Я думаю, песня в данном случае – это что-то вроде конкретной вещи, наподобие струны, соединяющей все пространства так, что любые различия отрицаются. Она настаивает на том, чтобы дверь консультационного кабинета была открыта.

Все же в результате некоторого прогресса стало возможным попробовать дверь кабинета закрыть. Когда я предложил сделать это, Мариетта ответила типичным образом: «Я буду делать что хочу и когда хочу». Но я закрыл дверь. А по пути услышал, как Мариетта прошептала сама себе: «Дверь открыта». Следуя Фрейду (Freud, 1924), можно сказать, что она нивелировала реальность и вместо этого «наложила иллюзию, как заплату, туда, где возникла трещина в отношении Эго к реальности» (p. 150).

На следующем сеансе Мариетта показала, что оправилась за это время от столь экстренного вмешательства. Входя в кабинет, она оставила дверь открытой, повернулась ко мне и, дождавшись момента, когда я собрался встать с кресла, чтобы пойти и закрыть дверь, закричала: «Иди и закрой дверь, придурок».

В этом случае она признает реальность закрытой двери, но отрицает ее значимость и очевидным образом устанавливает контроль над ней. Так она разрушает свою способность воспринимать, сохраняет всемогущество, избегает мысли, а значит, и знания.

Я хотел бы обсудить еще некоторые особенности этого взаимодействия. Может показаться, что мгновенный ответ, «иллюзия» представляет собой более злокачественный процесс; раньше я так и думал, но теперь – нет. Во-первых, строго говоря, я не считаю это иллюзией. Она знала, что дверь закрыта, и шепот «дверь открыта», думаю, стал ее отчаянной попыткой справиться с какой-то ужасной внутренней ситуацией. В этом смысле она была в контакте с реальностью.

Но материал следующего сеанса принес сложности иного рода. Имевшееся у Мариетты до этого осознание существования внешнего мира, который не поддается ее контролю, претерпело радикальные изменения. Ей больше не нужно притворяться, что дверь открыта. Она признаёт, что дверь закрыта, но смысл этого подчиняется ее всемогуществу: это она потребовала ее закрыть. Возвращение к всемогущему контролю сопровождается ее сильным возбуждением, а во мне размещается чувство растерянности и безнадежности.

Я хочу пристальнее рассмотреть это движение, потому что, с моей точки зрения, здесь лежит путь к решению распространенной дилеммы, возникающей при обсуждении деструктивных психических процессов. Например, когда какой-то первертный сценарий, рассматриваемый как манифестация разрушительных психических процессов, реинтепретируется как необходимая защитная процедура для самосохранения.

Проиллюстрирую это примером из литературы. Фельдман (в цитируемой работе) описывает пациента, который получает определенное наслаждение и удовлетворение от умерщвления своих объектов. Александер (Alexander, 2000) в обсуждении материала рассматривает пациента как переживающего отчаяние и защищающегося от невыносимой боли, деятельности, которая не может быть деструктивной, а служит влечению к жизни, – полностью противоположная интерпретация.

Но если фокусироваться на том, как функционирует деструктивность, мы зачастую видим трансформацию. В большинстве случаев описываемый психический процесс начинается как защита от чего-то невыносимого, и в этом смысле он защитный (например, когда Мариетта притворяется, что дверь открыта). Однако то, что зарождается как защита, еле заметно может измениться, приобретя идеализированное самостоятельное существование, зачастую маниакального качества, оторванное от первой защитной функции. Такие пациенты боятся контакта с другими людьми и считают свою способность к непривязанности доказательством собственного превосходства.

Фрейд (Freud, 1937) описывает стремление воссоздавать жизненные ситуации для рационализации защиты, которое действует как мощная сила, направленная против какого бы то ни было изменения, «сопротивление разоблачению сопротивления» (p. 238) – «мета-сопротивление» (мой термин) любому движению, а значит, противостоящее развитию в жизни или в анализе; Фрейд считал это проявлением влечения к смерти. Можно также говорить (см.: Feldman, 1997) о стремлении воссоздавать внутреннюю картину мира в реальности. Примером этого служит галлюцинаторное удовлетворение желания, которое Фрейд связал с «тождеством восприятия» в сновидениях. В отыгрывании, обеспечивающем тождественность внутреннего и внешнего, проявляется стремление к воссозданию этой «перцептивной идентичности». Иллюзия идентичности (а это всегда иллюзия, поскольку полная идентичность недостижима) уничтожает базис (восприятие различий), от которого зависят мысли; и то, насколько это достигнуто, определяет, до какой степени мышление (Фрейд использует термин «суждение») становится невозможно. Установление тождественности внешнего и внутреннего связано с приятным состоянием отсутствия конфликта, отсутствия напряжения; эта тяга к бездумности, таким образом, является наследником «подобного нирване» состояния, на которое ссылается Фрейд в «По ту сторону принципа удовольствия».

«Это усилие по поддержанию постоянства или устранению внутреннего напряжения, возникающего из-за стимуляции, – согласно Фрейду, – одна из самых веских причин поверить в существовании влечения к смерти» (Freud, 1920, p. 55–56).

Вернемся к моей пациентке, Мариетте. Атака на реальность выглядит внезапной и яростной, когда она в чрезмерно маниакальном состоянии разрушает собственную способность думать, что ведет к достойному сожаления положению дел. То, что могло бы быть мыслью, стало «дерьмом» (следовательно, подтверждается Модель 1). Между тем в иных случаях установление иллюзии идентичности переживается как состояние оцепенения и бездумности, сопровождаемое удовольствием (Модели 2 и 3).

Эти процессы хорошо прослеживаются в пациентах, чьи попытки обездвижить анализ бросаются в глаза. В других случаях эти же силы могут действовать менее заметно. Мистер С. стремился к спокойному состоянию согласия, сопровождаемому отсутствием движения, и я не знал, что об этом думать. Временами казалось, что обездвиженность призвана защитить его от невыносимого отчаяния. Иной раз я задавался вопросом, не связано ли воссоздание в его жизни привычного сценария пренебрежения им со скрытым удовольствием.

Мистер С

Мистер С., школьный учитель немецкого происхождения, переехал в Лондон около 10 лет назад, занимаемая им должность намного ниже его способностей. Во время первого года анализа он стоял на подходящей ему позиции; будучи очень приверженным анализу со мной (мистер С. считал его привилегией), он ради поддержания анализа принес огромные жертвы. К примеру, согласился с оплатой, которую, как я намного позже понял, не мог себе позволить. Но порой я замечаю другую версию его – ведущего учет всех моих просчетов.

Мистер С. имел обыкновение завершать сессии, оставаясь на кушетке еще пару мгновений, как будто пересматривая мою последнюю интерпретацию; затем он вставал, поворачивался ко мне и говорил перед уходом «спасибо». Я не понимал, за что он меня благодарит, потому что он оставался столь же несчастливым и притесняемым в жизни, как и при первой встрече: смиренно подчиненный объектам, которым не доверял, но от которых зависел. В отличие от тех пациентов, которые пользуются анализом, чтобы жаловаться на разных людей в своей жизни, мистер С., казалось, использовал его (по крайней мере на поверхности), чтобы реабилитировать свои плохие объекты. Его видение анализа можно выразить так: «с помощью анализа я пойму, как я исказил свои объекты, проецируя в них аспекты себя, которые я смогу вернуть себе; и тогда я буду воспринимать свои объекты как хорошие, а не плохие». Это энергичное самообличение во имя изменения восприятия своих объектов происходит в сверхзаряженной «морализмом» атмосфере. Этот пациент выбрал кляйнианский анализ отчасти из-за того, что считал его способствующим такой процедуре.

Вместе с тем было ясно: хотя мистер С. утверждал, что его объекты хорошие, он подспудно, по большей части безотчетно, относился к ним с подозрением. Существование в проективной идентификации с версией меня, зовущееся «Дэйв», защищало его от того, чтобы быть объектом исследования пугающей фигуры, именуемой «Д-р Белл».

Как правило, мистер С. описывает возмутительную, казалось бы, ситуацию. К примеру, его девушка обещала быть с ним на событии особой важности, а именно на ужине, связанном с его работой, но потом «не явилась», или он поймал ее на том, что она договаривается о свидания с потенциальными новыми партнерами. Однако не успел я оправиться от последнего сообщения, как узнал, что пациент уже оставил все это позади и теперь помогает этой девушке обставлять ее дом.

Вторя Фрейду, можно сказать: его жизнь структурирована таким образом, чтобы рационализировать защиты и сопротивляться раскрытию его сопротивлений.

Однажды мистер С. обнаружил, что его девушка Б. состоит в отношениях с другим мужчиной; когда он спросил ее об этом, она обещала ему «разобраться с этим» таким тоном, что мой пациент быстро согласился, но что я нашел весьма неубедительным. Потом он звонил ей, и, конечно же, линия была занята. Он зашел к ней и, заглянув окно, увидел, что она ужинает с любовником. Тогда он позвонил ей на мобильный и спросил, что она делает. Девушка ответила, что «устала и рано легла спать». Он ответил: «Оттуда, откуда я смотрю, это выглядит совсем не так».

На следующем сеансе он описывал примирение с Б.: теперь они понимают друг друга; это особые отношения. То есть он отмежевался от всякого осознания значения того, что произошло; все знание истории его отношения к Б. при помощи проекции расположилось во мне. Я почувствовал себя внешним наблюдателем за «романтическими любовниками», преодолевшими разногласия, и мне хотелось сказать: «Оттуда, откуда я смотрю, это выглядит совсем не так».

Хотя было очевидно, что такой способ справляться с жизнью служил защите мистера С. от ситуаций, с которыми он не мог сладить, ситуаций, приносящих огромное отчаяние, я стал задумываться: не было ли в этом возбуждения, связанного с тем, что он вновь и вновь показывал мне неадекватность своих объектов? Каждый раз, когда объект подводил его, внутренний голос, казалось, с удовлетворением говорил ему: «Чего и следовало ожидать». Временами эта ситуация выполняла функцию парализации анализа, и мне было непонятно, в какой мере это необходимая защита от невыносимой боли, а в какой она связана с удовольствием.

Теперь я приведу сон из недавней сессии, демонстрирующий зловещее качество, которое, возможно, имелось всегда, но теперь стало доступнее восприятию.

Это сновидение мистера С. относится ко времени после периода значительного продвижения; оно было довольно трогательным, что свидетельствовало о достижении более полного контакта со мной как с кем-то, кто борется за что-то важное. Пациент с чувством говорил: он увидел, что жилой дом (где находится мой офис) ремонтируется. Он заметил, что это тяжелая работа. Это привнесло в поле внимание образ меня, трудящегося над тем, чтобы чего-то достичь (а не получающего, образно говоря, все готовеньким).

Он навещает Вильгельма [своего единственного близкого друга]. Во сне Вильгельм владеет огромной усадьбой. Пациент входит в сады, расположенные на разных уровнях [он не использовал это слово, но звучало как «террасы»]. Он смотрит вокруг, он впечатлен – и вдруг видит гориллу, ходящую около кустов. Ему кажется это неправильным – он противопоставил домашнюю обстановку дикому животному, прячущемуся в кустах. Во сне он думает: «они [дикие животные] должны содержаться отдельно, не смешиваться вот так».

Еще он сообщает, что только он беспокоится по поводу этой опасности. Там есть помост [разновидность платформы]. Горилла выходит и становится на него. Она двигается на четвереньках. Он ассоциировал помост с местным шоу мотоциклов и новым BMW, выставленным на платформе [пациент – ярый мотоциклист].

Потом по лужайке проходят люди и расстилают скатерть – похоже, горилла их не волнует, и ему опять это кажется неправильным.

Он заходит в дом с Вильгельмом и видит пушистого кота. Кот нападает на Вильгельма – впивается в колено зубами. Тот ничего не может сделать, и он [мой пациент] бессилен оторвать кота от него.

По ходу сеанса мы поняли следующие детали:

• Пациент привлекает мое внимание к чему-то опасному, скрывающемуся в кустах, а именно к тому, что он думает обо мне как об очень довольном своей работой (возможно, стоящем на помосте), не понимающем, что в нем, пациенте, возбудилось что-то дикое и опасное и не замечающем, сколь опасный оборот приобрела ситуация.

• В ассоциациях к сновидению пациент сказал мне о допущенной мной в чеке ошибке, которую он заметил. Он сказал, что заметил это с «дружественной» улыбкой, внешне дружественной домашностью. Но я подумал, что это была еще и улыбка триумфа той его части, которая, прячась, наблюдает за мной, которая может впиться в оплошность, воспользоваться этим, чтобы сказать себе: «Чего и следовало ожидать». – И, следовательно, я становлюсь таким же объектом, как и все другие.

• Мистер С. внимательно отмечает мои слабости, мою «ахиллесову пяту» и впивается в нее, как кошка, пока другая его часть в ужасе, беспомощно наблюдает за этим.

Я предположил, что мой пациент склонен к некоторой бездумности и увидел, как это проявляется в различных формах. Временами казалось, что бездумность происходит из скрытых яростных атак на объекты. С этой точки зрения сновидение очень полезно, поскольку делает эту деятельность более доступной.

Впрочем, нападение на мышление носило более непрерывный характер, когда мистера С. все более затягивало в разыгрывание одного и того же центрального сценария. Здесь бездумность достигается постоянными атаками на собственное Эго, когда он воссоздает во внешнем мире привычные объектные отношения, создавая постоянный легкий паралич работы – это похоже на Модель 2. Опять же, хотя все может начинаться как защита, похоже, оно приобретает собственную жизнь экзальтированного свойства, описанную мною выше. Здесь вспоминается доказательная база, приведенная Фрейдом для концепции влечения к смерти: сам факт навязчивого повторения[93].

Можно также думать, что в сновидении проявляется непрерывная активность – когда пациент хватается за любую слабость, которую находит во мне. Так он поддерживает свой взгляд на себя и свои объекты. Жестокое удовольствие, получаемое им, когда он впивается в то, что считает моим слабым местом, и тем самым парализует анализ, предполагает Модель 3.

Любопытно, как предыдущий обычный хороший сеанс (образ усердной и трудной работы) превратился в версию меня в огромной усадьбе, несметно богатого и, поскольку богатство мне досталось без труда, не преодолевающего трудности. Такой образ меня может стимулировать зависть, но, думаю, он скорее является результатом зависти: не нужно завидовать объекту, не имеющему собственных способностей, а только получившему их в наследство.

Заметка об удовольствии от разрушения

Сигал считает, что удовольствие от разрушения отчасти исходит из «либидинизации и сексуализации» влечения к смерти, но также признает, что есть разновидность удовольствия, которое возникает как естественное последствие удовлетворения влечения к смерти. Некоторые авторы склонны уравнивать удовольствие и Эрос, рассматривая удовольствие, извлекаемое из деструктивности, через понятие слияния инстинктов. Однако это тавтология (любое удовольствие по определению исходит из Эроса). Если мы все же отцепим Эрос, то опять появится место для деструктивности.

Лапланш (1976) отметил, что мы не сможем решить проблему садомазохизма, помещая удовольствие в другое место, к примеру предполагая, что мазохист получает удовольствие через идентификацию с садистом, атакующим объект; другими словами, боль переживается, чтобы получить удовольствие где-то в другом месте. Если бы было так, продолжает Лапланш, не было бы «экономической проблемы мазохизма». Удовольствие, указывает он, должно быть там же, где и боль.

Думаю, подобный аргумент применим и в отношении удовольствия от деструктивности: удовольствие находится не где-то в другом месте, а именно там, где разрушение. Опять же можно различать два вида удовольствия: удовольствие, происходящее от самого по себе разрушения, и удовольствие, происходящее от постоянной тяги к приятному бессмыслию.

Заключение

Иногда звучат предположения, что открытие Фрейдом влечения к смерти определено внешними факторами, например фактом его биографии – он заболел раком, и депрессивным фактом истории – Первой мировой войной. Однако подобная аргументация начинает с постулата, который и должна доказать, а именно: понятие не имеет смысла, и далее доказывает то, что выглядит странным отклонением Фрейда с элементами «дикого анализа». Если бы правдой было то, что внешние факторы играли роль в повышении чувствительности Фрейда к значимости деструктивной активности, это все равно не дает нам аргументов против данного понятия. С таким же успехом можно утверждать, что семейная констелляция Фрейда имеет какое-то отношение к открытию им Эдипова комплекса, но это не может считаться аргументом против достоверности концепта. Потому что источник идеи не находится в прямом отношении к его истинному содержанию; даже очень хорошие идеи могут иметь очень неожиданные истоки. Нужно показать, что понятие, к примеру «влечение к смерти», дает нам лучшее объяснение клинических феноменов, недостаточно хорошо понимаемых при помощи существующих теорий; оно также должно «работать» теоретически. Вольхайм (Wollheim, 1971) в своей авторитетной книге о Фрейде убедительно показывает, что понятие влечения к смерти сняло напряжение в теории, существующее со времени написания статьи о нарциссизме; напряжение, которое угрожало дуализму, необходимому для теории Фрейда; теория влечений к жизни и смерти, утверждает он, восстановила глубинный дуализм психической жизни. Любопытно, что Норман О. Браун (Norman O. Brown, 1959) приводит очень схожие аргументы. Понятие влечения к смерти в современной кляйнианской теории охватывает, я думаю, три разных процесса, имеющих различную феноменологию:

Яростные акты разрушения/аннигиляции, направленные в том числе и на внутренние феномены, такие как мысли (Модель 1).

Тяга к бездумности, к «подобному нирване» состоянию по Фрейду (Модель 2).

Садистический контроль над объектами, препятствующий какому бы то ни было движению и связанный с особым удовольствием (Модель 3).

Деструктивную активность можно рассматривать как событие (Модель 1) или процессы (тяга к небытию или непрерывная садистическая деятельность – Модели 2 и 3). Целью разрушения может быть объект или функция. Фрейд, опираясь здесь на Фауста, заключает:

Сам дьявол считает своим врагом не добро и святость, а созидательную силу природы, умножающую жизнь, – то есть Эрос. (Freud, 1930, р. 121; выделено мной. – Д.Б.)[94]

Должны быть найдены дополнительные различия между этими процессами: так называемым «шумным», откровенно деструктивным, стремящимся к уничтожению любых ограничений и процессами более тихими.

Понятие влечения к смерти до сих пор вызывает большое противодействие, и мы тоже не так уверены в том, что думать о нем в биологических терминах полезно. Существование психической силы, противостоящей жизни и развитию, и в особенности противодействующей мышлению, на мой взгляд, имеет весьма существенную эмпирическую почву и обеспечивает теоретическую рамку для понимания глубинной дуальности, управляющей психической жизнью. Влечения к жизни и смерти можно считать мощнейшими постоянно действующими направляющими силами в психике.

Перевод Александры Оксимец

Библиография

Alexander R.P. (2000). On Feldman’s «Some views on the manifestation of the death instinct in clinical work». Int J Psychoanal 81:1007–1009.

Bion W.R. (1962). Learning from experience. London: Heinemann.

Britton R. (2003). Sex death and the superego. London: Karnac.

Brown N.O. (1959). Life against death: The psychoanalytical meaning of history. Middletown, CT: Wesleyan UP.

Feldman M. (1997). Projective identification: The analyst’s involvement. Int J Psychoanal 78:227–241.

Feldman M. (2000). Some views on the manifestation of the death instinct in clinical work. Int J Psychoanal 81:53–65.

Freud S. (1911). Psycho-analytical notes on an autobiographical account of a case of paranoia (dementia paranoides). SE 12:3 – 84.

Freud S. (1920). Beyond the pleasure principle. SE 18:1 – 64.

Freud S. (1924). Neurosis and psychosis. SE 19:147–154.

Freud S. (1925). Negation. SE 19:233–240.

Freud S. (1930). Civilization and its discontents. SE 21:57 – 146.

Freud S. (1937). Analysis terminable and interminable. SE 23:209–254.

Freud S. (1938). An outline of psycho-analysis. SE 23:139–208.

Laplanche J. (1976). Life and death in psychoanalysis, Mehlman J., translator. Baltimore, MD: Johns Hopkins UP.

Segal H. (1993). The clinical usefulness of the concept of the death instinct // Steiner J., editor. Psychoanalysis, literature and war. London: Routledge, 1997. (New Library of Psychoanalysis.)

Wollheim R. (1971). Freud. London: Fontana.