Размышления о работе Ханны Сигал (1918–2011)[121], [122] Джон Стайнер

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

John Steiner. Reflections on the work of Hanna Segal (1918–2011). Int J Psychoanal (2015) 96:165–175.

63 Cholmley Gardens, London, NW6 1AJ 020 7794 1708, UK – johnsteiner28@gmail.com.

Статья основана на моем выступлении на конференции, посвященной работе Ханны Сигал, чей вклад в психоанализ я попытался здесь осветить. Я полагаю, что – будучи к тому же важным наследником работы Мелани Кляйн – она внесла огромный вклад в наше понимание многих аналитических идей: идеи формирования символа, практической пользы концепции инстинкта смерти и взаимосвязи между фантазией и действительностью и др. Х. Сигал стала первооткрывателем в области аналитического лечения психозов и автором важных работ о литературе и эстетике. Она была великолепным учителем и подчеркивала, что аналитическая установка в первую очередь воплощается в сеттинге.

Ключевые слова: аналитическое поведение; Кляйн; всемогущество; Сигал; установка.

Ханна Сигал, умершая в 2011 году в возрасте 93 лет, была на моей памяти в Британском психоаналитическом обществе фигурой огромной значимости. Здесь я расскажу не только о ее работе, но и о том, как испытал ее подход на собственном опыте. Когда я в поисках аналитика пошел в 1967 году на прием к Сигал, я уже был знаком с ее репутацией. Пойти к ней мне советовали друзья – и даже те, кто предостерегал от последователей Кляйн, не скрывали своего уважения к Сигал. Кто-то дал мне ее книгу «Введение в работы Мелани Кляйн» (Segal, 1964), где автор проясняла и иллюстрировала идеи Кляйн при помощи клинических материалов собственных пациентов. Позже я оценил, какой великолепной ясностью обладал этот свод идей Кляйн, но в то время, признаюсь, это не очень помогло. Наконец, после некоторого количества дополнительных расспросов и беспорядочного чтения я решил довериться Генри Рею, моему учителю в больнице Модсли, дававшему безошибочные рекомендации. Препятствие появилось уже на этом раннем этапе: доктор Сигал сказала мне, что ее ставка – четыре гинеи, но я знал, что мой друг Сенди Баурн, только что закончивший с ней анализ, платил всего по две. Когда я усомнился в цене, она просто предложила: раз деньги представляют проблему, можно сходить к мисс Джозеф, у которой есть свободное место за три гинеи. После встречи с Бетти и некоторых метаний я решил, что, возможно, идея сэкономить на цене не так уж и хороша. Этот случай – не последний, когда я сталкивался с твердостью и прямотой Ханны Сигал; у нас и позже бывали противостояния, из которых я обычно выходил с возросшим уважением к ней – и за ее собственный характер, и за понимание моего нрава. В речи на похоронах Сигал я упомянул, что во время анализа высказал ей множество претензий. Я до сих пор думаю, что некоторые из них были небеспричинны. Так, например, я – даже с некоторым успехом – спорил о вреде курения и с меньшей эффективностью о том, что принимать пациентов впритык, без перерыва вовсе не обязательно. Особенно хорошо я помню, что высказывал недовольство ее всегдашней уверенностью в себе: она никогда не выражала сомнений ни в своих идеях, ни в идеях Кляйн, ни в психоанализе как таковом. Сигал остроумно парировала: даже если бы у нее и были сомнения, она бы точно не стала обсуждать их со мной! Вы можете не считать этот ответ интерпретацией, но именно он стал одним из самых мощных ее вмешательств, заставив меня признать, какую роль я пытался приписать себе.

Много раз прямой характер Ханны Сигал навлекал на нее неприятности. Нетерпимее всего она относилась к расхождениям с основным психоаналитическим подходом к правде, который считала одним из главных принципов Фрейда и который Кляйн поддерживала с особой настойчивостью. Этот основной подход отражался и на аналитической установке. Так, она писала:

Предлагая пациенту пройти анализ, мы обязуемся обеспечить ему условия, в которых будем его вести. Аналитическую установку описывали часто. Тем не менее я хочу упомянуть здесь о том, что именно аналитический подход лежит в самой основе этой установки. Если мы согласимся с тем, что главным фактором в лечении является инсайт сам по себе, то в качестве части установки, которую мы должны задать, мы подписываемся под тем, что аналитик не должен ничего делать для того, чтобы сгладить развитие переноса, что он должен быть рядом только как человек, чья единственная функция – сочувственно понимать и сообщать пациенту полученное им релевантное знание, когда анализируемый лучше всего готов понять его. (Segal, 1962, р. 212)[123]

Видя в анализе переноса центральную составляющую аналитического подхода, Ханна Сигал особенно критически относилась к таким отыгрываниям, когда аналитик предлагает пациенту что-то иное, чем понимание, поскольку они препятствуют развитию переноса. Сигал полагала, что предлагать пациенту советы, помощь, воспитание и вознаграждение означает размывать грани переноса и, следовательно, это относится к аналитическим ошибкам. Однако она признавала, что мы все совершаем такие ошибки; и как аналитик, и как супервизор, и как коллега Сигал всегда чрезвычайно толерантно относилась к человеческим слабостям, включая свои собственные. Она знала, что ограничить себя поисками правды и понимания невозможно, поскольку мы – люди и неизбежно придем к попытке помочь пациенту или подбодрить его. Поэтому если она и поступала таким образом, то не относилась к этому как к катастрофе. Она боролась исключительно с теми учениями, которые полагали желательным ввести такие изменения или дополнения в первичную цель понимания.

Некоторые ее работы могли порой создать впечатление, будто она верит, что безжалостная погоня за правдой составляет часть аналитического подхода, но когда ее за это раскритиковали, она признала, что чувствительность, доброта и признание ранимости пациента так же необходимы. Проблемы появляются в тот момент, когда доброта мешает объективности аналитика, и разрешить конфликт, который может начаться между правдой и добротой, будет, вероятно, непросто. Можно поддаться соблазну и склониться к доброте в ущерб правде или предлагать голую правду без тени сострадания. Думая об этой дилемме, я вспоминаю замечание Э.М. Форстера из «Поездки в Индию»: «Правда не является правдой на этой суровой земле, пока не идет об руку с добротой…» Я думаю, доброта Ханны Сигал сопровождалась уважением к правде, и ее доброта действительно делала правду более приемлемой и менее преследующей.

Бессознательные фантазии и «здесь и сейчас»

На Ханну Сигал оказывали влияние труды ее современников – Биона и Розенфельда, однако в последнее время она особо выделяла работу своего давнего друга Бетти Джозеф. Сигал восхищалась тем, какое внимание Бетти уделяла текущему взаимодействию между аналитиком и пациентом, и особенно тем, как они общаются, а также высоко ценила мнение Джозеф о том, что ответная реакция пациента на интерпретацию часто проливает свет на работу аналитика. Она соглашалась с Джозеф: аналитики часто обращаются к истории или к ситуациям вне переноса, лишь поддавшись защитному порыву избежать напряжения «здесь и сейчас». Тем не менее Сигал не считала, что дело всегда именно в этом, и стремилась уделить значительное внимание истории и внешней ситуации, чувствуя, что они помогают ей понять перенос.

Сигал утверждала: интерпретация переноса должна прежде всего исходить из того, что происходит «здесь и сейчас» на сеансе, но это включает переживание заново как того, что случилось в прошлом, так и того, что происходит в повседневной жизни пациента. Объединяла этот разрозненный опыт бессознательная фантазийная жизнь пациента, которая и открывала окошко в его внутренний мир. Сигал писала:

Полная интерпретация переноса – и, хотя мы не всегда можем дать полную интерпретацию, мы в конечном счете стремимся завершить ее – включает в себя процесс интерпретации чувств пациента, его тревог и защит, принимая во внимание стимул в настоящем времени и оживление прошлого. Она вберет в себя также и роль, которую играют его внутренние объекты, а также взаимодействие фантазии и реальности. (Segal, 1962, р. 212)

Бессознательные фантазии, воспроизводившие отношения между Я и объектами внутреннего мира пациента, которые разыгрывались в переносе, были поэтому предметом ее внимания и часто – интерпретации. Аналитическая работа предполагала освещение и интерпретацию таких бессознательных фантазий, которые возрождались в переносе и могли изменяться, лишь становясь осознанными. Я всегда полагал, что у Ханны Сигал особенно хорошо получается связывать прошлое и нынешнюю ситуацию действительной жизни с переносом. Давая свои интерпретации, она часто описывала роль, которая ей отводилась в переносе, как нечто вышедшее из прошлого или из нынешних отношений пациента. При этом она признавала, что все три категории – то есть образы из прошлого, из повседневной жизни и аналитик в переносе – создавались путем проекции на них архаических образов. И тогда она могла сформулировать свою интерпретацию, показывая, как архаические образы проектировались на нее и как отношения с ними заново проживались в переносе.

Сигал работала с переносом изнутри вовне, критически отзываясь об аналитиках, которые интерпретировали прошлое, а затем предполагали, что нечто подобное происходило на сеансах. К подобным интерпретациям она относилась как к жалкой попытке проанализировать перенос – «перенос там тоже был», – полагая, что они преуменьшают важность переноса. Она же, напротив, всегда считала перенос первостепенным и описывала, как конфликты, переживаемые в анализе, разыгрывались и в отношениях вне его. Парадоксальным образом это было и касательно прошлого, поскольку новые разработки в области переноса позволили возникнуть новым взглядам на первичные объекты пациента. Я помню, как поначалу думал, будто придавать анализу больше значения, чем отношениям в реальной жизни, – это проявление типичного высокомерия аналитиков. Довольно много времени ушло у меня на то, чтобы понять: Ханна Сигал, как и Фрейд, в переносе не приписывала себе как личности какой-либо специальной значимости, поскольку понимала, что важность переноса обусловлена именно тем, что таким образом на аналитика проецируются примитивные первичные объекты из внутреннего мира пациента.

Примитивные фантазии, в которых присутствуют части тела

Элизабет Спиллиус (Spillius, 1994) описала растущую тенденцию среди современных аналитиков интерпретировать бессознательные фантазии без помощи терминов, обозначающих части тела и частичные объекты. Это вполне применимо и к большинству работ Ханны Сигал. Однако она гораздо успешнее большинства аналитиков время от времени использовала специфический «телесный» язык, чтобы установить контакт с переживаниями на примитивных инфантильных уровнях с и фантазиями, имевшими телесное выражение. Она полагала, что, избегая примитивных фантазий, мы рискуем утратить часть богатого клинического наследия Фрейда и Мелани Кляйн.

Например, в своей работе 1982 года Ханна Сигал писала:

…пациенту приснилось, что он катается на быстрой американской горке, поит своего маленького сына апельсиновым соком, повернувшись спиной к женщине, которая торгует пастеризованным молоком, и пытаясь скрыть ее от сына, чтобы тот не попросил молока. Его отказ от аналитической ситуации последовал за сеансом, который он же посчитал наиболее результативным для себя. В этом случае его отказ был связан с чувствами зависти и конкурентности. Маленький сын олицетворял самого клиента в глубоком детстве, апельсиновый сок символизировал мочу, а американская горка – возбуждение при мастурбации. Он хотел скрыть от себя самого свою младенческую потребность в груди матери, которую отобразил посвященный удовлетворению сеанс, а напоить себя собственной мочой – бессознательное содержание его фантазий на тему мастурбации. (Segal, 1982, р. 16)

Здесь Ханна Сигал обращалась к читателю, но я вспоминаю, что подобные толкования часто казались мне особенно эффективными, когда они затрагивали глубокие слои, скрытые под более зрелыми уровнями.

Теоретические идеи

Круг теоретических интересов Сигал был исключительно широким. Увлечение литературой и искусством побудило ее к написанию ныне широко известной работы по эстетике (Segal, 1952), которая по-прежнему остается, возможно, самой оригинальной попыткой психоаналитического понимания творчества. В этой работе она не ограничивала себя изучением психологии художника; наоборот, она показала, как психоанализ может помочь пониманию эстетических вопросов о природе искусства и разграничению между хорошим и плохим искусством. Коротко говоря, она считала, что хорошее искусство помогает нам осознать реальность, а плохое искусство эскапично, то есть помогает нам избегать реальности. Не то чтобы Сигал выступала против плохого искусства – на самом деле она любила детективные романы, с помощью которых, не стесняясь, «убегала от реальности». Однако она не путала эти два вида искусства. Так же как аналитическая установка предоставляет рамки, в которых пациент и аналитик могут творчески исследовать фантазию, она утверждала, что художник использует свое ремесло с учетом реальности для создания рамок, внутри которых он может изображать свои часто нарушенные отношения.

Впоследствии эти идеи получили развитие в работе, посвященной символизму (Segal, 1957); в ней она провела различие между истинной символической функцией и определенным использованием знаков, которое назвала символическим уравнением. Основанное на более раннем труде Кляйн, это исследование принципиально расширяет ее [Кляйн] концепции, показывая, что истинный символ следует отличать от символизируемой вещи и что это различие искажается, если в результате чрезмерной проективной идентификации обнаруживается неспособность отличить Я от объекта.

Понимание психотических механизмов и лечение психотических пациентов

Ханна Сигал была кандидатом во времена полемических дискуссий (King, Steiner, 1991); она часто говорила, что не осознавала царившего в Обществе напряжения. Она почти провалила свое вступление в кандидаты из-за невинного предположения, высказанного ею в интервью (я думаю, с Гловером), что работами Кляйн в Обществе восхищаются все.

Вскоре после того, как Сигал стала квалифицированным психоаналитиком, Кляйн (Klein, 1946) опубликовала новаторский труд – «Заметки о некоторых шизоидных механизмах», предложивший новый подход, в котором психика рассматривалась не как нечто унитарное, а, наоборот, как что-то, что может расщепляться и отщепленные элементы – проецировать. Благодаря этим чрезвычайно обнадеживающим идеям в среде сложилась атмосфера «оптимизма первопроходцев» относительно потенциального применения психоанализа при лечении психических и пограничных пациентов. Именно Сигал, Розенфельд и Бион не только развивали теории Кляйн, но и применяли их на практике при лечении психотических пациентов (Segal, 1950). Иногда я думаю, что первоначальные оптимистические настроения этих пионеров можно сравнить с крытыми повозками, на которых первооткрыватели отправлялись в Калифорнию за золотом, и что те из нас, кто последовали за ними, нашли много ценного в этом подходе – нашли то, чем продолжаем руководствоваться, при этом более трезво подходя к сложностям в этой работе.

Инстинкт смерти

Важность инстинкта смерти неоднократно подчеркивалась Фрейдом и отстаивалась Кляйн как оппозиция современным тенденциям. Работа Сигал (Segal, 1993) «О клинической полезности концепции инстинкта смерти» выявляет его клиническое значение и показывает, что его выражения регулярно наблюдаются в кабинете психоаналитика. Иногда инстинкт смерти принимает форму соблазна смерти, представляющейся безболезненным решением, но он также может быть признан важнейшим фактором ненависти пациента к реальности.

Ханна Сигал проясняет эту ненависть к реальности и ее замену всемогущественной фантазией в своем рассуждении о двух видах возможных реакций на ощущение нужды. Одна из этих реакций – поиски жизни и цели в ней, приводящие к попытке удовлетворить потребности в реальном мире, даже при необходимости через агрессивное стремление. Другая реакция пытается уничтожить переживание необходимости и сопутствующую ему душевную боль. Здесь происходит атака на человеческое Я или на ту его часть, которая способна испытывать боль, как на объект, который приводит к распознаванию нуждаемости. Вместо того чтобы полагаться на реальность, пациент обращается к всемогущим фантазиям, видя в них решение своих проблем.

Первая пациентка, описанная в этой работе, воспринимала жизнь как бесконечное мучение и реагировала на душевную боль желанием избавиться от нее. В связи с угрозой ядерной войны она выражала свои опасения относительно тех, «чей палец находится на кнопке», и когда интерпретировались ее ощущения фрагментированности и преследования, которые возникали в связи с приближающимся перерывом, она отвечала: «Я ненавижу последние сеансы – я просто их не выношу. Если бы у меня была кнопка, я бы просто уничтожила их, и всё». Это привело к пониманию ее нетерпимости к боли и того, что это ее собственный палец находится на кнопке постоянно грозящего уничтожения в качестве бредового способа обретения облегчения.

Несмотря на то что концепция инстинкта смерти имела теоретическую значимость благодаря своему свойству затрагивать самые глубинные источники человеческой мотивации, теоретический аспект проблемы всегда представлял для Ханны Сигал второстепенный интерес. Она четко дает понять, что клинически инстинкт смерти имеет значение только в соотношении и одновременно в постоянном конфликте с инстинктом жизни. Они являются двумя величайшими источниками изначальной силы, находящимися в оппозиции друг к другу, при этом если один начинает доминировать и принимает преимущественное положение, другой начинает действовать. Очевидна теоретическая связь между силами интеграции и дезинтеграции, анаболизма и катаболизма, созидания и разрушения.

Жизнеспособность и ум самой Ханны Сигал подтверждают тот факт, что осознание инстинкта смерти в обычной жизни и в кабинете психоаналитика не должно приводить к пессимистическому мировосприятию. Она начинает свою работу цитатой из произведения Джека Лондона «Мартин Иден»: пытаясь утопиться, герой борется с собственным инстинктом жизни, который представляет собой препятствие осуществлению стремления к смерти.

Погружаясь, он автоматически поплыл. Это был автоматизм инстинкта жизни. Плыть он прекратил, но как только вода захлестнула рот, резко взмахнул руками и вынырнул. «Воля к жизни», – подумал он с презрением. Он тонул, и боль разрывала грудь. «Боль – это не смерть», – пронеслось в угасающем сознании. Это была жизнь – муки жизни. (London, 1913)

В этом контексте Сигал указывала, что «любая боль происходит от жизни», и это действительно та самая боль, которая может стать невыносимой и привести к желанию умереть.

Стремясь проиллюстрировать конфликт и перекрестное взаимодействие двух базовых инстинктов, Сигал также принимала во внимание те пути, которыми инстинкт смерти приходит к манифестации ужасных негативных чувств, почти осязаемой склонности к гибели, способной распространиться на всю жизнь человека и проявиться в анализе как состояние чудовищной безысходности. Другой пациент, описанный в этой работе, ощущал холод и наполненность смертью в связи с перспективой завершения анализа. Он чувствовал себя парализованным, как будто у него не было ни конечностей, ни глаз, ни рта, – как несформировавшийся эмбрион. Ханна Сигал указывала: нам известен способ, при помощи которого человек справляется с ужасом уничтожения, направляя его наружу – на объекты, но иногда, как в данном случае, пациент проецирует свои жизненные инстинкты на аналитика и чувствует себя захваченным смертью, оставляя проблему выживания в руках аналитика.

Джозеф (Joseph, 1982) описала этот тип манифестации в своей работе о «зависимости от состояния почти смерти», а Розенфельд (Rosenfeld, 1971) продемонстрировал, каким образом мы можем наблюдать, как пациенты со склонностью к саморазрушению подталкивают себя к смерти, желая уничтожить всякий жизненный опыт и обрести состояние, где отсутствует и боль, и удовольствие. Сигал обращала внимание на то, что подобные состояния могут идеализироваться как спокойная гавань, где действует принцип нирваны, который Фрейд в своих поздних работах ассоциировал с действием инстинкта смерти.

Сигал подчеркивала, что конфликт между инстинктами жизни и смерти присутствует в каждом из нас. Иногда она с иронией замечала, что сама не всегда могла верить в инстинкт смерти, так как часто внезапно понимала, что занимает оптимистическую позицию в ситуациях, не дающих к этому никаких оснований. В эти моменты Сигал осознавала: она на время забыла о том, что инстинкт смерти, как и инстинкт жизни, вездесущ.

Фантазия и реальность

В работе «Фантазия и реальность» Ханна Сигал (Segal, 1994) приводит раннее фрейдовское различие между реальностью и принципом удовольствия в соответствие с современной действительностью. Почему же, спрашивает она, несмотря на нашу врожденную способность безошибочно воспринимать реальность, происходит так много искажений и деформаций, ведущих восприятие по направлению к принципу удовольствия? Она предполагает, что мы появляемся на свет с врожденными представлениями об основах грамматики объектных отношений, которые составляют часть глубокой структуры души, сходной с той, что Хомский (Chomsky, 1968) постулирует для языка. Однако когда действительность становится невыносимой, несмотря на эту врожденную предрасположенность знать правду, мы с головой уходим в альтернативную систему верований, основанных на всемогущей фантазии и подчиняющихся принципу удовольствия.

Мани-Керл (Money-Kyrle, 1971) полагал, что индивиду так сложно бывает вынести именно восприятие действительного существования различий. Он описывает три аспекта реальности, настолько фундаментальных, что ссылается на них как на «факты жизни». Они представлены различиями между Я и объектом, различиями между полами и поколениями и, в конце концов, реальностью течения времени. Это последнее репрезентирует различия между настоящим, прошлым и будущим и ассоциируется с тем, что все хорошее должно заканчиваться, включая и жизнь саму по себе. Именно смерть дает жизни смысл, и именно поэтому бессмертные боги так мало понимали жизнь (Vellacott, 1971).

В этих рассуждениях мы можем увидеть близкую связь между двумя основополагающими статьями, описывающими конфликт между фантазией и реальностью, с одной стороны, и между инстинктами жизни и смерти, с другой. Атака на структуру – отличительный признак инстинкта смерти, и поэтому его деятельность часто наиболее ясным образом представляют как зависть, разрушительную силу, которая нападает на любое выражение различия, значения, организации и структуры. Здесь мы начинаем видеть, как эти теоретические концепции приобретают явную клиническую значимость. Все, что подчеркивает различие, – это выражение структуры, и конечная цель инстинкта смерти – достижение беспорядка, хаоса и состояния отсутствия всякой структуры, состояния, в котором нет ничего, что могло бы дать толчок зависти.

Сигал, как и Кляйн, подчеркивала тот факт, что зависть наполнена инстинктом смерти. Одно следствие из этой связи таково: клиническое улучшение часто ведет к негативной терапевтической реакции, в которой доминирует зависть и страх быть объектом зависти. Тем не менее Сигал вовсе не была фаталистом и хотя признавала важность конституциональных факторов, постоянно указывала на то, что природа окружения, в особенности настоящая забота матери, решающим образом влияет на процесс.

Критическая трудность при анализе зависти заключается в том, что этот опыт настолько невыносим, что в итоге он расщепляется и проецируется на других – а поэтому часто проявляется как страх стать объектом зависти. Сигал признавала, что зависть повсеместна и ее нельзя избежать, но можно, полагала она, постичь и проработать, так что пациент уже не будет вынужден обязательно прибегать к эвакуативной проекции. Зависть может тогда до некоторой степени быть интегрирована в его личность, изменена там конструктивными элементами, ассоциированными с инстинктом жизни. Движение в сторону интеграции можно рассматривать как репрезентацию инстинкта жизни и противопоставление фрагментации, служащей инстинкту смерти. Этот акцент заставляет нас признать, что дезинтеграция и фрагментация в той же степени являются составляющими Жизни, что и противоположные тенденции к созданию структуры и различия.

Не каждая фантазия всемогуща, и Ханна Сигал рассматривает факторы, которые дают фантазии возможность сосуществовать с восприятием действительности, не вступая с ней в конфликт. Различие строится на признании воображаемой природы фантазии и на ви?дении, что она состоит из набора примитивных гипотез о природе объекта и мира. Сигал полагала, что восприятие – активный процесс, в котором эти гипотезы проверяются в отношении реальности как через действие, так и через воображение. Фрейд считал мысль экспериментальным действием, а Сигал предполагала, что фантазия проходит проверку реальностью частично через действие и частично в воображении, поскольку индивид проигрывает разные воображаемые действия и их последствия. Это приводит к размышлениям «что бы случилось, если бы…», которые позволяют жить в воображении даже весьма сюрреалистичным сценариям, не имеющим при этом бредового характера. Конечно, между свободой воображения и творческой созидательностью – близкие отношения, но Сигал указывает здесь на то, что художника прикрепляет к действительности именно его ремесло, так что его воображение может свободно работать полным ходом, не доходя до состояния бреда.

В этой работе о фантазии и реальности Ханна Сигал рассматривает также некоторые из последствий неспособности адекватно развить символическую функцию. Подобная неудача, полагает она, оставляет субъекта на милость всемогущественной фантазии, навязчивой и повторяющейся, требующей действия как единственного доступного выражения. Возможно, под влиянием Артура Хиатта-Уильямса, в то время проводившего с ней анализ, она связывает это с компульсивными насильственными действиями, присущими некоторым убийцам, а также с навязчивым повторением и жесткостью структур, когда они основаны на конкретном мышлении.

Крах иллюзий: история Адама и Евы и Люцифера

Не будет неожиданным, если в продолжение этого обсуждения фантазии и реальности, а также инстинктов жизни и смерти я предположу, что, с моей точки зрения, стремление к пониманию всемогущества было одним из наиболее стойких интересов Ханны Сигал. Она раз за разом показывала, что мы все можем незаметно соскользнуть в убеждение, что фантазия о всемогуществе – это нечто, что можно претворить в жизнь, и что ее выгоды и желаемы, и досягаемы. Не один пациент после проповедей о преимуществах «ви?дения жизни такой, какая она есть» язвительно говорил мне: «Вы стоите на защите действительности, когда она вам подходит, но что в ней для меня?» Большинство из нас время от времени разделяют этот взгляд, но Ханна Сигал ответила бы здесь цитатой, которую Бион заимствует у доктора Джонсона:

Принесет ли нам утешение видение жизни как она есть, я не знаю; но утешение, которое происходит из правды, если таковое возможно, надежно и продолжительно; утешение, вышедшее из ошибки, должно быть, как и его происхождение, обманчивым и мимолетным. (Bion, 1970, р. 7)

В то же время неустанно представать перед лицом правды – слишком жестокая доктрина.

В короткой работе, в которой она использует цитаты из «Потерянного рая», Ханнa Сигал (Segal, 2007b) утверждает, что печаль – всегда двоякий процесс. Действительно, мы должны оплакивать потерю реальных объектов, но также – и для некоторых пациентов это первостепенно – отделять это от оплакивания утраченных иллюзий.

Самая опасная и повсеместная иллюзия – это иллюзия, будто всемогущество досягаемо, и именно эту иллюзию питают Адам, Ева и Люцифер. Сигал описывает изгнание Адама и Евы из Рая после «падения», и хотя это ощущается как ужасное событие, на самом деле это всего лишь изгнание из иллюзии в реальность. «В чем же их ужасное наказание?» – спрашивает она. Они приговорены добывать хлеб свой в поте лица и рожать в муках. Кто-нибудь может спросить: «Что это за наказание?» Они приговорены к тому, чтобы жить обычной жизнью, ничего больше. Человек должен принять эти факты: чтобы выжить, он должен работать; рожать детей – больно во всех смыслах; и, самое сложное, он не бессмертен. Мильтон показывает, что Адам и Ева в конце концов оказались способны встретиться с этой болезненной действительностью лицом к лицу, в то время как Люцифер, напротив, не может отказаться от всемогущества, и Сигал описывает его «падение» как схождение в психотический ад.

Для многих пациентов главный вызов в анализе – быть способным отказаться от всемогущества, и Сигал часто говорила: для того чтобы отбросить всесилие, надо сначала его признать. Более того, аналитик тоже испытывает трудности при столкновении со своими иллюзиями всемогущества, питающими его терапевтическое рвение.

Роль Сигал в тренинге в Британском обществе

Хотя творческая натура Ханны Сигал нашла ярчайшее выражение в ее работах, она в то же время была прекрасным учителем и великолепным политическим активистом. Будучи тренинг-аналитиком, она помогла защититься большему числу кандидатов, чем кто-либо еще, кого я могу припомнить. Я лично насчитал пятнадцать коллег, тогда проходивших с ней анализ, а о восьми из них я знаю, что они стали тренинг-аналитиками. Конечно, намного больше коллег ходили к ней на супервизию, и многие приезжали для этого из-за границы.

Она также много писала о политике, в особенности об угрозе ядерной войны. Однако ее политическая активность проявлялась и в участии в протестных маршах, а в 1983 году она вместе с Мозесом Лауфером помогла основать группу PPNW («Психоаналитики за предотвращение ядерной войны»), функционировавшую как группа политического давления. Хоть и не разделяя всех ее взглядов, я восхищался готовностью Сигал отстаивать их и заставлять с ними считаться. Помню, я очень удивился, увидев журнал «New Statesman» в ее комнате ожидания, поскольку полагал, что как аналитик она должна придерживаться нейтралитета и скрывать свои политические взгляды. Но на подобный аргумент она бы ответила, что важно быть нейтральным, а не нейтрализованным!

В заключение я хотел бы вспомнить о чувстве юмора Ханны Сигал. Хотя я и не находил смешными все ее шутки, мне очень нравится замечание насчет умеренности. На похоронах это рассказал внук Сигал Поль: по ее словам, она верила в «умеренность во всем и в том числе в умеренности»!

Перевод Марины Брагиной

Библиография

Bion W.R. (1970). Attention and interpretation. London: Tavistock.

Chomsky N. (1968). Language and mind. New York, NY: Harcourt Brace & World.

Forster E.M. (1924). A passage to India. London: Arnold.

Joseph B. (1982). Addiction to near death. Int J Psychoanal 63:449–456. [(1989) // Feldman M., Spillius E.B., editors. Psychic equilibrium and psychic change: Selected papers of Betty Joseph, 127–138. London: Routledge.]

King P., Steiner R. (1991). The Freud – Klein controversies 1941–1945. London: Routledge.

Klein M. (1946). Notes on some schizoid mechanisms. Int J Psychoanal 27:99 – 110. [(1975) // The writings of Melanie Klein, vol. 3, 1 – 24. London: Hogarth.]

London J. (1913). Martin Eden. London: Macmillan.

Money-Kyrle R. (1971). The aim of psycho-analysis. Int J Psychoanal 52:103–106. [(1978) // The collected papers of Roger Money-Kyrle, 442–449. Strath Tay: Clunie.]

Rosenfeld H.A. (1971). A clinical approach to the psychoanalytic theory of the life and death instincts: An investigation into the aggressive aspects of narcissism. Int J Psychoanal 52:169–178. [(1988) // Spillius E.B. Melanie Klein today. 1. Mainly theory. London: Routledge.] [(2008) // Steiner J., editor. Rosenfeld in retrospect: Some essays on his clinical influence. London: Routledge.]

Segal H. (1950). Some aspects of the analysis of a schizophrenic. Int J Psychoanal 30:268–278. [(1981) // The work of Hanna Segal, 101–120. New York, NY: Aronson.]

Segal H. (1952). A psycho-analytical approach to aesthetics. Int J Psychoanal 33:196–207. [(1981) // The work of Hanna Segal, 185–206. New York, NY: Aronson.]

Segal H. (1957). Notes on symbol formation. Int J Psychoanal 38:391–397. [(1981) // The work of Hanna Segal, 49–65. New York, NY: Aronson.]

Segal H. (1962). The curative factors in psycho-analysis. Int J Psychoanal 43:212–217. [(1981) // The work of Hanna Segal, 69–80. New York, NY: Aronson.]

Segal H. (1964). Introduction to the work of Melanie Klein. London: Hogarth.

Segal H. (1974). Delusion and artistic creativity: Some reflections on reading The Spire by William Golding. Int Rev Psychoanal 1:135 – 41. [(1981) // The work of Hanna Segal, 207–216. New York, NY: Aronson.]

Segal H. (1982). Early infantile development as reflected in the psychoanalytical process: Steps in integration. Int J Psychoanal 63:15–22.

Segal H. (1993). On the clinical usefulness of the concept of the death Instinct. Int J Psychoanal 74:55–61. [1997) // Psychoanalysis, literature and war: Papers 1972–1995, 17–26. London: Routledge.]

Segal H. (1994). Phantasy and reality. Int J Psychoanal 75:359–401. [(1997) // Psychoanalysis, literature and war: Papers 1972–1995, 27–40. London: Routledge.]

Segal H. (2006). Reflections on truth, tradition, and the psychoanalytic tradition of truth. Am Imago 63:283–292.

Segal H. (2007a). Response from Hanna Segal to correspondence published // Bulletin following her article in the Fall Edition of American Imago. Bulletin British Psychoanalytical Society, March 2007, 44–45.

Segal H. (2007b). Disillusionment: The story of Adam and Eve and that of Lucifer // Yesterday, today, and tomorrow, 25–36. London: Routledge.

Spillius E.B. (1994). Developments in Kleinian thought: Overview and personal view. Psychoanal Inq 14:324–364.

Vellacott P. (1971). Sophocles and Oedipus: A study of Oedipus Tyrannus with a new translation. London: MacMillan.