Глава шестнадцатая Весы и офицерские дочки
Глава шестнадцатая
Весы и офицерские дочки
…В.: А он мне сразу: бух — предложение! Замуж! И всё, что у него есть, говорит, бери, твоё, дескать. Хороший старичок…
П.: А я!.. А я!.. А в меня… А в меня тоже всё время влюблялись! Но всё время одни и те же! Например, дочки офицеров. Прямо наваждение какое-то! Если где-нибудь на горизонте замаячит офицерская дочь — всё! Считай, уже размечталась и скоро в любви объясняться будет.
В.: А тебе нра-а-а-авится, что женщины тебе первые в любви объясняются!
П.: А что? Приятно. Тебе же приятно, что тот старичок о тебе размечтался.
В.: Но я же ведь никак не отреагировала.
П.: И я… не реагировал... Во всяком случае, не всегда. А потом, ты не представляешь, какие они все одинаковые, эти офицерские дочки!.. Скучно же! После второй-третьей все на одно лицо.
В.: А ещё какие… какого типа в тебя влюблялись?
П.: Разные-разные, голубые и красные. Шучу-шучу. «Влюблялись» — это не совсем корректное слово. Скорее подходит слово «размечтаться». Отличие принципиальное. Размечтаться — это нет болезненной зависимости. Поэтому, не получив предмета, меня то есть, легко и быстро успокаивались. От невротической же влюблённости так легко не откажешься… Я, собственно, до встречи с тобой, как мы стали во всей этой железной канители травм разбираться, не мог понять, почему меня так моментально забывали. Обидно даже. В кино — такие страсти, с ума сходят, всю жизнь помнят, а я что, недостоин? Глупо, но когда не понимаешь, даже глупость может надолго отравить существование… Да… Так вот, по моему поводу очень даже часто размечтовывали… размечтыва… размечтой… — слова-то даже такого нет! — в общем, как бы влюблялись, кроме офицерских дочек, ещё Весы и старшие сёстры. Точно-точно! Девять из десяти были Весами.
В.: Как раз мой случай: Весы и старшая сестра.
П.: Ты — совсем другое дело.
В.: Сочиняешь. Я — такая же, как все. Сочинитель.
П.: Это ты — сочинитель. Что я, старших сестёр не видел?! Или Весов?! Оно конечно, у Весов есть нечто общее: пока-а-а-а они в равновесие придут… Кстати, по гороскопам женщины-Весы — самые красивые женщины из всего Зодиакального круга. Знаешь?
В.: Знаю. Гурман.
П.: А что я? Они всё сами.
В.: «Не виноватая я!» Сочиняй!
П.: Не смейся. Правда. А потом, надо бы ещё разобраться: в каком это смысле Весы — самые красивые? Может…
В.: Ага! Женщины бывают или красивые, или умные. Это вспомнил?
П.: Нет.
В.: Лукавишь?
П.: Нет. Во-первых, женщины чаще всего бывают и некрасивые, и глупые, а во-вторых, если нечто такое и пришло на ум, то для меня это уже не главное. Я, всё-таки, смотрю по-научному. Или стараюсь смотреть. А Весы…
В.: С Весами всё понятно: ты — Водолей. Об их взаимном притяжении во всех астрологических пособиях говорится. А вот почему — старшие сёстры?
П.: А это тоже какая-то закономерность. Только в этом клубке столько разных концов, что даже не знаю, с которого начинать распутывать. Начало, естественно, в семье. У матери моей детей двое: я и сестра. Сестра моя — старшая сестра. Но ведь и моя мать тоже старшая сестра, и у неё тоже только один брат. Кстати, и у моей сестры тоже двое детей: старшая — девочка, младший ребёнок — сын.
В.: Цепочка получается.
П.: Совершенно верно. Мать моя в точности воспроизвела семью своей матери, а моя сестра — своей, или, что то же самое, — бабушки. Неслучайность этого «совпадения» можно даже рассчитать математически. Вероятность того, что первым ребёнком будет девочка, а не мальчик — 1/2. Вероятность того, что случайным образом и у бабушки, и у матери, и у сестры родятся первыми девочки, равняется 1/2 x 1/2 x 1/2 = 1/8. Обе мои бывшие жены тоже старшие сёстры, причём из двух детей. Это ещё 1/4.
В.: Я тоже — старшая.
П.: Ещё 1/2. Итак, 1/8 x 1/4 x 1/2 = 1/64. Обе мои жены первыми родили девочек. Это 1/2 x 1/2 x 1/64 = 1/256.
В.: У меня — дочка.
П.: 1/512. Будем продолжать? Девушка (у которой, помнишь, рассказывал, подсознательный образ: я — солнце за морем, а жених — серая стена) — тоже старшая из двух детей. Это 1/1024. Потом…
В.: Не надо. Боюсь как бы слишком много не получилось. Всё понятно. Никакой случайности. Закономерность.
П.: Да. Из этой закономерности следует многое и не только давным-давно известное, что-де люди непроизвольно, но всеми силами стремятся воспроизвести семью детства. Что проявляется даже в том, что половая принадлежность родившегося ребёнка явление отнюдь не статистическое, как о том пишут в учебниках, а результат реализации психических установок… Отсюда следует, что то ли я выбирал, то ли меня выбирали — не знаю. Только старшие сёстры — не случайность.
В.: А чем старшие сёстры отличаются от прочих?
П.: Помнишь «Укрощение строптивой» Шекспира?
В.: Помню. А там о чём?
П.: Хочешь сказать, что не знаешь?
В.: Кино смотрела, а книгу — нет. У Шекспира-то о чём?
П.: Мы с тобой ещё почитаем. Вслух прочту. Там старшая дочь — злыдня, а младшая — якобы милашка, женихи вокруг неё так и вьются. А старшей никак не могут дурака найти, чтобы взял. А может, никак не влюбится. Я Шекспира только потому вспомнил, что давно замечено: характер у старших сестёр иной, чем у младших.
В.: А почему?
П.: Дело, разумеется, не в том, что — сестра, а в том, что старшая. Считается, что сначала он, старший ребёнок, чувствует себя центром Вселенной — он так живёт по той простой причине, что все вокруг него скачут: соску поднести, игрушку подать, с рук не спускают. Но вдруг катастрофа: рождается другой ребёнок — и всё разом меняется. Теперь все скачут вокруг этого нового, неизвестно откуда взявшегося, ребёнка. Теперь центр Вселенной — он. А старший? Он же ничего не понимает! Он же ничего плохого не сделал, чтобы все так вдруг его разом предали и перестали замечать. Он же ни в чём не провинился! А кто, с его точки зрения, виноват? С чьего появления всё началось? Естественно, что с того маленького красного уродца. Который украл папу и маму. Естественно, что к этому новенькому — ненависть, ярость, злость. А ненависть обладает тем свойством, что для неё всё равно, на ком тренироваться — на случайном ли прохожем или на родном брате. Злость в старшем тренируется дольше, потому и достигает большей зрелости и более заметна, чем у младшего… Это, конечно, при прочих равных условиях, как в случае с двумя сёстрами в «Укрощении строптивой». А когда брат и сестра… Я не знаю: я никогда этим вопросом не занимался. Хотя интересно… Но и так понятно, что если брат младший и сестра чувствует себя брошенной, то это может стать важнейшим психологическим конфликтом, и все остальные события жизни будут восприниматься постольку, поскольку они связаны с «разборкой» с братом. Скажем, меня выбирали в качестве заместителя брата, заинтересовывали, а потом, когда я раскрывался, — казнили. Их ко мне «любовь» была на самом деле ненависть, «сильное чувство».
В.: Но ты у меня с братом никоим образом не ассоциируешься.
П.: И прекрасно. Может быть, никаких казней не будет.
В.: Не знаю, я своего младшего брата всегда очень любила. Так хорошо стало, когда его принесли: появилось, с кем повозиться. Играли вместе. Я и сейчас его люблю. Он мне, может быть, ближе всех на свете.
П.: А тебе что, ни разу из-за него не попадало? Набедокурит он, но с маленького что возьмёшь — мать злость на тебе срывает. Бывало такое?
В.: Как не бывать? Бывало. И сколько раз. Но брат-то тут при чём?
П.: Так, значит, рассуждаешь?.. Редкий, однако, способ мышления! Прямо-таки не верится! То есть, ты на него не обижалась?
В.: Нет, я его очень любила.
П.: Так… Хотя… Странно… Впрочем, тебе уже шесть лет было, когда он родился, но… Но… Что-то я очень сомневаюсь, чтобы у тебя к нему, когда он у тебя мать отнял, не было совершенно никаких отрицательных чувств. Скорее всего, ты о них воспоминания просто вытеснила.
В.: Ничего я не вытесняла! У меня прекрасные с ним были отношения. Он вырос — кто меня одевал? С дочкой одна осталась, он что-нибудь купит то ей, то мне. Если бы не он, она бы фруктов вообще не видела.
П.: То, что ты это всё ценишь — прекрасно. Но это ничего не меняет. Вытеснение в том и состоит, что на логическом уровне человек ничего не помнит. А поступает, руководствуясь неосознанным, оставшимся в подсознании… Хотя, кто знает, может, и не было у тебя отрицательных чувств… А может, сейчас исчезли. Ведь, если вспомнить то же самое «Укрощение строптивой», то, в конце концов, именно старшая переменилась и стала покорной женой. А младшая как была балованным ребёнком, так, выйдя замуж, женщиной в психологическом смысле стать не сумела.
В.: Как в жизни: редко кто меняется.
П.: Редко — не значит никто.
В.: Да… Так говоришь, старшие сёстры, они же офицерские дочки?..
П.: Да. Офицерские дочки — кто? Правильно: все, во всяком случае, которых до сих пор встречал, яркие садо-мазо. Подавляющие, если можно их так назвать, натуры. Отличаются, разве, только тем, насколько та или иная выучилась свой садомазохизм от окружающих скрывать.
В.: А почему они такие?
П.: Причин — море. Наследственность. Ближайшая и — вплоть до Адама. Дети, которые во дворе. Среда. Родителей — и энергетика, и формы поведения. У дочки кумир — папа, а тот себя как ведёт? На работе — царь и бог, с подчинёнными творит, что хочет. А придёт домой — наоборот, абсолютное ничтожество, жена ноги об него вытирает.
В.: Что военные так живут, я тоже замечала. И почему только так получается?
П.: А это и есть некрофилия. Он — добровольное звено иерархии. Звено цепи — с двух сторон скован. У папы всего лишь два положения: или он сверху, или — снизу, или приказывает, или — подчиняется. А близости общения нет. Такой стиль общения ему нравился и прежде, а со временем от подчинения и властвования и вовсе получает сверхудовольствие. Но, непременно, и от того, и от другого вместе. Садо и мазо одно без другого не бывают… Это я тебе что-то вроде бихевиористского объяснения дал, на самом же деле всё сложнее.
В.: Я понимаю, что сложнее. Итак, офицерские…
П.: Или им подобные: дочки больших начальников, партийных работников, на худой конец, бригадиров. Я, помню, вижу: пялится на меня одна в Доме кино, глаз не отрывает, я к ней подхожу и спрашиваю: у вас отец, случайно, не партийный работник? У неё аж челюсть отстегнулась: откуда вы знаете? Закономерность очевидная: дочь опередившего в иерархической конкуренции. Следовательно, подавляющего. И сама подавляющая.
В.: Так, если, по-твоему, дочь всегда стремится в мужчине увидеть отца, то получается, что дочки подавляющих в тебе подавляющего и видели?
П.: Как бы. Они себя видели. Я, как и ты, — зеркало. Тебя очень разной видят даже наипризнаннейшие специалисты, меня — тоже. Посредник в наркобизнесе во мне разглядел посредника того же уровня, жмот — жмота. Кого во мне только не узнавали! И еврея, гордость нации, и типичного былинного русского богатыря, и молдаванина, и даже — типичного представителя Клуба Любителей Пива. Хотя пиво я последний раз пил лет, наверное, десять назад. А один пастор, который не последнюю роль сыграл в той подлости, что меня в церкви ни за что на замечание поставили, разглядел, что я жене изменяю.
В.: Это когда тебя от церкви отлучили?
П.: Нет, до того. Отлучение — подлость была ещё большая, там другие действовали. Тоже поперёк «Церковного руководства». Ведь как положено? Если человека обвиняют, так его самого надо спросить, правду говорят или врут? Нет, не спросили. Отлучили и даже в известность не поставили, что отлучение состоялось! Я, правда, в той общине за три года, может, раза четыре появился, но они знали и телефон мой, и адрес, и то, что мне в соседней общине поручили вести субботнюю школу! Да плевать мне на их отлучение: меня тут же в другой общине приняли. Но сейчас я не про отлучение. Сначала было замечание, тоже безосновательное. Там главный, в отличие от меня… Ты знаешь, что женщины обожают мне свои секреты исповедовать?
В.: Это уж точно. На себе испытала.
П.: Так вот, этот пастор, тайная пассия которого мне кое-чего о нём рассказывала, пальцем в небо угадал мою жене неверность. Которой я, естественно, не изменял, но изменяла она мне. Да и развелась потом. Внимательно-внимательно так на меня посмотрел, пока не убедился, что увидел, — и начинает строить свою речь так: дескать, как вы относитесь к исполнению заповеди: «не прелюбодействуй»? Ну и так далее в том же духе. А я, между прочим, ни в одном браке не изменял.
В.: А пастор в городке, куда ты хочешь на лето меня отвезти, которого за воровство выгнали, наверное, тебя за вора считал?
П.: Пастор Жорик? Нет, с пастором Жориком мы практически не общались. Мы друг другу не понравились сразу. Как, впрочем, и членам его общины. А вот им пастор Жорик нравился. И если бы они не уличили его в торговле продуктами из гуманитарной помощи, которую он должен был раздавать бесплатно, он бы, верно, по церковной иерархической лестнице до сих пор вверх карабкался.
В.: Точно. Взять хотя бы его беспардонность. После того, как за руку схватили, уехать на другой конец страны и опять устроиться работать в Церковь! Пастором!
П.: Это не беспардонность, это уровень следующий, это — наглость. И ориентирование в реальных закономерностях существования церковной иерархии. Но интересно не столько то, что он опять решил обеспечивать себя материально способом, ему уже известным, сколько то, что его взяли! Взяли поперёк совершенно отчётливых на сей счёт инструкций «Церковного порядка», — должно быть переводное письмо! Представляешь, приезжает в Сибирь неизвестно кто и его тут же берут пастором. Поверили! Такой Жорик, что мог заставить поверить! А может, своего угадали. Как-никак — иерархия! И выше бы забрался, если бы те, которые на ту самую гуманитарную помощь жертвовали, не принудили церковное руководство вора разыскать.
В.: Хоть разыскали. Хоть какая-то справедливость.
П.: Да. Но из того, что я Жорику не понравился, кстати, может следовать, что он меня оценил верно: что я не такой, как он.
В.: А что былое вспоминать? Буквально вчера Конкордия, трясясь от злобы, визжала, что ты злобный, злобный, злобный!!!
П.: Она, к счастью, рядовой член общины. Пока. Потому, что в церкви без году неделя. А вот когда несколько раз на меня визжали церковные начальники, то потом объясняли причину своей ко мне антипатии совсем иным. Тем, что для работы в церкви я не подхожу.
В.: Почему?
П.: Очень просто. Во время коммунистического режима все без исключения церкви, даже так называемые катакомбные, подпольные, которые заявляли, что государство их контролировать не в силах, — все были под колпаком Комитета госбезопасности. Слышала об этом?
В.: Слышала что-то. А каким образом контролировали?
П.: Самым простым: во главе церквей ставили своих людей. Это же маятник садомазохизма! Если человек — мразь, подхалим, друга за грошь продаст, то он вполне справится с ролью руководителя. Любого ранга: от руководителя общины до руководителя церкви в республике. И наоборот, если церковная община на самом деле построена не на божественном основании, а на принципах авторитаризма, то она сама главным выберет подхалима из подхалимов. Скрытого. С инверсированным поведением. А они всегда фискалы, и этим их свойством КГБ всегда пользовался. Ведь чаще всего наушников вербовали из уже состоявшихся начальников. Начальник и наушник психологически один и тот же тип.
В.: Как же они могли? Совмещать? И такое?
П.: Да так и могли. Как Иуда мог. Годы ходил у Христа в учениках, а потом предал. Мог же он в Гефсиманском саду подойти к Нему и поцеловать?! Мог же он, задумав предательство, позволить Учителю омыть себе ноги? А во время в`ечери принимать знаки уважения: хлеб из Его рук принимать, возлежать рядом? Мог! Люди всё что хочешь выучились совмещать. Признанные в особенности.
В.: А что они в церквах делали? Эти… Как их?..
П.: Агенты КГБ? А что прикажут, то и делали. Изящно выражаясь, ставили органы в известность о том, что происходит в общинах. Кто чем живёт, кто чем дышит. Что им члены Церкви доверительно рассказывают. Мне один пастор рассказывал, как его КГБ вербовал. Вызвали, говорят: ты во главе церкви какой республики хочешь быть? Выбирай. Мы всё можем! Мы видим, что ты парень способный, тебе и наверху быть. Будешь большим пастырем. Ты только с нами сотрудничай. И делай, что скажем… Вот такая, как выясняется, скрываемая жизнь верхушки иерархии.
В.: А что этот пастор? Наверное, не согласился, раз тебе рассказывал?
П.: Не согласился. Но изящным способом. Его за это даже не посадили. Вывернулся. Пришёл домой и пошёл по соседям всем рассказывать, куда вызывали, зачем и что спрашивали. Естественно, что его больше не вызывали! Что можно иметь общего с человеком, который язык за зубами держать не умеет? Даже ради своего же счастья?!
В.: Молодец! Вот молодец!
П.: Вот он-то, кстати, посмотрел на меня и говорит: «С тобой, вижу, можно честно! Никому не рассказывал, столько лет молчу — а тебе, вижу, можно». И стал рассказывать. Про деятельность КГБ в церкви. Он знал так много, так много мне рассказал и объяснил, что я потом, когда из его дома вышел, оглядывался, всё боялся пулю в спину от какого-нибудь пастора получить. Ушёл в заброшенное лесничество и там всё записал. Кстати говоря, это сотрудничество касается не только высшего звена церкви, что, казалось бы, естественно, но и руководителей местных общин. Там духовные учителя тоже назначались или по указанию КГБ, или с его одобрения. Духовные учителя…
В.: Слов нет!..
П.: Конечно, периодически видя отражение своей физиономии в стёклах комитетовских дверей, проповедовать с кафедры про Суд Божий трудно. Надо искать какое-то решение. Психологическое же приспосабливание заключалось в том, что эти агенты на логическом уровне вынуждены были убедить себя, что это их холуйство на самом деле есть не прислуживание, а наоборот, высочайший нравственный подвиг. Что это — самопожертвование, самоотречение, отказ от себя во имя людей…
В.: Что-то это зловоние мне целительский Центр напоминает. И вообще, такое ощущение, что судьбы у нас симметричные — только названия разные. У меня это называлось Центром биоэнергетического целительства. Ты книги богословские переводил, а я импотентов лечила. Но, в сущности, одно и то же. На удивление.
П.: Естественно. Одна порода. На уровне логическом они не могут себе позволить думать иначе, что без их «самопожертвенного» акта церковь при коммунистах не выжила бы. Время-то какое было… Иными словами, церковь держится на фундаменте их подвига.
В.: Неужели? Вот глупость-то!
П.: А что? В результате они могут, забравшись на церковную кафедру, совершенно серьёзно проповедовать о смирении перед Богом, доверии Богу во Святом Духе. И никакой клоунады. Выполнение распоряжений перепачканных офицеров КГБ — нравственный подвиг.
В.: А Иуда — лучший из двенадцати учеников.
П.: Да, вечный характер. Предавая Христа, он, как ему рационализировалось, тем исполнял предречённое пророками, а следовательно, совершал акт высшего послушания Богу.
В.: Ужасно. Как там в Библии? «Горе тому, через кого придут в мир искушения?» Есть там такое?
П.: Есть. И весьма близко к тексту. Ты у меня уже почти богослов. Я сам не помню точно, кажется «… горе тому человеку, через которого соблазн приходит…»
В.: И как они не понимают?
П.: А в твоём Центре, что, понимают? Ты же им пыталась объяснить!
В.: Там учёные, артисты, политики, — всего лишь. А тут — богословы… Впрочем…
П.: …это одно и то же. Не понимают и не поймут. Такие люди, такая направленность души. Но что бы они ни вытворяли, дело Божье всё равно не остановить. Ни пасторам, ни епископам, ни даже папе римскому — признанному из признанных.
В.: Агентов-то этих, наверное, как только КГБ разогнали, вышибли?
П.: Что ты! Все на своих местах остались. Они же признанные. Они те, кого религиозная толпа считает замечательными проповедниками. Осенёнными, просветлёнными, убелёнными и обращёнными. Кто их вышибет — они же гипнотизёры! Но даже если кто и ушёл по старости, опять-таки на церковную пенсию, то детки их остались. Плоть от плоти. Теперь евангелизацией занимаются.
В.: Они?
П.: А то кто же? Кому как не им, с точки зрения иерархии, быть евангелистами? Именно после их выступлений больше всего фамилий «новообращённых» вносится в списки. Помню одного замореокеанского принюхивающегося проповедника, ну о-очень популярного, так он себе в помощники выбрал не кого-нибудь, а одного из этих агентов КГБ. Я этого деятеля давно наблюдал. Стали его на кафедру выпускать — все, за немногим исключением, в полном восторге. Я попытался было пару раз поспорить, дескать, что он говорит, ведь это же явная логическая бессмыслица, сеанс гипноза, стилизованный под проповедь! Как же на меня женщины завизжали! Слюной брызжут, дескать, ничего ты не понимаешь, от него Святой Дух исходит! Ладно, спорить перестал. А между тем, финны, видя бедственное экономическое положение рушащейся Империи, решили кому-нибудь помочь. Естественно, выбрали его, Л. Ф. Он в Финляндию с приятелем отправился. Там им автомобиль подарили, нагрузили его шмотками и Библиями для раздачи. Эти друзья вернулись, но денег за проданный автомобиль — а тогда это были большие деньги! — показалось мало, и Л. Ф. ловят на том, что он дарёными для раздачи Библиями торгует. Ловят, он отбалтывается, дескать, стоял с пачкой Библий на книжном рынке и просто спрашивал: сколько они могут стоить. Иерархия счастлива была поверить. Но это не единственный случай, когда его на воровстве ловили. Один пресвитер его за руку поймал, когда тот у него на книжном складе книги крал. Спрашивает: «Ты что, друг, делаешь?» А тот: «А что? Я для того, чтобы подарить»… У того же пресвитера история с этим Л. Ф. вышла. На проповеди-сеансе он видит: бабульки плачут. А этот пресвитер никак не может понять: почему? Вроде, Л. Ф. ничего особенного не говорит, пустяки какие-то общеизвестные. О пище и питании, кажется. А публика в слезах восторга. Спрашивать стал: чего, дескать, плачете?
В.: Ну и что?
П.: Да ничего. Посмотрели как на идиота бездуховного.
В.: А что с этим пресвитером?
П.: Сняли, конечно. Правда, позднее. Таких прозрений ни в одной авторитарной секте не прощают. Вмешательство начальства было минимальное — хватило энтузиазма низов. Кстати, это тот самый пресвитер, который психокатарсис изобрёл. То есть, как бы изобрёл. Ещё в детстве. Сон ему снился: ворона его мучает. И так из ночи в ночь. Так он что придумал? Днём придумывал, как эту ворону уничтожить — подстрелить, сжечь, — а ночью, во сне, это и происходило. Кстати, он изобрёл ещё ребёнком, что от проблемы даже точки не должно оставаться — иначе вновь вырастет.
В.: Молодец! Как всё, однако, целостно в этом мире!
П.: Да. Жаль, я с его идеями поздно познакомился. Когда к тому же самому другим путём подобрался. Более долгим. Да… Но я прервался. Начал-то про этого воришку Л. Ф., про историю с машиной. Потом его приятель начинает требовать честного дележа денег за машину — поровну. Отказ. Драка, с битьём стёкол, мордобоем и воплями: «Чтоб у тебя ребёнок коростой покрылся!» Словом, дело опять доходит до церковного совета, но исключают не Л. Ф., а того, другого, что попорядочней. А Л. Ф. рукополагают в сан. Дальше — больше. Как лучшего из лучших, отправляют его на учёбу в Америку, за церковный счёт, разумеется, и он добивается, чтобы разве что не голодающая церковь оплатила перелёт за океан ещё и его жены и двоих детей. Руководство иерархии, естественно…
В.: Понятно.
П.: Через полгода он присылает на восьми страницах письмо, всё в цитатах из Библии, что, находясь в Штатах, он прозрел и ему свыше открылось, что место его здесь, что только он может помочь определённому контингенту американцев обрести Христа, и он меняет гражданство. Порученное же служение, естественно, оставляет. О компенсации затраченных на него средств, естественно, и не заикается. Церковная публика читает это письмо, копирует, женщины умиляются. Правда, чуть позже выяснилось, что квартиру свою он ещё до того, до отъезда за церковный счёт, пристроил… И тут, про просветление, тоже враньё. Враньё, в которое все верят. А начнёшь говорить, как на самом деле, так…
В.: Понятно.
П.: В Америке его, как и у нас, на руках носят, но он почему-то ссорится с начальством, ему перестают платить пасторское содержание (за что он позднее подаёт в суд и отсуживает у церкви в качестве моральной компенсации 3 миллиона долларов. — Примеч. ред. к 3-му изд.), и тут он внезапно прозревает, оставляет христианство и переходит в иудаизм на ещё более высокооплачиваемую работу. Теперь учит евреев, как надо жить. Тут, в Москве, заодно и выясняется, что он — агент КГБ. Стукач, попросту. У меня не зря опыт сыскной работы — свои каналы есть, а тут ещё его закадычный друг подвернулся, который все подробности про его с КГБ сотрудничество рассказал… Но самое интересное, что, несмотря на всё это, та публика, которая на евангельских кампаниях от его «духовности» входила в транс, до сих пор ни во что не хочет верить, а только повторяют: «Л. Ф. себя ещё покажет! Ещё как покажет!» Словом, очень всё это напоминает историю с Учителем Мирзой, про которого его ученики и пациенты не могли поверить, что он, убив человека, поступил нехорошо!
В.: Да…
В.: Так вот этот-то самый Л. Ф. и был самым популярным человеком на евангельской кампании! Что закономерно, как закономерно и то, что самого популярного телепроповедника Штатов сфотографировали, когда он расплачивался с проституткой. Пастор Жорик, не добейся жертвователи его удаления, тоже мог бы быть результативным евангелистом. Собственно, можно предречь, что если историки когда-нибудь займутся изучением евангельских кампаний в посткоммунистическую эпоху, то выяснится, что лучшие евангелисты — бывшие агенты КГБ и их детки. А самые малоуспешные — те, которые, наоборот, честь свою не роняли. Словом, в церковных иерархиях наверху одни и те же. По причине, естественно, своей особенной «духовности», о которой можно сделать вывод по тому, что именно у них, когда они евангелизируют, наилучший в штуках результат. Куда там до них Христу. Да Он просто жалок в своём дилетантском проповедовании: всего 120 человек за три с половиной года работы. Три с половиной года! А тут у деток — сотни, тысячи людей — и всего за несколько часов говорения в микрофон! И всё это называется — «служение Богу», «души приведены ко Христу», «дело Божье», «жизнь во Святом Духе»… Так что, архивы КГБ ещё пригодятся для научных изысканий.
В.: И это такая твоя адвентистская церковь?!!
П.: Да, моя. А что, думаешь, православная церковь лучше? Патриарх-то, между прочим, в номенклатуру Политбюро ЦК КПСС входил, то есть, его кандидатуру на Политбюро атеистической организации утверждали! Весь Синод и высшие иерархи — агенты, чьи клички и гонорары также хорошо известны. Так было во всех церквах, во всех деноминациях. И есть. Те же самые закономерности проявляются вообще в любой иерархии. Где один под другим — и наоборот. А что, сам КГБ разве не то же самое? Не та же самая Иерархия? Не та же ли самая Государственная Церковь? Те же некрофилы, гипнотизёры и нюхачи. И чем выше, тем к испражнениям ближе… А народ в восторге — духовность! Способ существования на выбравшей грех планете. И, насколько я знаю, своему верховному духовному под зад пинка дали только мусульмане. Муфтию. Не помню только, в котором из направлений. А у всех остальных — на месте.
В.: Понятно.
П.: Да, чуть не забыл! Этот Л. Ф. ещё и исцелял! Внешне всё честь по чести — слова обращения к Богу, дескать, мы в смирении пред Тобой Господи, яви Свою милость, если Твоя воля, восстанови прибегающего к Твоему милосердию!.. И у Л. Ф. исцелялись. Я не знаю, как офицеры госбезопасности относились к тому, что их люди как-то очень быстро обращаются в чудотворцев. Может, ржали над тем в курилках, а может, наоборот, даже будучи атеистами, всё равно, как подручные Мирзы проникались ощущением, что и они приобщены к «великому космическому делу». Не знаю, но интересно, каким образом это свойство агентов КГБ исцелять фиксировалось в их учётных карточках! Какой графой? «Стал сотрудничать с такого-то, исцелять начал с такого-то, первая успешная евангельская кампания тогда-то».
В.: Жаль, что я всего этого раньше не знала.
П.: Я тоже не знал. Это я сейчас могу такие обобщения делать. Да и то с твоей помощью. Но и раньше, ещё до встречи с тобой, оказалось, что агенты КГБ для меня род особый. Я раньше пофамильно не знал, кто есть кто, кто агент, а кто — нет. Но замечал, что одним из начальства (очень немногим) я нравился, а другим — напротив, необъяснимое раздражение. И не знал почему, ведь, казалось бы, на словах они одно и то же учение исповедуют. А теперь, когда стал писателем, люди сами приходят и рассказывают, кто какие тайны знает. А уж про контроль КГБ над церковью прежде всего. Кто, когда и при каких условиях был завербован. Я знаю несколько человек, которые эти материалы собирают. И в результате всех этих рассказов вдруг выявляется совершенно чёткая закономерность: кого к наушничеству принудить не смогли, тем я нравлюсь, а тем, кто сотрудничать хотел, — тем нет.
В.: Хотел?
П.: Именно хотел. Потому что, кто не хотел, легко мог отвертеться. Как тот пастор, который ходил по соседям. Способ-то достаточно общеизвестный. Духовный учитель — это не только социальное положение, но, прежде всего, психологическое состояние. Человек отождествляет себя со Вселенной, все остальные — букашки, внизу мельтешащие. Если к этому прибавить мнение о себе как о принесённой плотской жертве, кровавом трупе, ради служения поправшем в коридорах КГБ элементарную человеческую порядочность, то это — скачок в гипнотических способностях. А это — способ решения проблем подчинения прежде всего кого-то из домашних. Скажем, способ угодить жене. Отключая ей критическое мышление, тем создавать ощущение уверенности. Уверенности в будущем, в верности избранного пути, в верности выбора супруга. Ей будет хорошо, как царице — рядом с Гришкой Распутиным. Как немкам на национал-социалистических собраниях. Угодить жене, причём анального типа… Скажем, детей делает, но как мужчина несостоятелен — что делать? Зато взамен — чувство уверенности! Энергетический алкоголизм. Да-да, всё, в смысле целей, обычно проще, чем может показаться. Поэтому сотрудничество с КГБ — это выигрыш прежде всего психологический, мощный импульс садомазохистскому маятнику, а уж проявления — следствие. Скажем, способность быть «духовным» вождём. Так вот, повторяю, собрав достаточный объём информации, я обнаружил интереснейшую закономерность: меня на дух не переносят те служители церкви, которые или сами были агентами, или их отцы ими были, или воры. Посмотрят эдак на меня внимательно, ну прямо как тот блудливый пастор, и заявляют, что я для работы в церкви не гожусь. Ну совсем!
В.: Так это они сами не годятся!
П.: Так это-то и есть самое интересное! Ведь сами себя на логическом уровне они совершенно искренне оценивают, как наиболее фундаментальную часть церкви, и может даже создаться впечатление, что они здравую себя оценку вытеснили настолько, что извлечь её и сформулировать не способны. Но не так это!! Встречаясь с человеком-зеркалом, на суд над собой они, оказывается, вполне способны! Как в твоём Центре.
В.: Да, это они могут. Это точно.
П.: Ведь до каких форм идиотизма доходило! К примеру, заказали мне перевод одной очень важной для церкви книги. Перевод взял посмотреть человек, на сотрудничество с КГБ не согласившийся, образование гуманитарное, практически филологическое, богословская степень наивысшая. Прочёл и говорит: удивительный перевод! Уникальный. И в первую очередь с точки зрения адекватности перевода. Смысл передан поразительно точно. Обрати внимание: адекватности! Потом в руки перевод берёт кэгэбист с точно такой же наивысшей богословской степенью, но только без светского образования, в том числе и филологического. И заявляет, что перевод во всём вроде бы ничего-о-о, но только чего-то не хвата-а-а-ет. «Недовыражен», говорит, смысл подлинника. Иными словами, неадекватен. Видишь ли, в обиходе у переводчиков в ходу, по сути, только два параметра качества перевода: адекватность и литературность языка. Оценка текста как биофильного или некрофильного отсутствует. То есть она где-то, в каких-то умных академических статьях, возможно, и предлагается, но в среде переводчиков не в ходу. И в адвентистской церкви тоже. Что, кстати, вполне закономерно, если вспомнить, какой организацией подбирался, или, во всяком случае, одобрялся командный состав церкви… Психология вообще как лженаука подаётся… А между тем это, безусловно, самая важная характеристика текста! Естественно, если некрофил берёт в руки текст биофила, то он подсознательно чувствует: что-то «не то». Если биофильный текст — авторский, то некрофил издательскому совету (владеющему только двумя характеристиками: литературность и адекватность) внушит, что хромает содержание, а если это перевод труда признанного иерархией богослова, то некрофил его отвергнет по якобы причине недостаточной его литературности либо неадекватности. Кэгэбист, о котором рассказываю, всё-таки был достаточно опытен — столько лет на плаву! — и не рискнул обвинить меня в создании текста недостаточно литературного. Он был бы попросту смешон. Поэтому, естественно, вынужденно оставалось объяснить «не то» неадекватностью. Что и было проделано. Итак, что в итоге получилось? Два прямо противоположных отзыва об адекватности — одно от кэгэбиста, другое от специалиста. Как ты думаешь, чьё мнение победило в христианской церкви? Специалиста, но не кэгэбиста, или неспециалиста, но наушника? Богословские корочки, повторяю, одинаковые.
В.: Если я правильно поняла, специалист более биофилен?
П.: Несомненно.
В.: Тогда человека от КГБ. Его мнение показалось более убедительным.
П.: Правильно. Так и случилось. И ни один из церковной иерархии против и не прокукарекал. И это в эпоху после развала КГБ! Когда у церковных агентов уже появилась возможность действовать самостоятельно. Но самостоятельность от КГБ не означает самостоятельности от некрофилии.
П.: А что было дальше?
В.: А дальше эту книгу дали переводить другому, более, видимо, благонадёжному, но он сделал перевод настолько кошмарный, на русском языке таком ломаном, что пришлось отдать третьему. А третий, то есть, третья, русским попросту не владеет. Я узнаю это дело — иду к агенту. Во время богослужения дело было. Он как раз закончил проповедь, духовное, так сказать, наставление. Все расходятся довольные, как и вообще все зомби после сеанса. Агенту, естественно, почести, восхищение от подчинённых и паствы. Словом, всё как в пророчествах. Подхожу я к этому агенту и говорю: слышал, вы дали книгу — назвал имя — переводить. Она не справится, не в силах справиться, хотя бы уже потому, что у неё с русским языком нелады. Этого дара у неё нет. Может быть, вы дадите мне мой перевод обратно, я пересмотрю, поправлю, может, действительно что проглядел? Ведь колоссальные деньги напрасно растрачиваются. Да и время уходит. А агент мне говорит: сделать ничего невозможно, у вас не получится. Смысл текста — э-э-э… — недовыражен. Тут мне, как тебе среди целителей, эмоции его передались, и я говорю: тогда вам перевод этой дамы понравится, ведь «встанем на наши ноги» для вас верх довыраженности!
В.: Что-что?
П.: «Встанем на наши ноги»! Предположим: «Встанем на наши ноги и поприветствуем наших гостей».
В.: Глупость какая.
П.: Правильно! Для тебя, как для здорового человека, — глупость. Потому что для человека с неотключённым критическим мышлением сразу же возникают два вопроса: «А что, разве в церкви принято становиться на чужие ноги?» Принято, поэтому сейчас необходимо специально оговорить: сегодня становимся только на свои? Или второй вопрос: «Что, разве принято становиться на голову? Или — на уши?»
В.: Смешно.
П.: Смешно. Потому что для неодурманенных это попросту не по-русски. По-русски просто: «Встанем, поприветствуем…» Так самое интересное заключается в том, какая у кэгэбиста была реакция! Стал красным, как перезревший помидор на помойке, затрясся! Трясётся-то трясётся, но знает, что могут увидеть. Глаза бегают — не привык, что перед ним не на четвереньках. Потом взял себя в руки, косится по сторонам — заметили или нет. Но самое интересное даже не в том, какая была реакция, а в том, что она была. А раз была, следовательно, человек прекрасно понимает, пусть подсознательно, что он делает. Иными словами — сознательно «своими ногами» глумится. Но это глумление не просто удовлетворение некрофилических потребностей! Раз это проделывается на богослужении, с кафедры, во время проповеди — это кощунство.
В.: Это может подсознательно делаться.
П.: В данном случае это даже не важно: сознательно, подсознательно, бессознательно или ещё как иначе. Главное, он всё моментально понял. Я не думаю, чтобы он не знал, что «встать на свои ноги» это идиотизм в смысловом и стилистическом смысле. Полагать, что столь значительный церковный функционер дошёл до такой степени идиотизма, было бы уж совсем несправедливо. Конечно, признанными специалистами становятся вовсе не специалисты, а признанные, но этот, всё-таки, некоторые правила игры соблюдает. Но «вставать на свои ноги» мне кажется идиотизмом особого рода. Рядовому пастору принять и повторить эти «свои ноги» — как расписаться в абсолютном, беспрекословном, бездумном подчинении: мозги отключил, смотрю с обожанием на «старшего брата» и несу ту ахинею, которую он в меня вложил. А тот наблюдает: примет — не примет? Принял — свой, предан, не раздумывает, не сомневается. Это как контракт с КГБ: подписал, запачкался, следующий шаг уже легче. Великолепный способ контроля за подчинёнными: повторяет — под колпаком, нет — нет, надо думать, как от него избавиться… А знаешь, как избавлялись?
В.: Как?
П.: Когда в КГБ было принято решение, что «красный помидор» отныне должен стать самым главным и самым духовным в СССР христианином-адвентистом, он немедленно подчинился и развернул кипучую деятельность. В некоторых районах было просто: достаточно было договориться с областным церковным руководителем, и все, прежде отдававшиеся под его начало, автоматически становились красными. Благо образ мышления менять было не надо. Но не везде так было. Не везде была эта стадная преданность начальству, — кстати говоря, в Библии напрямую запрещённая. В некоторые общины этому «красному помидору» — или попросту «красному» — приходилось приезжать лично или присылать своих эмиссаров. Разговор бывал, разумеется, недолгий. Дескать, так мол и так, вставать отныне будете на свои ноги, а деньги, соответственно, пересылать нам. А ещё мы вам повелеваем веровать, что чем больше вы нам их перешлёте, тем больше у вас шансов на спасение, ибо сказано: «доброхотно жертвующего любит Бог»! И тут оказывалось, что общины во мнениях разделялись. Только часть «вставала на свои ноги» и начинала славословить Бога за «открытый им новый свет». Другая часть не соглашалась. Случалось, за «красным» шла лишь меньшая часть общины. А б`ольшая — а хорошие, видать, были общины! — посылала его куда подальше. И вот тогда вмешивались власти. Б`ольшую часть общины лишали регистрации — а раньше за проповедь вне церковного здания полагалась тюрьма, лишение регистрации было своеобразным удушением — а отобранное у большей части общины здание передавали меньшей части, чтобы было где, «встав на ноги», сдавать пожертвования. А отказавшихся — кого куда…
В.: Откуда ты всё это знаешь?!
П.: Дело нехитрое. Люди рассказывают. Да и книги уже на эту тему публикуют. Держал в руках изданную в Америке переписку изгоняемых с Генеральной конференцией — руководством Всемирной Церкви адвентистов. «Что такое творится?! — писали. — Ведь вашим именем всё делается!» И подробности: разгром, вражда, разделение, силовая помощь властей…
В.: А Генеральная конференция?
П.: А те тоже поддерживали «красного». Что, вообще говоря, наводит на размышления. Как такое может быть, что у КГБ, цель которого — мировая революция и повсеместное уничтожение состоятельных как класса, то есть американского среднего класса в первую очередь, — в точности то же мышление, что и у «христианской» малой церкви, центр которой недалеко от Вашингтона?! Кто у кого «под колпаком»? А может быть, обе эти централизованные организации «под колпаком» у какой-то третьей?..
В.: Словом, кругом обман.
П.: Да. Только попасться на него могут лишь те, кто этого хочет. Можно не путешествовать и не знать, что происходило в недалёком прошлом в других частях страны. Можно не владеть английским, чтобы познакомиться с опубликованными документами. Но авторитарное мышление «ты — начальник, я — дурак» ни «красному», ни его приспешникам не спрятать. Оно проявляется во всём: в стиле жизни, психике деток — а они у них кто вор, кто эмигрант, кто церковный начальник, психологически это всё одно и то же, — проявляется в стиле речи, уродовании языка… Словом, своего они добились: иерархия вставала-таки «на свои ноги», и по нескольку раз за богослужение: «встанем на свои ноги и помолимся…» Словом, всякий, подчинивший себя некрополю, восторгается не только самим источником, но и его эманациями — исковерканное русское слово кажется красивее, привлекательней, убедительнее. Вот так. А кто сохраняет верность чистоте языка, тот, следовательно, уже «не то». «Недовыраженный»… Ни один некрофил не в состоянии сопротивляться влечению распространить своё влияние на весь мир, в эффективности этого своего влияния он хочет удостовериться, причём, желательно, на каких-то материальных объектах, поэтому, естественно, те каналы публикации церковной литературы, которые он контролирует, он постарается пропитать тем же духом «своих ног»… Одним словом, ту чрезвычайно важную книгу выпустили. Аж через три года после того, как я закончил перевод, но выпустили. Но не просто так, а в два этапа: отпечатали несколько сотен экземпляров, и вдруг выяснилось, что многие в ней места «довыражены» с точностью до наоборот! Представляешь? Проще это называется — ересь. И это в результате такой долгой работы! Две с лишним недели думали, что делать…
В.: И?
П.: Допечатали. Переделывать не стали — оставили в том же виде. Думаешь, этому кэгэбисту по шапке? Ничего подобного — всё так же произошло, как и с Л. Ф. Почести, восторги — любимое некрофилическое чувство. А насчёт книги… Вот уж точно, если здоровому человеку ею пользоваться по прямому назначению и невозможно, то объектом изучения для историков и психологов она быть вполне может. Скажем, для изучения некрофилии. В ней, выражаясь языком того кэгэбиста, всё «довыражено». Это не просто плохо сработанный текст. Это нечто большее. Дело в том, что люди, обыкновенные, я имею в виду, реагируют не столько на содержание, его они могут не понять или недопонять, сколько на стиль. Это так! Для женщин неважно, кто и о чём писал книгу; главное, чтобы в тексте почаще встречались слова: «нежно», «мило», «хороший», «истинная любовь», «возвышенное чувство»… Есть, конечно, и более тонкие читатели. Скажем, как Лев Толстой. В его время все восторгались Шекспиром как непревзойдённым гением и как только свой восторг ни объясняли: и афористичностью языка, и мастерством сюжета, и особой духовностью, и так далее. Один лишь Лев Николаевич считал Шекспира бездарем и поносил его по малейшему поводу, даже написав на эту тему пространную статью. Льва Николаевича современники сочли оригиналом, а его оценку Шекспира — причудой гения, нисколько не подозревая, что мысль Льва Николаевича «поддержат» в будущем такие авторитетные деятели, как… Гитлер и Сталин.
В.: Неужели?