Совесть
Совесть
Отец!
Мне рассказывали, как Ты покинул отцовский дом, потому что…
Впрочем, это неважно.
Ты стал рабочим типографии и вступил в партию безо всякой корысти — это была твоя искренняя вера, не фанатичная, а святая. Она и увела Тебя добровольцем на фронт.
Вспоминаю одну историю и хочу заглянуть в душу твою.
Дома у нас было много книг. Ты сам набирал и печатал их, и каждую новую книгу приносил домой. Мама тоже любила покупать книги.
Однажды вечером вы с мамой перетащили все эти книги в нашу маленькую кухню, где стояла у нас настоящая кирпичная русская печь. Я тоже помогал Вам переносить книги. Мне было тогда примерно шесть-семь лет, я еще не ходил в школу. Стоял тридцать седьмой или тридцать восьмой год.
Ты, Отец, брал каждую книгу, перелистывал ее, а потом бросал в горящую печь. Ты бросил туда даже несколько толстых книг в классном переплете. Русская печь гудела, в маленькой кухне было жарко.
Мама отложила в сторонку несколько книг с обложками другого цвета.
«Не будем жечь эти книги, прошу тебя!» — сказала она.
Ты взглянул на книги и тихо произнес: «Маро, опасно иметь их дома!»
«Они же хорошие!» — настаивала мама.
«Тогда, может быть, спрячем в надежном месте?» — сказал Ты полушепотом.
Я помог маме положить книги в мешок и уложить их в тахту. Сверху мама накрыла их подушками и одеялами.
После этого прошло несколько дней, и однажды, в твое отсутствие, к нам пришли «гости», по-моему, из партийного комитета издательства «Коммунист», где Ты работал.
«Нам поручено посмотреть вашу библиотеку, — сказали они, — наши рабочие коммунисты должны много читать, иметь дома хорошие книги».
Они мило улыбались, приласкали меня. Потом открыли книжный шкаф, на полках которого лежало всего два десятка книг.
«Это все?» — удивились они.
«Часть книг мы сожгли», — отозвалась мама.
«Почему? Какие?» — еще больше «удивились» они.
Мама назвала несколько книг и добавила, что не помнит все.
«Хорошо сделали!» — сказали они и обратились ко мне: «Какой ты большой мальчик, наверное, тоже помогал родителям сжигать плохие книги?»
«Нет, — солгал я, — я спал».
«А ты не знаешь, может быть, где-то дома лежат книги, которые родители не успели проверить?»
«Нет, — ответил я, — дома уже нет книг, кроме этих».
«Умница, — сказали они мне, — слушайся родителей», и ушли.
Мама закрыла за ними дверь. Потом мигом схватила меня, прижала к себе, покрыла поцелуями и заплакала. Сердце ее вырывалось из груди.
Может быть, думаю я, не надо требовать от детей, чтобы они всегда и всем говорили только правду, никогда и никому не лгали? Может быть, надо было сказать этим дядям о мешке, который в тахте?
Но я солгал, и, как и сейчас убежден, это было торжество педагогики сердца моих родителей.
От вас, Отец, о спрятанных книгах я не слышал больше ни слова.
Я знал, что мешок исчез. Потом Ты ушел на войну и вскоре погиб. У мамы было много забот в те тяжелые годы. Я чувствовал, что вспоминать о мешке нельзя, и тоже забыл о нем.
Летние каникулы, как правило, я проводил в деревне у бабушки и дедушки. Любил много читать, и почти перечитал все книги, которые только имелись у нас и у соседей.
Но однажды бабушка сказала мне: «Сынок, загляни в кувшин, там должны быть книги твоего отца».
Было это в 1946 или в 1947 году. Кувшин предназначался для хранения вина и, по грузинскому обычаю, был по горло зарыт в землю в дедушкином амбаре. Сверху его покрывали плоским круглым камнем и притаптывали землей.
Мне пришлось искать место, где был зарыт кувшин.
Знала ли бабушка, какую опасную взрывчатку я достал из кувшина? Нет, не знала. Зато я сразу вспомнил об исчезнувшем мешке.
О чем Ты, Отец, тогда думал, когда с твоего молчаливого согласия мама переправила эти книги своим родителям? Было же велено Тебе, коммунисту, уничтожить их? Неужели Ты не мог предвидеть, что когда-нибудь книги эти достанутся мне, Твоему сыну?
В тот год я вернулся в школу другим человеком: я прочитал все романы Михаила Джавахишвили и Григория Робакидзе, стихи Паоло Иашвили и Тициана Табидзе, и еще много других книг. Я стал владельцем сокровищ.
Но мог ли я кому-либо сказать об этом, показать книги? Только любимой учительнице Варо Вардиашвили? Ты думаешь, Отец, она наложила запрет на эти запрещенные книги? Нет! Она дала мне понять, что я имею духовный источник, но надо молчать.
И я молчал, перечитывал книги и молчал. В моем духовном мире образовалась засекреченная часть, и она питала мою нравственность, мои отношения. Я воспитывался не столько книгами, сколько той мыслью, что Твоя совесть стала частью моей совести.
И настал час испытаний. Я, тоже член партии, вступивший в нее сразу после смерти вождя, с искренней верой, что укрепляю могущество Великой Страны, — я, народный депутат и член Верховного Совета, в один из последних дней 1990 года нажимаю на кнопку голосования: быть или не быть шестой статье в Конституции СССР. А статья эта узаконивала нераздельную власть партии.
«Не голосуй против, Шалва, — уговаривал меня рядом сидящий коллега, — партия еще наберет силу…»
Но я, Отец, посоветовался тогда только с Тобой и «услышал» твой тихий голос, такой же, какой запомнился мне с тех далеких времен у нашей русской печки: «Сынок, — шепнул Ты мне, члену Верховного Совета, — совесть выше всяких партий, всяких верований. Действуй по совести».
И указательный палец моей правой руки с удвоенной силой, ибо от имени двоих, нажал на кнопку.