ГЕНИАЛЬНЫЙ ДРАМАТУРГ МИХАИЛ ВОЛОХОВ

ГЕНИАЛЬНЫЙ ДРАМАТУРГ МИХАИЛ ВОЛОХОВ

— Наш сеанс ещё не начался, но я уже чувствую, что ещё мгновение и на меня хлынет большой поток энергоинформации, и, я не в силах буду удержать этот поток. О чём он?

— Вечную жизнь как бы не купишь своими гениальными творениями и есть элемент абсурдизма в моём существовании. Когда ты достиг уже каких-то вершин в искусстве, и, тебя уже окрестили Львом Толстым современной русской драмы, и, будучи в таком авторитете ты начинаешь как-то по другому смотреть на Пушкина, на Гёте, на Шекспира, на того же Толстого… Мы творим, и даже великие произведения, к сожалению, не для бесконечного космоса, а для социального миропорядка.

(Мой пациент на протяжении всего сеанса, в косвенной и явной форме, много раз будет напоминать мне о своей гениальности. Но почему гении так много говорят о своей гениальности и оправдываются. Об этом мы узнаем ниже.)

— Вы всё-таки верите в эти оценки, а может быть они не адекватны?

— Верю, ведь я уже в этом поле искусства существую, причём не только на территории России, но и на территории Франции, Германии, Швейцарии. Во Франции меня играют на очень высоком уровне, чем в России. Есть объективная оценка. Когда я написал пьесу «Игра в жмурики», то Григорий Петрович Горин позвонил и сказал, что пять раз прочитал, и, поэтому зови теперь меня не Григорий Петрович, а Гришой.

— И всё-таки, я чувствую в вас какой-то комплекс неполноценности, и, поэтому вы всё время доказываете и оправдываетесь о том, что вы гений.

(Резко прерывает и не даёт мне окончательно выразить свои чувства и мысли.)

— Этот мой комплекс возникает в силу того, что им страдают театральные критики, которые никак не могут принять то, что я явил «Игру в жмурики», которая на голову выше всех прочих драматургических шедевров двадцатого века.

(Защита интеллектуализацией. Ведь комлекс он и есть комплекс.)

— Значит, вы всё-таки уважаете этих критиков и не имеете достаточной уверенности и самооценки себя?

— Уважаемый или неуважаемый… Оставим такие оценки для более убогих. Я не вхожу в реестр уважаемых или неуважаемых. Если я посылаю на х…, это значит я посылаю на х…, если я говорю привет, значит я говорю привет.

(Это было сказано с такой особой интонацией, мелодикой и специфической эстетикой, что я ощутил, почему многие персонажи его выдающихся пьес говорят матом. В дальнейшем на протяжении всего сеанса мой пациент будет часто употреблять мат, но мы в силу определённых причин упустим эти выражения.)

— Хорошо, давайте подойдём к вашей гениальности с другой стороны. Есть известная книга моего коллеги Чезаре Ломброзо «Гениальность и помешательство». Все гении — безумцы.

— У меня и с этим всё нормально. В психушке побывал. Когда в двадцать четыре года я написал первый свой роман, то родители решили, что я спятил и поместили меня в институт психиатрии имени Корсакова. Я там провёл двадцать дней. Я до сих пор вспоминаю как меня окружали сумасшедшие. Кто-то там начал мне пятку чесать, кто-то ещё что-то. Там были явно больные люди. Одному приносили шоколад, другому сосиски и они менялись, перебрасывали из угла в угол. Но я вышел из этой психушки, что я нормальный человек. Так что на этот счёт у меня есть справка. Я даже в том году сессию сдал досрочно.

— И всё-таки я не совсем понимаю, как твои родители пошли на это?

— Ну, во-первых, мне это было самому любопытно. Ведь Достоевский тоже прошёл через эти испытания. У мамы там была знакомая, врач, заведующая отделением. Меня много тестировали и определили, что я имею завышенный интеллектуальный уровень. У меня есть билет о том, что я не сумасшедший. Такой документ мало у кого есть. У меня есть. Так и должно было быть. Ведь отец у меня доцент, а мама преподаватель по химии. Ну нормально всё.

— Действительно, многое в твоей судьбе согласуется с теорией Ломброзо о гениальности. Все гении всегда подозревались в наличии у них той или иной формы безумия?

— Когда ты творишь, то творишь в режиме контролируемого сумасшествия. Чтобы написать гениальное произведение искусства оно должно быть максимально сумасшедшее, но оно должно быть контролируемо гениальными, но прочными мозгами. Вот если есть эта балансировка тогда произведение искусства может быть как у Сальвадора Дали, как у Шекспира, у Микеланджело.

— А у вас не бывают такие состояния при которых голоса слышатся, что-то видится?

— Нет. Когда ты пишешь пьесу, то ты пронизан всеми голосами мира.

— И что эти голоса мира реально слышатся?

— Ну, это безумие полное. Ну, я бегаю кроссы два раза в день.

(Далее мой пациент подробно рассказал о своих занятиях боксом, марафоном, голоданием и т. п. Это была защита дезориентацией.)

— И всё-таки эти ваши внутренние голоса всегда с вами, они вас не покидают?

— Всё время я с этими голосами. И когда пишу пьесы, и когда не пишу их. Это полное безумие. Если бы другой человек, который не занимается искусством, вошёл в мои внутренние голоса, то он подумал бы, что я в полном безумии.

— Значит это всё-таки внутренние голоса, а не внешние, как это бывает при некоторых психических заболеваниях?

— Я ведь их контролирую, чтобы они не заявлялись. Ведь шизики эти голоса не могут направить в зону искусства и из этих голосов сделать произведение искусства. Я могу с любым голосом работать. Для меня голоса — это рабочий материал. Это нормально.

— А бывает так, что эти голоса идут сами по себе, а вы как бы за ними наблюдаете?

— Да, это сто процентов. Они идут и сами по себе, но я им не даю вырваться, войти в социальную неразбериху.

— А бывает так, что вы их подслушиваете?

— По разному. Если пишешь пьесу, то вживаешься настолько, что это и есть контролируемое безумие, однозначно.

— Вы внушаемый человек, поддаётесь гипнозу?

— У меня высокий дар перевоплощения. Я легко перевоплощаюсь в свои персонажи.

— В твоей пьесе «Игра в жмурики» впервые в русской драматургии прозвучал мат, причём на протяжении всей пьесы? Что это было: крик твоей души, эпатаж, желание быть услышанным и т. п.? Ведь тот, кто тебе рассказал эту историю не матом её рассказывал?

— История рассказчика — это его история, а я пишу свою историю. Мат если он уместен, то он всегда помогает. Наш солдат гнал немца на священном мате.

— И всё-таки, на каком этапе написания пьесы возник мат?

— Он возник самопроизвольно. У меня нет нарочитого абсурдизма, а есть история любви, Шекспировский глобализм, проникновение в мир. Мой абсурдизм не высосан из пальца, а живой. Игровой мат в моих пьесах лежит в характере персонажа. Благодаря этому персонаж становится более выпуклый. Я не пишу пьесу фразами, а пишу её персонажами.

— Актёры не жалуются на то, что места с матом это трудно играть?

— Всё наоборот. Они говорят, что просто летают от этих слов.

— Получается, что можно много раз повторять красивые и духовные слова и вульгалиризировать это настолько, что это будет тождественно мату, но можно, наоборот, крыть матом и это будет духовно?

— Конечно. Мат — это серьёзно. Ведь он употребляется в критический момент. Мат конкретен. Человек испытывает неловкость и напряжение, когда попадает в ситуацию мата. Это всегда моральная ответственность. Поэтому мат должен быть всегда к месту. Мат для меня — это всегда выход из положения, рождение образа, если мы эмоционально переживаем эту тупиковую ситуацию. Я таким образом стараюсь уничтожить хаосный дьяволизм эпохи. Я как художник-воин, но в то же время, пьеса пишется женским началом, когда ты перевовлощаешься. Но анализ я делаю самцовым началом. Я мужчина, но я вхожу в женщину, растворяюсь в ней. Отсюда глобальные пьесы о любви, о мире.

(Согласно Г. Юнгу, мой пациент таким образом в процессе своего творчества возбуждает в себе архетип анимы, то есть женскую часть в мужской психике.)

— Психоаналитическая практика показывает, что большинство мужчин и женщин видят абсурдные сновидения, в которых имеют близость с матерями, отцами, братьями и т. п. Многие пациенты приходят в ужас от таких сновидений и выговаривают с ужасом то, что было во сне. Продолжайте…

— У Фрейда мат рассматривается как эдипов комплекс, как некая память, как некое беспамятство о том, откуда ты взялся. Человек может входить в физическое отношение с матерью только в состоянии беспамятства. В этом и состоит вся ложность психологии сегодняшнего дня, патологически ушедшая в патологию. И не в одном языке нет такого возвращения в память прошлого как с помощью русского мата. Поэтому русский мат не патологичен. Русский человек идёт на него бессознательно, к осмыслению себя. Русский мат всегда произносится как некое самоочищение, покаяние, напоминание матери, которая роднит друг c другом. Мат — это очень сильное образное русское слово. Что такое мат? С одной стороны, тупик, с другой — победа. Объективная реальность — основание всего — опора, в которой ничего изменить невозможно. И по отношению к мату — мат уже не мат. И есть выражение: «Ругает на чём Свет стоит».

Мат — это очень серьёзная вещь. О серьёзности его говорит тот критический момент, в котором он употребляется. Мат конечно и вульгаризируется, как и оскорбление, но это идёт от непонимания мата как принципа. Мат очень скуп на выражения, но это возвышенное, ёмкое понятие, несущее в себе математические критерии — выругаться трёх-, семиэтажным матом. В мате лежит понятие слова атом, мета, смерть, метафизика. Он очень конкретен, и человек испытывает некоторую неловкость, испытывает колоссальное напряжение, когда попадает в такую чёткую решётку. Человеку кажется, что его ставят матом в заключение чего-то. Мат — это всегда мера ответственности, очень большая, в том числе и моральная — что мы подразумеваем — поэтому мат всегда должен быть к месту. И в принципе мат лежит как бы в области молчания — этого сакрального действия — его можно и не озвучивать, но всем своим видом обругать. За что обругать? За безвыходное положение, до которого человек сам себя довёл в силу своей необразованности. И мат даёт подсказку — чего тебе не хватает. Если тебе говорят: «Пошёл на х…» — значит тебе не хватает творческого начала и тебе надо оплодотвориться. Или: «Пошел в пи…» — у тебя нет женского начала, и тебе надо просто уметь перевоплощаться. И мат всегда нравоучителен — он подсказка выхода из лжи.

— Вы в детстве и по жизни много не ругались матом?

— Если надо ругаться матом, то я ругаюсь. В детстве я жил в очень матовой среде. У меня в Чимкенте первый друг был бандитом.

(Мой пациент на протяжении всего сеанса много раз упоминал о своих авторитетных знакомых, друзьях, родственниках.)

— Для более эффективной психотерапии действительно порой пациенту полезно выговаривать то, что хочется сказать и выразить, причём часто в моём кабинете во время этого упражнения выговаривают матом. Но это всё тет на тет в кабинете психотерапевта. У вас же это имеет место на большой аудитории. Будет ли в этом случае эффективной психотерапия матом?

— Вы правы именно в этом смысл большого искусства.

— Не могли бы Вы рассказать какое-нибудь своё сновидение?

— Ну, вот последний сон. Такое ощущение, что я в каком-то коралловом царстве, и, вот пытаешься выплыть из этого кораллового царства. Кораллы за тебя цепляются, ты из них выскальзываешь, но в то же время они тебе не даются. С другой стороны, ты из них выпутываешься. То есть они тебе какую-то энергию дают. Ты как бы можешь в соприкосновении с ними дышать под водой, но, в то же время, ты хочешь выпутаться, не смотря на то, что там красиво и они тебе дают жизнь. Они тебе дают возможность находиться под водой, наслаждаться этим миром, но тем не менее ты хочешь выскочить из воды на поверхность, где солнце, где тучи, гром, молнии. И такой как бы да парадокс: с одной стороны, там прекрасный подводный мир, но в то же время ты хочешь на абсолютный свет выйти.

(Это невротическое сновидение и за ним кроется хронический душевный конфликт моего пациента.)

— Во сне вы испытываете двойственное чувство. Эти кораллы вызывают во сне как бы два чувства одновременно, и комфорта, и чувства отторжения?

(В процессе анализа сновидений, выяснилось, что отторжение — это несвобода моего пациента, от которой он зависит, от которой подпитывается, но в то же время от которой желает избавиться. Мой пациент осознаёт, что в несвободе прекрасно и комфортно, но ему хочется к абсолютной истине, которая только может быть, когда он «выныривает» в абсолютный мир. Наслаждение истиной для моего пациента как глоток воздуха. Это другое качество жизни моего пациента, это может те гениальные пьесы, за которыми мой пациент иногда выныривает, а потом опять опускается в комфорт несвободы.)

— Кораллы это часть тебя, связанная с чем?

— С тем, что это весь мир. Какой есть. Он тоже красив. Он может — все проблемы мира. С одной стороны, это есть красота мира, это есть сама жизнь. С одной стороны, ты съедаешь эту пищу, то есть часть идет в какую-то пищу. Часть там выбрасывается в виде дерьма. Но уж так устроено.

— Дерьмо мировых проблем тебя подпитывает — это и есть твои кораллы. Но, одновременно ты хочешь выныривать, чтобы творить истину в своих пьесах?

— Ну да, видеть абсолютную божественность мира. Какая блажь! Соединиться там с каким-то космическим совершенством мира.

— Потом вы опять спускаетесь к кораллам, но уже на новой основе?

— На новом уровне познания потому, что каждая моя пьеса меня развивает, усиливает. Скажем последняя «Рублёвское сафари на х».

— А не могли бы вы мне рассказать вкратце её содержание. Это было бы забавно. Как драматург рассказывает кратко о своей пьесе.

(Задаю это задание с целью извлечь какие-либо психологические характеристики моего пациента.)

— Ну, тогда слушайте. Там два олигарха-пидера. Один владелец нефтяной трубы, другой владелец газовой трубы, но они себя плохо чувствуют, если они кого-нибудь не мочат и приглашают к себе девочек. В данном случае они пригласили Свету — гимнастку, такую шпагаточку. Они заставляют её глотать алмазы. Она блеванула. Там есть Петро, который лошадей ебёт на конюшне. Его приглашают помочь. А она оказывается не гимнасточка, а каратисточка. Короче она там их мочет. Типа Тарантино.

(Без комментариев.)

— Вы наверное спите с улыбкой на лице, так как всю энергию агрессии выговариваете через мат в течении дня?

— Нет. Бессонница бывает иногда. У меня такой режим только в три часа засыпаю, потом до двенадцати сплю. А ночью кричу иногда матом, дерусь с кем-нибудь. Бросаю копья, кинжалы.

— Еще какой-нибудь сон расскажите.

— Сны у меня часто связаны с серфингом, как бы катание на этих горах, потом даже просто с лавины. Я часто забираюсь на гору и лавина скатывается и я всегда пытаюсь из нее выпрыгнуть.

(В процессе анализа данного сновидения выяснилось, что этот сон о чрезмерной осторожности, большой способности моего пациента подстраховываться везде и во всём, контролировать ситуацию. Это сновидение о страхе любого неожиданного явления. Мой пациент старается избегать форс-мажоров и любит режим, порядок, предсказуемость со стороны внешнего мира, но обожает свою внутреннюю спонтанность, непредсказуемость, безумство, которые его истощают, но благодаря им возникают плоды творчества.)

— Вы повторяете судьбу Михаила Булгакова. Ваши пьесы — это некий твой агрессивный диалог с твоими врагами. Кто они твои враги? Я почувствовал в твоих пьесах агрессию на лиц нетрадиционной ориентации.

(Задаю этот вопрос, так как в процессе психоанализа пьес моего пациента мне удалось выяснить, что они преимущественно написаны на энергии мортидо, то есть на агрессивной энергетике. По-видимому, именно она подсознательно привела моего пациента к тому, что он воткнул в уста своих персонажей мат. Более того, частотный анализ высказываний показал, что агрессивная энергетика моего пациента часто концентрировалась на прилагательном «пидарастический».)

— Ну, наверное так. Есть ситуация, которая гнилая. Ситуацию надо лечить. Ну, конечно ситуацию задает личность и ты волей не волей нападаешь на личность. Но тут деваться не куда. Пусть они будут, пусть занимаются своими нетрадиционными делами, но не кучкуйтесь во всякие творческие мафии на основе свой принадлежности к нетрадиционной ориентации! Это плохо! Потому, что происходит наезд на действительно важное искусство, которое необходимо всем.

— Я чувствую, что в тебе нет скрытой формы мании величия?

— Да, мой талант уже настолько грандиозен, что я могу рассказать, как я пишу пьесу, то есть я не скрываю своей кухни. Потому что понимаю, это нужно людям. Я не пишу пьесы очень часто. Я пишу пьесы раз в год, раз в два года.

(Я почувствовал детскую непосредственность моего пациента. Что это мания величия? По-видимому, нет. Это нечто иное. Но, почему всё это было произнесено без всякого элемента иронии. Мне больше всего приходилось сталкиваться со скрытой манией величия, когда пациент защищается обратным чувством и чем больше он показывает свою скромность в выражениях, тем больше я убеждался в их мании величия. А тут мой пациент заявляет, что он грандиозен. Скорее всего это приём искусственного самоподбадривания без которого мой пациент творить уже не может.)

— В остальное время чем занимаетесь?

— Просто общаюсь с людьми, хожу, читаю там, живу, устраиваю какие-то проекты, собираю команду, делаем спектакль.

— И всё-таки, я чувствую, что у вас нет насыщения в плане признания?

— Дорогие друзья! И все равно, если меня не ставят есть DVD, есть большое авангардное кино, я по Интернету пру. Я известен в Европе. Фамилия моя там везде гуляет. В крупнейших магазинах Франции продаются мои дивиди. Мои пьесы говорят на многих языках мира. Тут уж все поняли, все враги поняли, что Волохов их всех…

Я почувствовал, что мой пациент постоянно подкупал меня своей открытостью и непосредственностью. Иногда смеялся каким-то смехом с оттенком агрессии. Безусловно он дьявольски талантлив.

Дальнейший психоанализ показал, что агрессия моего пациента, выраженная в его пьесах — это недовольство эпохой постмодерна, благодаря которой стирается, рассеивается, смешивается всё и вся, всё теряет свою изначальную сущность и не только половую. У моего пациента пониженная толерантность к постмодерну. Отсюда враги и агрессия. Например, театр перестал быть тем, чем был, он умер, и, мой пациент как бы, сам того не замечая, ставит на нём точку. Теперь театр нечто иное — это психотерапевтический салон, развивающийся согласно технике психодрамы, в которой может звучать всё, что порой звучит в кабинете психолога, лишь бы это способствовало оздоровлению зрителей.