Антилибидинальное сопротивление психотерапии

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

 Антилибидинальное сопротивление психотерапии

Данная ситуация возникает следующим образом: неадекватное окружение, и в особенности неадекватная мать, крайне часто сталкивает младенца с возрастающим сознанием его малости, слабости и беспомощности. Он становится тем, что Винникотт называет «коллекцией реакций на столкновение». В в этом хаосе психики субъект опыта, который потенциально является целостной самостью и владеет этими реакциями, не способен вырастить безопасное чувство своей целостности, но испытывает острые состояния страха. Специфическое чувство своей малости, беспомощности и страха может с огромной ясностью всплывать в глубоком анализе. Постепенно у ребенка может расти представление о том, что слишком опасно быть слабым в недружелюбном и злобном мире и что нельзя позволить себе испытывать потребности, если ты не в силах добиться их удовлетворения. По мере того как ребенок выходит из периода раннего младенчества и больше знакомится с окружающим его внешним миром, он начинает понимать, что такие потребности делают человека зависимым, и, не имея возможности изменить свое окружение, нужно попытаться изменить себя. Таким образом, ребенок начинает страшиться и ненавидеть собственную слабость и нужду в других, и теперь он относится к задаче взросления с нетерпимостью к своей незрелости. Такое его отношение связано с той раздражительностью и нетерпимостью, которые испытывают взрослые к зависимости младенца и детскости ребенка.

Один пациент описывал, как его плач в детском возрасте навлекал на него такое презрение и поддразнивание, что он смог его вытеснить, однако обнаружил, что приступы плача были заменены приступами гнева. Другой пациент рассказал, как его отношение к своему маленькому сыну изменилось в ходе его анализа. Вначале, когда мальчик плакал, у отца возникала нестерпимая ярость, и он кричал на мальчика, чтобы тот немедленно перестал плакать, что только усугубляло состояние малыша. Затем, позднее, ему удалось смягчить свои чувства, и он стал говорить: «Ну-ну, кончай плакать. Ты уже большой мальчик». Пациент объяснил, что когда сам он был маленьким, то часто ужасно боялся своего отца, однако никогда не осмеливался плакать, хотя часто его глаза были на мокром месте. Но его сын не был пока что «большим мальчиком», и отец пытался вынудить малыша к преждевременному принятию отношений, свойственных более взрослым людям, потому что именно это произошло с ним самим. Наконец, однако, он проработал в анализе такое свое отношение, в результате чего занял третью позицию. Он сказал: «Теперь, когда мой сын плачет, я не чувствую прежнюю ярость. Я лучше могу принимать его детскость и говорю: “Жаль, малыш, что ты так расстроен. Я знаю, как ты себя чувствуешь, но ничего. Поплачь, и вскоре ты почувствуешь себя намного лучше”». Это, говорит отец, дает намного более успешные результаты, и вскоре слезы высыхают, и мальчик забывает о них. Однако слишком часто у ребенка воспитывают ту же самую нетерпимость к своей детскости, которая была привита их родителям. Возникает фрустрирующая ситуация глубокой внутренней ненависти к самому себе, совместно с концентрированной попыткой побудить и принудить себя к сознательному чувству и поведению, которое считается взрослым, в свете псевдовзрослых паттернов, демонстрируемых взрослым окружением.

Этот псевдовзрослый паттерн может быть общепринятым, практическим, моральным, критическим, интеллектуальным или даже агрессивным, сердитым, жестоким, но он всегда скрывает за собой внутреннюю ненависть к себе и отношение преследования, которое для периодического облегчения направляется вовне на других людей, когда возникает такая возможность. Ребенок моделирует свой собственный страх и ненависть к своей незрелости на родительских отношениях нетерпимости и отвержения незрелости, так что он начинает не признавать, отщеплять, прятать и вытеснять и даже лишать существования свою первичную зависимую, но теперь нарушенную самость, в то время как его «эго повседневной жизни» вынуждено развивать более жесткие или, по крайней мере, более социально одобряемые черты. Это «эго повседневной жизни», скрывающее первичную нарушенную самость ребенка, основано на адаптации к требованиям внешнего мира. Некоторая степень такой адаптации, естественно, всегда необходима, но когда она включает в себя отказ от спонтанной природы, которая нарушена, тогда она становится тем, что Винникотт называет «ложной самостью на конформистской основе». Простая, элементарная целостность, или единство природы ребенка подорвана, и мы нуждаемся в терминах, которыми мы сможем определить те различные способы поведения, в которых теперь функционирует психика при отсутствии внутреннего единства. Я исследовал на предыдущих страницах термины, предложенные для этой цели Фрейдом, Фэйрберном и Винникоттом, и определил их полезность в различных контекстах. Я должен пояснить, что, на мой взгляд, эти термины обладают лишь утилитарной ценностью и применяются в настоящее время за неимением лучших. Я не считаю, что они отражают какую-либо окончательную истину. В то же самое время для определения и обсуждения трех главных различных аспектов этого негармоничного психического функционирования я считаю термины Фэйрберна правильными и ценными.

Эго ребенка было расколото и теперь функционирует в трех довольно ясно различимых аспектах. Это не «кусочки» или «сущности», пусть даже мы используем метафору «расщепление эго». Это частично перекрывающие друг друга способы функционирования одной и той же психики. Тем не менее они отличимы и временами обладают потрясающей отчетливостью. Первоначальная испытывающая потребности, ищущая объект и развивающая эго инфантильная психика остается основой всего психического функционирования, но в состоянии страха и неудовлетворенной потребности. Именно ее Фэйрберн называл либидинальным эго, подчеркнув тем самым., что это не безличностное биологическое «ид», а первичный аспект потенциально личностной «целой» психосоматической самости, эго, каким бы примитивным и недостаточно развитым оно ни было. Против этого либидинального эго направляется недавно развитая эго-функция преследования, в которой психика направляет энергию на ненависть к своей инфантильной слабости и пытается скорее подавить эту слабость, нежели послужить ей защитой. Вначале Фэйрберн называл эту функцию «внутренним саботажником», а затем — антилибидинальным эго. Оно порождает психическое состояние, в котором естественное взросление .становится невозможным. Таково «садистическое суперэго» Фрейда, которое может быть лишь основой псевдоморали или патологической морали и заболевания. Кроме этих функций, которые главным образом вытесняются в бессознательное и легко просматриваются в садомазохистских сновидениях, фантазиях и симптомах, возникает эго-функция, в которой психика пытается совладать с внешним миром и с требованиями повседневной жизни, часто ища безопасности в следовании принятым стандартам поведения. Эту функцию Фэйрберн назвал центральным эго, которое в принципе сознательно. Центральное эго — знакомый термин в психоанализе, но я не уверен в его уместности здесь. В каком смысле это эго-жизни-внешнего-мира является «центральным»? Фэйрберн считал его сердцевиной первоначального психического целого в контакте с внешним миром, от которого были «отщеплены» либидинальное и антилибидинальное эго. Мне представляется, что в этом смысле мы с большим правом могли бы назвать либидинальное эго центральным эго, первичной испытывающей потребности природой ребенка, в противовес которой самости ребенка приходится развивать защиты и способность приспосабливаться к внешнему миру. Возможно, мы можем называть его центральным эго в свете того, что оно является сознательной самостью, оказывая воздействие на которую психотерапевт должен стремиться к реинтеграции всей самости. Это иллюстрирует трудности поиска удовлетворительной терминологии. Пока я буду продолжать пользоваться терминами Фэйрберна и говорить о центральном эго как о сознательном, как об эго внешнего бытия, в то время как конфликт между антилибидинальным и либидинальным эго вытеснен и стремится остаться неосознанным, что разгружает сознание в его отношениях с миром внешних объектов; хотя воздействия этого конфликта все же могут просачиваться в сознание в виде незрелых потребностей, страхов, различных появлений любви и ненависти и других симптомов. У истерика центральное эго испытывает огромное воздействие со стороны страдающего либидинального эго и является зависимым и ищущим помощи. «Жажда внимания» — крайне неадекватное описание этого.) У депрессивных и обсессивных лиц центральное эго может быть подчинено антилибидинальному эго. У этих пациентов проявляются враждебные нападки в свой адрес и наказующий самоконтроль. Все садомазохистские феномены являются выражениями глубинного преследования либидинального эго со стороны антилибидинального эго.

Факт, обнаруженный Фрейдом, состоит в том, что очень рано в жизни человек может жестоко восстать против себя и заниматься самофрустрацией и временами даже саморазрушением. Такой индивид заболевает, в конечном счете, вследствие своих садистских нападок на себя, собственного презрения к своей незрелости, ненависти к своей слабости, а его попытки уничтожить свои неудовлетворенные либидинальные потребности для спонтанной и творческой жизни становятся намного большей опасностью для него, чем та угроза, которую обычно таит в себе внешний мир. Это экстраординарное состояние психики делает все нормальные процессы взросления невозможными и является источником сопротивления психотерапии. Страх антилибидинально-го эго со стороны либидинального эго становится даже большим, чем страх внешнего мира, который часто воспринимается как отражающий этот страх. Трудности в реальной жизни, с которыми в действительности можно было бы справиться, постоянно воспринимаются как непреодолимые из-за ослабляющего воздействия само-преследования и непрестанного страха и ненависти, которые живут внутри; это та основа, на которой впоследствии развивается патологическая вина.

Первоначальная неудача развития эго, которую мы собираемся обсуждать в последующих двух главах, является основным источником всех личностных «затруднений»; мы должны считать сердцевиной «болезни» личности этот устойчивый конструкт нетерпимости и отвержения, через страх и впоследствии вину, расстроенного ребенка, теперь существующий как глубоко вытесненный незрелый уровень личности, лишенной возможности дальнейшего взросления. Эта неудача компенсируется навязыванием себе образца псевдозрелого эго, артефакта, а не естественного роста из глубин первичной природы. Степень ненависти к себе и преследования себя, продолжающаяся в бессознательном, определяет степень заболевания, и в тяжелых случаях человек может стать беспомощным, охваченным паникой и может быть склонен к самоубийству как выходу из такого состояния. Интенсивность этого состояния можно иногда определить по реакциям пациента на действительно трудных детей и на незрелость во взрослых людях, а также по их садомазохистским сновидениям и болезненности физических психогенных симптомов. Пациентка, находящаяся в панике в связи с чрезмерным давлением окружающей среды, с которым она была не в состоянии внутренне справиться, сказала: «Как бы мне хотелось иметь ребенка и год за годом подвергать его таким же мучениям, которые выпали на мою долю». Центральное эго частично проявляется в борьбе, необходимой для противостояния внешнему миру, и частично - как система защиты против опасностей со стороны внутреннего мира. Оно, возможно, заслуживает лучшего наименования, чем предложенный Винникоттом термин «ложная самость». Оно является результатом часто героической борьбы за то, чтобы остаться в живых и найти modus vivendi (временное соглашение), и в этом процессе индивиду приходится развивать свои способности и часто достигать важных результатов. Центральное эго обладает знаниями и умениями, которые должны оставаться частью целостной, зрелой самости. Однако это «ложная самость» постольку, поскольку это конформистская самость, которой пришлось принести в жертву креативность и оригинальность ради безопасности и потребности во внешней помощи. Сформировавшийся паттерн будет видоизменяться под воздействием культурной среды и может быть жестким, прочным, конкурирующим, подчиняющимся власти, жертвенным, интеллектуальным, обсессивно моральным и т.д. Но он не является на самом деле подлинной самостью, ибо в нем нет места для уникальности личности. «Ложной самостью» можно более точно назвать антилибидинальное эго; однако даже такое эго нужно уважать как возникшее в результате отчаянной борьбы индивида за продолжение функционирования при отсутствии подлинной помощи. Садомазохистский тупик, где в глубоком бессознательном жестокое антилибидинальное эго нападает на слабое и страдающее либидинальное эго, является сердцевиной заболевания, защитой от которого становится центральное эго, поскольку это связано с его внутренними функциями. То, что эта слабость эго не обусловлена отсутствием энергии, видно по величине энергии, затрачиваемой антилибидинальным эго в психических нападках на самость. Либидинальное эго ощущает себя слабым, потому что центр энергии переместился на антилибидинальные нападки на самость. Слабость эго может сосуществовать с психической силой.

Одна пациентка, одинокая женщина в начале пятого десятка лет жизни, у которой «болезнь» так серьезно подорвала ее способность нормально взаимодействовать с другими людьми, что она с большим трудом могла продолжать работать, выразила эту внутреннюю самопреследующую ситуацию наивно и открыто. Она обычно приходила в ярость по поводу девочек и в фантазиях описывала, как бы она замучила девочку, если бы таковая у нее была, а затем начинала бить себя кулаками (повторяя те побои, которые она в детстве получала от матери). Однажды я ей сказал: «Должно быть, ужасно себя чувствуешь после таких побоев?» Она прекратила избиение, уставилась на меня и сказала: «Я не подвергаюсь избиению. Я сама бью». Другая пациентка, намного более пожилая, проявляла то же самое самопреследующее поведение вербальным образом. Всегда, когда она совершала какую-либо незначительную ошибку, она начинала пронзительно кричать в свой адрес: «Тупица! Почему у тебя нет мозгов? Ты должна быть умнее!» — и так далее, что на самом деле было повторением тех самых слов, которые говорила ей мать, ежедневно ее пилившая. Мы безошибочно можем определить, что антилибидинальное эго является идентификацией с сердитым родителем, злобно нападающим на либидинальное эго, которого лишают комфорта, понимания и поддержки, с которым обращаются как с плохим эгоистичным ребенком и которого даже еще больше страшатся и ненавидят как слабого ребенка. Первая из этих пациенток сказала, что она всегда плакала в детстве и презирала себя за это. В конечном счете ей удалось подавить этот симптом детского несчастья и депрессии, и его место заняли эти яростные всплески ненависти к самой себе.

В этих двух примерах центральное эго было подчинено антилибидинальному эго, которое проявляется в неприкрытой ненависти к себе. В нижеследующем примере очевиден весь паттерн трехступенчатого расщепления, хотя антилибидинальное эго находится под строгим контролем вытеснения. У пациента, мужчины на пятом десятке лет жизни, была крайне несчастливая домашняя жизнь в раннем возрасте, и он рос мальчиком с тяжелой депрессией. Он стал презирать себя как «плаксу» и «ничтожество». Он вытеснил этого полного страхов маленького мальчика и создал жестко контролируемое, безэмоциональное и отчужденное центральное эго, для того чтобы иметь дело с внешним миром. Но он страдал от повторяющихся приступов депрессии, и его эмоциональная жизнь во внутреннем мире выражалась в яростных садомазохистских фантазиях и сновидениях. После длительного анализа, в ходе которого угнетенная самость его детства была подведена к осознанию, однажды он пришел на сессию и сказал: «Перед тем как отправиться сюда, я испытал тревогу и был близок к тому, чтобы заплакать; эта реакция, как мне кажется, связана с моим приходом сюда». Когда я спросил его, почему он испытал приступ депрессии перед сессией, он ответил: «Мне привиделся маленький мальчик, запертый в одиночестве в комнате, плачущий. Если вы находитесь в доме, где есть такой ребенок, то в зависимости от того, насколько интересна ваша работа, вы будете замечать или не замечать его. Иногда я замечаю его присутствие, а в другое время, когда я очень занят, я могу забывать о нем». Я ответил: «Ваша фантазия в действительности состоит в том, что вы как взрослый человек работаете в одной комнате и хотите забыть о плачущем маленьком мальчике, запертом в другой комнате. Что вы думаете по поводу этого?» Он ответил: «Очевидно, что надо пойти к ребенку и узнать, почему он плачет, и утешить его. Почему мне сразу не пришло это в голову? Это кажется мне крайне странным». Когда я в ответ спросил, кто запер маленького мальчика в этой комнате и почему, он сказал: «Он всем надоел. Вы не можете продолжать делать свою работу, когда рядом плачет ребенок». Это было равносильно ответу на его вопрос. Он не думал о помощи ребенку, потому что считал его помехой и был как раз тем самым человеком, который запер ребенка, чтобы забыть о нем (или же некоторая его часть, которая не появилась в фантазии, ранее заперла этого ребенка). Я высказал предположение, что часть пациента, которая питает агрессивную ненависть к этому ребенку, находится в скрытом состоянии, будучи сама вытеснена, но что она охраняет дверь в бессознательное и пытается не дать ребенку выйти или же позволить мне помочь ему. Он сказал, что понимает, что это должно быть так, но не испытывает никакой сознательной ненависти к себе. Я напомнил, что на прошлой сессии он сказал: «Мне нравится думать, что я могу быть терпим к проблеме ребенка во мне самом, и, хотя я не согласен с тем, как воспитывали меня мои родители, я действую в едином блоке со всеми их стандартами против себя». (Здесь мы не затрагиваем перенос, так как этот материал использовался специально, чтобы пролить свет на эндопсихическую структуру.)

Здесь мы видим ясную картину тройной дифференциации эго: центральное эго повседневной жизни «работает в одной комнате» и хочет забыть, что происходит в других местах; расстроенный, слабый и беспомощный ребенок, запертый в бессознательном — не признаваемое и ненавидимое либидинальное эго в незрелом состоянии; и подразумеваемое, хотя и вытесненное, антилибидинальное эго, ненавидящее ребенка и считающее его помехой, от которой надо избавиться. Как если бы, раз ребенок уже серьезно расстроен и достаточно развит для понимания того, что он слишком слаб для изменения своего положения, он пытается осуществить другую альтернативу, а именно: перестать чувствовать себя столь напуганным и слабым или, по крайней мере, не допустить собственного осознания своего положения. Если нет кого-либо, кто мог бы понять ребенка и оказать ему помощь, это будет единственным способом избежать полного ухода в себя и развития шизофренического эго. Он начинает испытывать по отношению к себе интенсивную неприязнь, и, так сказать, отделяет эту враждебную часть себя и посылает ее с миссией сокрушить напуганного, нуждающегося и поэтому зависимого ребенка, чтобы оставшаяся его часть освободилась для требований внешнего мира, в большей мере воспринимая себя как личность. Он не может знать, что его связанная с внешним миром самость будет с этого времени страдать от постоянного страха своей внутренней слабости. Это постоянная борьба за сохранение эго. Чем более на первый взгляд успешно проделан этот трюк (а родители часто «помогают» и воспитывают ребенка так, чтобы он его исполнил), тем более деструктивно это действие, потому что сокрушенный ребенок является первичной, природной самостью, а его вытеснение ведет к нарастающему самоистощению. Нам следует воспринимать это тройное «расщепление» эго как целую стратегию противостояния жизни в попытке «вести переговоры с позиции силы, а не слабости». И опять мы должны вспомнить, что эта терминология «трех эго» просто представляет собой тот факт, что одна и та же психика может функционировать различными способами в одно и то же время, иногда вполне это осознавая, и три эти особых способа функционирования психики столь устойчивы и важны, что мы нуждаемся в терминах для их выделения и описания. Та единственная вещь, которую ребенок не может для себя сделать, это обеспечить себя базисным чувством безопасности, потому что это функция объектной связи. Все, что можно сделать — так это пытаться центральному эго стать независимым от потребностей в других людях. Пациент может обманчиво полагать, что ненависть это единственный способ продолжения существования, включая ненависть к себе, поскольку он хочет быть иным; и некоторые аспекты внешнего мира подкрепляют такую его точку зрения. Нужно быть справедливым и по отношению к антилибидинальному эго, потому что оно является борьбой ребенка за продолжение своего существования, когда он испуган и не получает никакой реальной помощи.

Теперь мы можем вернуться к утверждению Фрейда о психотерапии как «стремлении к усилению эго, с тем, чтобы сделать его более независимым от суперэго». Эта точка зрения воплощает пророческий инсайт и открывает нам истину о психотерапии, однако использованные в ней термины теперь нуждаются в новой интерпретации. Эго, которое нуждается в усилении, это не только центральное эго или «эго внешней реальности» повседневной жизни в области сознания, но также первичная природа пациента, которая вытеснена и задержана в развитии, пребывая в состоянии фрустрированной, слабой, испуганной и страдающей незрелости. Здесь мы сталкиваемся с проблемой теории. Фрейд полагал, что первичная природа состоит из отдельных и ясно различимых биологических влечений, полностью обособленных от эго, которое он считал поверхностной «структурой», заполненной примитивными импульсами, проистекающими от влечений, «ид». Винникотт, по-видимому, сохраняет эту концепцию «импульсов, порождающихся вне эго», в одном отношении, хотя отказывается от нее в другом. Он пишет:

«Мне кажется, что все согласятся с тем, что импульс ид значим лишь тогда, когда он содержится в жизни эго. Импульс ид либо разрушает слабое эго, либо усиливает сильное эго» (1965Ь, р. 33).

За этим рассуждением стоит нечто большее, чем то, что психика имеет биологический субстрат или основу. Подразумевается, что «эго» сводится к поверхностному эго Фрейда, которое является лишь одним аспектом психического целого, так что импульс порождается вне эго, которым оно завладевает. Но такое применение термина «эго» более не является адекватным. Мы нуждаемся в термине «эго» для обозначения состояния или эволюционного развития психического целого, всей самости. «Эго» выражает самореализацию психики, и каждый психический процесс обладает «эго-качеством», будь то качество слабого или сильного эго, в диапазоне от потенциального примитивного эго у новорожденного младенца до полностью развитого эго у взрослого. Скорее мы должны сказать, что психика со слишком слабым эго-чувством разрушается своими собственными импульсами. Вся история психики является историей эго-развития в целях самореализации, самоосознания и собственной ответственности, не посредством интеграции различных элементов, а посредством дифференциации внутри растущего целого. Психика начинается как потенциальное примитивное эго и должна идти по пути развития к полностью зрелому эго, и с начала и до конца импульсы эго являются его собственными. Ид и эго, энергию и структуру теперь уже нельзя представлять как раздельные элементы, это невозможная концепция в наше время. То, что ортодоксальная теория называла «импульсом ид», не представляет какой-либо значимости, если не содержится в жизни эго; об импульсе можно говорить лишь как о содержащемся в жизни либо слабого, либо сильного эго, а «эго» обозначает растущую потенциальную способность психики к осознанию себя как «личности». При отсутствии эго, хотя бы и в крайне неразвитом виде, не будет никакого психического субъекта, об импульсе которого можно судить, за исключением самых ранних смутно выраженных начал психического существования индивида.

Когда Винникотт пишет: «Импульс ид разрушает слабое эго», — он описывает то состояние, о котором я сказал: «Слабость эго может существовать совместно с психической силой» (р. 209). Энергия психики является врожденным фактором, и потенциал эго-качества психики также является врожденным фактором, который ожидает развития. Младенческая психика, чье эго-развитие является пока что элементарным, нуждается в самой тесной помощи со стороны матери для удовлетворения своих энергетических потребностей, как это убедительно показывает Винникотт. Если ребенок остается без адекватной поддержки, он быстро утрачивает ту целостность, которая является отправной точкой роста эго. Он становится тем, что Винникотт называет «собранием реакций на столкновение». Начинаются процессы расщепления. Использование термина «импульс ид», как если бы он означал некую сущность, порождаемую вне простого младенческого эго или психического целого, заполняющего и разрушающего его, представляется мне фундаментально несовместимым с «эго-психологией» Винникотта. Я бы не стал говорить, что «импульс ид усиливает сильное эго», а скорее сказал бы, что «сильный импульс является неотъемлемой частью сильного эго». Об «импульсе» нельзя рассуждать иначе как о части жизни эго, в противном случае нет никакой инстанции, которой он (импульс) принадлежит. Это и подразумевается, когда Винникотт (1965а) пишет: «С самого начала возможно видеть, что младенец уже является человеческим существом, чем-то целым» (1965а). Таким образом, в то время как Фрейд рассматривал суперэго как тирана, приказывающего находящемуся под тяжким гнетом эго совладать с могущественными импульсами ид, которые не являются его частью, мы полагаем, что центральное эго вытесняет, а антилибидинальное эго преследует инфантильное либидинальное эго, которое как недостаточно развито, так и чрезмерно ослаблено вследствие раннего расщепления эго, чтобы быть в состоянии справляться со своими собственными витальными энергетическими потребностями. Как я уже ранее утверждал, ид-эго-теория приводит нас к философскому дуализму «материи и психики». Я по-другому, поэтому, выскажу глубокий инсайт Фрейда: психотерапия «нацелена на усиление инфантильного либидинального эго, с тем чтобы сделать его более независимым от садистического суперэго, антилибидинального эго». В действительности это означает помочь пациенту примириться с необходимостью поддержки в связи с его слабостью, так что либидинальное эго вновь будет обеспечено той энергией, которая ранее направлялась на антилибидинальные цели.

Если мы сможем добраться до первичной природной самости, содержащей подлинные потенциальные возможности индивида, защитить ее, поддержать и освободить от внутреннего преследователя, тогда она станет способна к быстрому развитию и интеграции со всем тем, что является ценным и реалистическим в центральном эго. Психика, восстановив свою целостность, станет способна к эмоциональности, спонтанности и творчеству. Сопротивление этому терапевтическому процессу осуществляется антилибидинальным эго, которое направляет весь гнев, ненависть и агрессию пациента на сокрушение его потребностей и страхов. Антилибидинальное эго не интегрируется заново как антилибидинальное. Его агрессия изымается на службу либидинальному эго и взрослению. Пациент в своем антилибидинальном функционировании, согласно Фэйрберну (1952), «использует максимум своей агрессии для подавления своей либидинальной потребности». Причина этого заключается в том, что либидинальная потребность считается главной характерной чертой зависимого младенца, а всякая зависимость вызывает ненависть как слабость. Антилибидинальное эго пытается сохранять личность в состоянии отсутствия потребности в других людях, самодостаточности, полной независимости, твердости. Оно не в состоянии понять, что его идентификация с отвергающим родителем и «культ силы» в доминировании над другими людьми в действительности представляют собой лишь слегка замаскированную зависимость. Вот почему люди с таким типом личности обычно приходят к распаду, когда утрачивают тех, над кем они осуществляли свое господство.

Однако враждебность антилибидинального эго к зависимости от чьей-либо помощи и его ненависть к признанию потребностей является наиболее упорным источником сопротивления психотерапии. Антилибидинальное эго ненавидит внутреннего нуждающегося ребенка и ненавидит психотерапевта, к которому этот ребенок желает обратиться за помощью. Его противодействие — огромное препятствие для психотерапии. Оно сохраняет базисную самость слабой, активно преследуя ее и запрещая какие-либо взаимоотношения, в которых она могло бы стать сильной. Это очень ясно видно из двух сновидений пациентки:

«Я была маленькой девочкой, стоящей перед дверью в большую комнату и дрожащей от страха. Я увидела вас внутри и подумала: “Если бы только я смогла до него добраться, я была бы в безопасности”. Я побежала через комнату, но другая девочка подбежала ко мне и толкнула меня назад к двери».

Примерно два года спустя, когда данная пациентка стала испытывать ко мне намного больше доверия, ей снова приснился этот сон. В этот раз она уже почти коснулась меня, когда откуда-то в последний момент появилась другая девочка, злобно ударила ее по лицу и потащила назад к двери. Такова та область психопатологии, где необходим тщательный психодинамический анализ, если мы хотим обнаружить то, что происходит внутри пациента. Я слышал от разных пациентов много сновидений, в которых один или другой их родитель пытался помешать или остановить проведение анализа. Одной женщине приснилось, что ее мать последовала за ней в мою приемную и попыталась застрелить дочь, когда та туда входила. Другая женщина-пациентка полагала, что ее мать поджидает за окном, пытаясь прервать сессию. Мужчине-пациенту приснилось, что его мать ворвалась в комнату и уселась между ним и мной, говоря сыну: «Что ты рассказывал обо мне?» — и мне: «Какие мысли вы вкладываете в голову моего сына?» Такие сновидения служат выражением противостояния, которое возникает у пациента против аналитика и лечения, и данный процесс говорит об антилибидинальном эго и его идентификации с отвергающим родителем. Такая идентификация обычно не столь неприкрыто выражена, как в этих случаях.

Кроме того, пациенту не обязательно очевидно, что его отвержение и ненависть к аналитику и его собственная инфантильная либидинальная самость идут вместе. Он может словесно выражать одно либо другое, но редко и то и другое вместе. Одна пациентка выказала серьезную степень слабости эго, за которым последовало столь же злобное самоотвержение, следующим образом: «Я скверно себя чувствую, не уверена в собственной идентичности, в жизни у меня сплошные неприятности, я немощна, бедна и чувствую себя никчемной. Когда я одна без матери, то чувствую внутри себя сплошной беспорядок, отсутствие какой-либо устойчивости, подобно медузе. Во мне нет ничего определенного и прочного, а есть лишь нечто испуганное, мерзкое и липнущее к чему-либо ради безопасности. Это неописуемое чувство». Затем она продолжила: «Я ненавижу себя. Мне хотелось бы, чтобы я не была такой. Мне хотелось бы избавиться от себя». Здесь мы видим ее самоотвержение, ее антилибидинальную концентрацию на третировании себя, однако в другой раз ее антилибидинальная реакция была направлена на то, чтобы лишиться моей помощи. Она сказала: «Я всю эту неделю чувствовала себя очень маленькой и зависимой от вас. Затем я подумала, что должна быть более независимой от вас и перестать приходить к вам. Мать считает, что теперь я должна быть в состоянии обойтись без лечения. Я чувствую вину в связи с прохождением лечения, однако я пока еще недостаточно сильна, чтобы обойтись без вашей поддержки». Часто антилибидинальная реакция против аналитика более серьезна. Одна пациентка в период огромного напряжения в связи с событием, которое крайне ее расстроило, переходила от усилившейся потребности в моей помощи к взрыву негодования, вызванному очень серьезным страхом перед своим паническим чувством слабости, во время которого она сказала, будучи в крайне напряженном состоянии: «Вы хотите, чтобы я пресмыкалась и ползала перед вами на коленях, но вы от меня этого не дождетесь».

Тем не менее, более сложные антилибидинальные реакции на лечение — это такие реакции, которые искусно скрыты и медленно развертываются в бессознательном. Всегда, когда пациент начинает относиться к аналитику более глубоко и более искренне, с доверием и принимая помощь, сразу же возникает скрытая оппозиция этому, и этот процесс раньше или позже наберет силу и приведет к трудноуловимому изменению настроения, которое сделает для пациента невозможным полное сотрудничество, как он сознательно этого желает. Эти антилибидинальные реакции на всякого человека, от которого пытаются получить требуемую помощь или сочувствие, не ограничиваются анализом, и они заметно подрывают супружеские и сексуальные отношения. В действительности враждебный настрой пациента может направляться против всего того, что является хорошим, ценным и полезным в жизни, как если бы он играл для себя роль матери в сновидении пациентки, которая, когда пациентка ела свою любимую пищу, выхватила блюдо у нее из-под носа и сказала: «Не будь ребенком».

Антилибидинальное эго будет разрушать все, если сможет это сделать: психотерапевтический анализ, друзей, религиозные утешения, творчество, брак, и мы должны быть способны определить точный источник его силы, помня, что это не отдельная сущность сама по себе, а аспект целой, хотя и разделенной, самости пациента, который к тому же достоин уважения как способ искренней борьбы пациента за поддержание бытия своего эго, первоначально в отсутствие всякой помощи.