Пьера Оланье, Введение: некоторые элементы ее интеллектуальной биографии Патрик Миллер

Patrick Miller. Piera Aulagnier, an introduction: Some elements of her intellectual biography. Int J Psychoanal (2015) 96:1355–1369.

31 Quai des Grands Augustins, 75006 Paris, France.

Название этой статьи, «Naissance d’un corps, origine d’une histoire» («Рождение тела, происхождение истории»), свидетельствует о том, какую важность Пьера Оланье придавала измерению истории, а точнее понятию «историзации», которое она подчеркивала и в некоторых отношениях связывала с понятием идентификационного процесса в развитии личности.

Однако о биографии Оланье мы знаем очень мало, причем в основном – с интеллектуальной стороны. Этот материал можно найти главным образом в ее книгах и статьях, проследив таким образом развитие и трансформацию ее мысли. Интересны в этом отношении созданные ею журналы: сначала «L’Inconscient» («Бессознательное) (в сотрудничестве с Жаном Клаврейлем), затем «Topique» («Топика»), который Оланье начала издавать в 1969 году как единственный главный редактор, а также та роль, которую она активно играла в истории французского психоаналитического движения, его споров и расколов. Сначала во Французском обществе психоанализа (Soci?t? Fran?aise de Psychanalyse, SFP)[52], где она проходила и завершила обучение и где начала публиковаться. Затем в парижской Фрейдовской школе, основанной в 1964 году, куда Оланье последовала за Лаканом сразу после того, как спонсорский комитет Международной психоаналитической ассоциации (IPA) признал SFP в качестве учебной группы IPA и лишил Лакана статуса тренинг-аналитика. Оланье проявила солидарность с Лаканом скорее потому, что считала неприемлемым запрет как таковой, нежели потому, что поддерживала взгляды Лакана на тренинг.

Когда Лакан ввел новую процедуру завершения аналитического образования, которую назвал «La Passe», Оланье вместе с Франсуа Перрье и Ж.П. Валабрега яростно критиковала ее и подчиняться не стала. Поскольку Лакан отказался от каких-либо обсуждений, она сначала покинула пост директора обучения, а затем, в январе 1969 года, решила совсем уйти из Ecole Freudienne de Paris. Тогда же ушли Франсуа Перрье и Ж.П. Валабрега, и втроем они основали во Франции новую аналитическую группу, назвав ее просто Четвертой – Quatri?me Groupe. Первый номер «Topique» был посвящен обучению аналитиков. Пьера Оланье резко обличала все формы злоупотреблений и отчуждения в обучении, возникающих на почве переноса, а также вторжение организационных вопросов в личный анализ кандидатов. В Четвертой группе проходили очень интересные дебаты по вопросам обучения; они были опубликованы в «Topique», что привело к критике дидактических аспектов обучающего анализа и к решению отказаться от самой идеи обучающего анализа и статуса обучающего аналитика; много позже это вдохновило оба французских общества IPA сделать то же самое.

Пьера Оланье, в девичестве Сперави, родилась в 1923 году в Египте в итальянской семье; затем росла в Италии, где изучала медицину. Со своим медицинским дипломом она приехала во Францию, чтобы выйти замуж и заниматься исследовательской работой – ее очень интересовала биология. Как однажды объяснила мне сама Пьера, встреча с психоанализом была отчасти случайной. В то время ее итальянская медицинская степень не признавалась во Франции, и она не могла заниматься исследовательской работой в интересном научном окружении, как ей хотелось. Один из друзей Пьеры, профессор эстетики в Сорбонне, рассказал ей о психоанализе и о том, насколько интересна эта область. Она начала читать Фрейда методичным и «научным» образом, нашла, что это великий ум, пришла на обучение и выбрала в качестве своего первого аналитика другой великий ум, который при встрече впечатлил ее своим интеллектом, – Жака Лакана[53].

Пьера Оланье была женщиной искрометного ума, блиставшего в ее прекрасных живых зеленых глазах; обладала впечатляющим и сложным интеллектом; ее облик утонченного интеллектуала и страстного теоретика многих отпугивал, и люди держались на расстоянии, не замечая ее теплоты и щедрости. Канадский психоаналитик Жюльен Бигра однажды сказал мне со своим непередаваемым квебекским акцентом: «En fait Piera c’t’une embrasseuse! («На самом деле Пьера обожает обниматься)» – и он был прав.

Оланье была поразительно открыта всему иностранному: культуре стран, способам существования и мышления, незнакомой пище (в путешествиях она всегда с интересом пробовала самые «чуждые» блюда без малейшего признака отвержения). Учитывая ее сжатый рациональный способ теоретизирования и написания текстов, невозможно было заподозрить, что она увлекается Африкой и ее анимистическими традициями. У нее был дар устанавливать прямой и открытый контакт с «обездоленными»: с бездомными на улице, бредовыми психотиками в общественных местах и т. д. И это был разговор без признаков жалости или снисходительности: разговор человека с человеком.

Все сказанное помогает представить, как Оланье вела свою клиническую практику[54]. Ее встречи с психотическими пациентами послужили определяющим фактором в ее упорных попытках углублять и расширять метапсихологию Фрейда – с целью выковать[55] репрезентации происхождения психической жизни, которые помогли бы нам лучше понять, что именно нужно психотическим пациентам от аналитического слушания, чтобы адаптироваться к «белым пятнам» в их раннем развитии.

На первых страницах введения в «Насилие интерпретации (La Violence de l’Interpr?tation)» Оланье объясняет, что лежало в основе ее теоретических усилий: опыт, пока она слушала психотических пациентов, расщепления между тем, что ее «мышление переживало», и «знанием явления психоза, которое оказывается неэффективным, когда сталкивается с полевым опытом» (Aulagnier, 1975, p. xxvii; цитата переведена автором).

Попытки срастить это расщепление, возвращаясь к метапсихологии Фрейда и его теории влечений, обернулись потом почти тридцатью годами размышлений и написанными работами[56]. Эти попытки отправили ее в долгое путешествие: от ранних публикаций, все еще пронизанных терминологией Лакана и бестелесным, формализованным способом думать о работе психики, до концепции происхождения психической жизни, глубоко укорененной в соме (биологической) и в теле (как эрогенном теле).

«Насилие интерпретации» (название ее первой книги) означает именно эту «радикальную и необходимую силу», прилагаемую к младенцам для того, чтобы сделать возможным доступ к «нашему общему наследию: языку». Пьера Оланье продолжала – совершенно оправданно – вслед за Лаканом подчеркивать проблему языка в психоанализе. Но она пыталась продумать это заново, начав не с «внешней цепочки означающих», а с того, что испытывает аналитик, столкнувшись с психотическим «дискурсом»: некий внутренний взрыв «речь – вещь – действие» в своем психическом пространстве (Aulagnier, 1975, p. 18).

Это заставило ее подробно заняться тем, что она называла пиктографической активностью или репрезентативным процессом, порождающим начальный [originaire] репрезентационный «продукт»: пиктограмму, «которая игнорирует словесную презентацию и состоит только из образа телесной вещи» (Aulagnier, 1975, p. 19).

Мышление Пьеры Оланье и то, как она выражает его в письменном виде, весьма плотно и высокоорганизованно: автор пытается быть настолько последовательной, насколько может. Она последовательно продвигается вперед от одного определения к другому, тесно с ним связанному. Для того чтобы читать ее тексты, необходимо постепенное, пошаговое исследование. Она действительно не легко читаемый автор; автор, который быстро заманивает вас, создавая ощущение, что вы – умный и просвещенный. В ее случае необходимо медленно продвигаться по метапсихологическим ландшафтам, в которых она рисует и перерисовывает «корпус», куда трудно проникнуть. Отчасти это, конечно, вызвано ее собственным идиосинкратическим способом думать, но кроме того – отражает ее тему:

Столкнувшись с (психотическим) дискурсом, я часто чувствовала, что я воспринимаю его как предлагаемую аналитику дикую интерпретацию о неочевидности очевидного. (Aulagnier, 2001, p. xxv)

Однако ее предельно теоретические тексты, отпугнувшие многих читателей, нашли глубокий отклик у отдельных психотических пациентов, которые обратились к Оланье, полистав одну из ее работ в книжном магазине!

Экзегеза основных понятий и концепций Оланье потребовала бы целой монографии. Ради такого короткого введения, как эта преамбула к моему комментарию ее эссе «Рождение тела, происхождение истории», я сосредоточусь на том, что составляет почву ее метапсихологии: на пиктограмме, пиктографической активности и начальном измерении, которые стали фундаментом «Насилия интерпретации» и оставались мерилом для понимания ее работы в целом.

Чтобы понять, как работает теоретический ум Оланье, следует помнить, что начинает она с дефиниции влечений у Фрейда как «меры требований, предъявляемых разуму для работы вследствие его связи с телом» (Freud, 1915, p. 122).

Фрейд, для того чтобы построить свои метарепрезентации работы психики, которые он называл метапсихологией, заимствовал часть словарного запаса и репрезентаций из неврологии и нейрофизиологии, с которыми был близко знаком. Точно так же и Пьера Оланье благодаря своему изначальному интересу к биологии могла пользоваться образами, которые давали презентацию, максимально приближенную к презентации предмета в ранние моменты психической жизни.

В этом отношении понятие метаболизации является центральным для ее мышления. Создание репрезентаций есть психический эквивалент биологической работы метаболизации, как можно наблюдать в клеточной физиологии. Работа метаболизации – это функция, которая либо трансформирует элемент, который гетерогенен структуре клетки, в элемент, который ей гомогенен, либо отвергает его. Действие «принять» или «выплюнуть», как первая модель психики (ср. «отрицание» [ «negation»] у Фрейда), здесь, следуя телесной модели оральности, транспонируется на более элементарную работу клетки. Так предлагается образ того, как далеко в органические соматические функции следует «регрессировать» в поисках фигурального способа выразить мысль о происхождении психики.

В этой транспозиции то, что впитывается, есть не физический элемент, а, как указывает Пьера Оланье, элемент информации, идущей от чувств.

Этот элемент информации идет от сенсорной активности, которая запускает потребность в репрезентации. Вначале соматическое и психическое выживание так тесно переплетены, что их невозможно различить. Условие выживания полностью зависит от способности катектировать и деятельности репрезентации. Эта катектирующая активность составляет минимальное удовольствие и является условием сохранения жизни. Каждый раз, когда катектирование побеждает, это значит – психическая активность достигла своей элементарной цели, что дает «бонус» удовольствия. Именно так сенсорная информация становится либидной и связанной с удовольствием катектирования. Это удовольствие катектирования будет определяющим фактором в самом лучшем возможном развитии психики. Если катектирование начинает прежде всего связываться с неудовольствием, развивается тенденция избегать психического развития. Начинает преобладать «желание, чтобы не было желания», тем самым уничтожая не только репрезентированное, но и репрезентирующего агента. Здесь – основа концепции влечения к смерти у Пьеры Оланье. Преобладающий аффект неудовольствия не может допустить, чтобы пиктографическая активность репрезентировала причину неудовольствия. Вопрос влечения к смерти (которое Пьера Оланье обычно называет Танатос, в противоположность Эросу) заново рассматривается с точки зрения начальной радикальной ненависти к потребности репрезентировать.

В основание психической экономии Пьера Оланье помещает всемогущество удовольствия[57]. В попытке описать изначальное появление психической жизни Пьера Оланье ставит перед собой трудную эпистемологическую задачу: создать репрезентацию того момента, когда нарождающаяся репрезентационная активность еще не является продуктом заранее существующих инстанций, а представляет собой инстанцию сама по себе. Вот почему любые сбои на ранних фазах будут влиять не только на репрезентированное, но также на репрезентирующую способность нарождающейся репрезентирующей инстанции (будущего субъекта, или «Я»). Это, конечно, показывает, что ее теоретические усилия опирались в том числе на опыт, полученный ею с психотическими пациентами. Они также открывают чрезвычайно богатое поле исследования в области того, что мы называем «психосоматикой», которую она сама никогда как таковую не исследовала.

Эту начальную репрезентационную активность, создающую репрезентации и репрезентирующую инстанцию, Оланье назвала пиктографической активностью, а ее продукт – пиктограммой.

Почему пиктограммой?

Пиктографическая репрезентация не связана с языком и является попыткой репрезентировать и найти значение через фигуративное использование телесных сенсорных «образов».

Для того чтобы появиться в психическом поле, явление должно быть метаболизировано в пиктографическую репрезентацию. Для того чтобы эта метаболизация произошла, требуются условия для возможности репрезентировать.

Что пиктографическая активность пытается представить в пиктограмме?

При этом репрезентируются встреча и аффект, переживаемый во время этой встречи. Теоретическая конструкция состоит в необходимости репрезентировать изначальную встречу рот – грудь и аффекты удовольствия и неудовольствия, пережитые во время этой встречи. Первая встреча психики с миром есть на самом деле встреча с двумя пространствами, которые являются внешними для нее, но которые не переживаются как внешние: собственное тело субъекта и психика матери. В первичном измерении пиктографическая активность не имеет никакой способности репрезентировать сепарацию между внутренними и внешними пространствами. Это ведет к важному понятию «auto-engendrement»[58]: ограниченные условия для способности репрезентировать на этой стадии предполагают, что нарождающаяся психика в иллюзии создает себя и мир (грудь), причем мир репрезентируется пиктографической репрезентацией, которая только отзеркаливает саму себя[59]. Иллюзия самопорождения открывает нам все более и более продвинутые формы ментализации.

То, что репрезентируется в пиктограмме, есть соединение (или разъединение, если преобладает неудовольствие) двухчастной единицы, которую Пьера Оланье назвала «l’objet-zone compl?mentaire» («объектно-комплементарная зона»), и качество аффекта, характеризующее отношения, объединяющие или разъединяющие две эти части.

В позитивном случае «пиктограммы соединения» аффект удовольствия репрезентирующей активности выдает бонус удовольствия. Однако Пьера Оланье всегда подчеркивала: должно быть очень раннее восприятие повышения уровня удовольствия, когда репрезентация (пиктограмма) сопровождается переживанием реального удовлетворения, при условии что это переживание может быть репрезентировано как доставляющее удовольствие обеим частям объектно-комплементарной зоны[60].

Следствием этой комплементарности между объектом и зоной является иллюзия, что любая зона может самопородить объект, соответствующий ее потребностям.

Эта двухчастная единица, называемая объектно-комплементарной зоной, является предвестником в начальном измерении того, что будет развиваться в первичном измерении, и его продукта: фантазия как первичная сцена[61]. В этом отношении важно отметить, что Пьера Оланье устанавливает сильную связь между качеством, фантазией и первичной сценой и качеством соединения или разъединения в пиктограмме. Это, похоже, показывает, что для нее развитие инфантильной сексуальности глубоко укоренено в раннем «порождении» репрезентационных способностей.

Пиктограмма определяется как одновременно репрезентация аффекта и аффект репрезентации. В этом отношении важно отметить, что Пьера Оланье, хотя она была анализандом и «ученицей» Лакана, в конечном итоге помещает себя на противоположном конце спектра теоретического мышления. Лакан в начале своего первого семинара отчетливо заявил, что понятие аффекта следует навсегда изгнать из психоаналитического мышления.

Здесь мы приходим к пониманию, что начальная активность репрезентации дает две противоположные формы репрезентации начальной встречи рот – грудь и сопровождающих аффектов: пиктограмму соединения или пиктограмму отвержения (или разъединения).

Давайте рассмотрим последствия преобладания пиктограммы разъединения для психического развития.

Пьера Оланье подчеркивает антиномические аспекты целей, преследуемых желанием. С одной стороны, желание катектировать объект, производя пиктографическую репрезентацию объекта как части своего собственного тела; инкорпорирующее желание, которое означает также желание катектировать инкорпорирующего агента. Но, с другой стороны, тогда неудовольствие, создаваемое устойчивой потребностью, принуждает пиктографическую активность создавать репрезентацию источника неудовольствия, появляется желание ауто-аннигиляции, которое соответствует желанию нежелания, близко связанное, по мыслям Пьеры Оланье, с выражением «влечение к смерти».

Если следовать логике пиктографической активности, то репрезентирующий агент должен путем репрезентирования неудовольствия при встрече рта – груди также репрезентировать себя как источник неудовольствия. Если источник неудовольствия следует уничтожить, то разрушение делает своей целью также репрезентирующего агента.

Прежде чем комментировать работу «Рождение тела, происхождение истории», нам нужно понять еще одну важную концепцию в метапсихологии Пьеры Оланье – концепцию «заимствования» из соматической сенсорной модели для психических конструкций пиктографической активности. Для описания отношений между потребностью и влечением Пьера Оланье не пользуется понятием анаклисиса, предложенным Фрейдом; вместо этого она предполагает, что существуют эффективные отношения зависимости между выражением соматической потребности и ее сенсорными коррелятами и психическим материалом, используемым для конструирования пиктограммы как исходной психической репрезентации. Психика «заимствует» из различных форм соматической активности формы и текстуру, можно сказать, психического представителя.

По ее концепции, существует то, что она называет загадочными отношениями между «репрезентативным фоном», на который полагается психика, и активностью организма.

Никакая другая метапсихология не выдвигает таких сложных отношений между работой сомы и работой через психику.

Комментарий к работе Оланье

Пьера Оланье написала «Рождение тела, происхождение истории» ровно через 10 лет после того, как было опубликовано «Насилие интерпретации» (Aulagnier, 1975). Как она сама считала, эта работа продолжает основные темы, начатые в ее первой книге, а именно метапсихологические и клинические разработки по пиктографической активности как единственному источнику трансформации знаков соматической жизни в знаки психической жизни и ее идеи относительно заимствования психосоматических моделей для того, чтобы придавать форму психической жизни. Однако она подчеркивает, что на этом не остановилась:

…это эссе имеет шанс стать чем-то большим, чем просто пересказ уже написанного ранее, только благодаря тому месту, которое я пытаюсь уделить различным статусам, принимаемым на себя телом в последовательных конструкциях, которые психика выковывает из него. (Aulagnier, 1986a, p. 17)

Тело младенца, но также и тело матери понимается здесь как реляционный медиатор, через который метаболизируется отношение младенца к себе или к матери. К матери, которая первоначально представлена телесным ощущением или чувством, а также отношением матери к телу своего младенца; модификациями, которые оно вызывает в ее собственном психическом пространстве и экономии; тем, как она привносит свои собственные бессознательные мотивы и историю в нарождающуюся психику, и тем, как она справляется с более или менее важным разрывом между тем, чего она ожидала от этого тела, и тем, что она встречает после того, как ребенок родился.

Отход от теории Лакана

Этот новый подход свидетельствует о долгом концептуальном и клиническом пути, который прошла Пьера Оланье от своих ранних взглядов, сложившихся под влиянием мышления Лакана.

Хотя Лакан и не позволил выбросить себя «в мусорную корзину» структурализма[62], эволюция его структурных концепций организации психики двигалась в направлении формализма, математизированной абстракции и бестелесного разума. Очень характерно в этом отношении его определение означающего: «означающее – это то, что является репрезентацией субъекта для другого означающего» (Lacan, 2004, p. 178). В одну из первых сессий его первого семинара он всерьез заявил, что употребление понятия «аффект» применительно к психоанализу следует запретить.

Уже по ранним статьям Пьеры Оланье, даже если на ее терминологию и влияли формулы и концепции Лакана, чувствуется: она следует собственным независимым путем мышления и далека от какого-либо «langue de bois» («казенного языка»). Ее всегда было нелегко напугать, вопрос тоталитарного мышления стоял в центре ее забот (она часто цитировала Джорджа Оруэлла), и она обладала замечательной интеллектуальной уравновешенностью и уверенностью. Взгляды Оланье были взглядами научного исследователя с интересом к философии, на самом деле в основном к эпистемологии (среди авторов, оказавших на нее большое влияние, – Эрнст Кассирер). Она не могла следовать подходу Лакана, все больше увлекавшегося странным сочетанием математики и мистицизма. Похоже, по тем же самым причинам она крайне осторожно относилась к подходу Биона.

«Насилие интерпретации», опубликованное в 1975 году[63], стало мощным tour de force, который показал, что Оланье радикально – концептуально и клинически – отошла от лаканизма. Она энергично вернула сому, тело, аффекты как primum movens (перводвигатель) проявлений психической жизни, укореняя свое собственное «возвращение к Фрейду» в теории влечений: «теория цепочки означающих обычно забывает о роли, которую играет тело, и о соматических моделях, которые оно представляет» (Aulagnier, 1975, p. 42 франц. издания).

То, что она сохранила от Лакана (склонность делать акцент на языке, на символизме, на функции отца, в более общем отношении – на «третьем»), на самом деле уже есть у Фрейда.

Однако она все еще использует понятие «дискурс», такое стойкое в мышлении Лакана, а ее определение матери как «porte-parole»[64] при первом прочтении может звучать так, будто она все еще не выбралась из лакановской репрезентации – «сокровищницы означающих», отпечатывающей символическую функцию на психике младенца.

Более пристальное рассмотрение выводит на передний план очень богатое переплетение, связывающее вместе голос, речь, язык, аффекты и эмоции. Голос, в его либидном и телесном аспектах, держит младенца и передает полные смысла (или лишенные смысла) бессознательные, нагруженные аффектом послания, вызывающие удовольствие и облегчение или неудовольствие и беспомощность. В начальном измерении голос матери устанавливает коммуникацию между двумя психическими пространствами. Презентация слова не есть нечто абстрактное. Ее источником является «говорение – молоко – грудь» первой «porte-parole» (Aulagnier, 1975, p. 101).

От дискурса к голосу: удержание функций речи

В начальном измерении прежде всего должно возникнуть удовольствие слышать (plaisir d’ou?r), связанное только с сенсорным качеством того, что слышно, а не с семантическим значением звуков, которые несет голос. Это, по сути, катектирование удовольствия слышать должно предшествовать удовольствию и желанию слушать и делает их возможными. Удовольствие слушать относится к первичному измерению, где психической продукцией является фантазия. Звук тогда служит признаком присутствия или отсутствия объекта и становится в фантазии знаком материнского желания. Голос матери в этом измерении – это звуковой эквивалент груди, и его присутствие или отсутствие метаболизируется в фантазии, согласно логике намерения дать удовольствие или отказать в нем. По мысли Пьеры Оланье, эти первичные знаки, пойманные в намерении удовольствия/неудовольствия, являются ядром, из которого язык как система обозначений разовьется позднее. Приобретение семантического измерения как такового станет возможно только во вторичном измерении, где Я вырабатывает смыслы в произнесении через необходимость дифференцировать путем тестирования реальности между истинным и неистинным. От начального до вторичного мы имеем следующую последовательность: удовольствие слышать (пиктографическая репрезентация), желание слушать (фантазматическая репрезентация) и требование смысла (произнесение), которое является целью того, чего требует Я.

Уже из «Насилия интерпретации» совершенно ясно, что метапсихологическое описание развития психики у Пьеры Оланье не ограничивается интрапсихическим. Она постоянно ходит туда и обратно: между тем, что происходит в психике младенца и в психике матери, и тем, как они оба асимметрично влияют друг на друга и друг друга модифицируют.

То, что психика младенца должна метаболизировать через пиктографическую активность репрезентации, – это не «сырой» материал внешней реальности, а материал, который уже несет отметку трансформации психики матери.

Мать предлагает «aliment» («пищу»), которая уже ремоделирована, и в принципе соблюдает все то, что требуется от психического элемента, чтобы он мог быть вытеснен. В этом отношении то, что младенец получает, уже отмечено принципом реальности. На этой ранней стадии младенец будет ассимилировать такой материал и метаболизировать его согласно правилам возможности репрезентации, которые преобладают в пиктографической активности. Но каким-то образом откроется «брешь», позволяющая элементам, чуждым логике начального, как-то «просочиться» в эту активность. Останутся следы, которые будут действовать как предвестники вторичного, неясные «свидетели» существования иного, инакости.

Мать как испускатель, селектор и модификатор

В «Насилии интерпретации» то, что оказалось сообщенным из бессознательной намеренности матери, осталось в основном на идеационном уровне бессознательных репрезентаций, подвергавшихся вторичному процессу вытеснения. В работе «Рождение тела, происхождение истории» Пьера Оланье продвигает свою мысль дальше и помещает эмоцию в центр своих конструкций и факторов, определяющих то, что она уже назвала в «Насилии интерпретации» «взаимодействием» между двумя психическими пространствами. Теперь взаимодействие еще более телесно, чем раньше. Отмечая тот факт, что понятие «эмоция», в отличие от «аффекта», нечасто используется в аналитической терминологии, Оланье определяет его как «зримую часть того айсберга, которым является аффект, а тем самым и субъективные проявления тех движений катексиса и декатексиса, которые Я не может ухватить, потому что они стали для него источником эмоций» (с. 7 англ. перевода).

Пьера Оланье продолжает подчеркивать особую важность сенсорности в том, что она называет «вызыванием к жизни» психического аппарата. Сенсорные стимулы, идущие от мира, необходимо трансформировать в психическую информацию при помощи психического окружения младенца, то есть в основном матери. Это следующий шаг после того, что мы только что писали о роли «porte-parole». Мать становится и испускателем [emitter], и селектором [selector] стимулов, идущих от мира; она «воздействует на это пространство реальности, над которым новорожденный не имеет никакого прямого контроля». Точно так же, как удовлетворение потребностей сомы сохраняет физическую жизнь, забота о трансформационных потребностях (кормление психики стимулами, пригодными для ассимиляции) сохраняет психическую жизнь и даже является условием изначального вызывания ее к жизни. Эта концепция спасительной для жизни роли матери соответствует идее, что «…психика встречает себя и отражается в знаках жизни, которые испускает собственное ее тело» (с. 13 англ. перевода).

Собственно говоря, мать, являясь и испускателем, и селектором стимулов, но не отдельным объектом с точки зрения младенца, делает возможной и защищает иллюзию самопорождения (auto-engendrement), которая наиболее важна для пиктографической активности репрезентации – чтобы та могла происходить наиболее полезным для проработки образом. Как я писал в моем введении, здесь есть возможное звено связи с холдингом Винникотта, которое сохраняет для младенца необходимую всемогущую иллюзию создавания груди, а значит, реальности и объекта. Мне представляется, что винникоттовская мать в ее роли адаптации к потребности должна быть более пассивной и самоустраняющейся, нежели испускатель и селектор Пьеры Оланье. Как я писал в другом месте, похоже, что в мыслях Оланье присутствует парадоксальная концепция защитного щита как стимулирующей функции[65].

У матери есть роль модификатора внешней реальности. Качество того, что она передает телу младенца, будет играть роль в том, как младенец телесным образом будет переживать удовольствие и страдание.

Представление психики о том, что она переживает в отношении удовольствия или страдания, в пиктографической репрезентации ощущается как самопорожденное. Это ранний предвестник того, что станет матерью-объектом. Иными словами, это способ Пьеры Оланье изображать самую раннюю версию внутреннего объекта, если мы обратимся к словарю Мелани Кляйн. Вот как это выражает Оланье:

Телесное ощущение занимает место, которое позднее будет занимать мать: предвосхищаемое Я, таким образом, имеет рядом с собой «предвосхищаемую мать» через телесное ощущение. (Aulagnier, 1986a, с. 7 англ. перевода)

Эмоция, разделяемое удовольствие и происхождение значения

Интересно наблюдать, как метапсихология Пьеры Оланье раз за разом подводит ее все ближе к англосаксонским авторам, и в особенности к Фрэнсис Тастин. В описаниях у Тастин аутичных детей и аутичных форм она находила патологические аспекты матери-объекта через телесные ощущения:

Эти соматические ощущения, которые стали для психики единственным свидетельством своей собственной жизни и жизни вообще, по сути, самопорождаются самим субъектом. После того как объект был сведен к одному только своему сенсорному воздействию, и он тоже порождается этой самостимуляцией, при помощи которой психика привносит свой дополняющий ее объект в сенсорную зону и в функционирование, подтверждающие, что она поддерживает себя в состоянии выживания. (Aulagnier, 1986a, с. 7 англ. перевода)

В подобных клинических ситуациях Пьера Оланье замечает почти полное исчезновение того, что она называет знаком «отношение», обычно являющегося свидетельством происходящего процесса самой ранней пиктографической активности, которая устанавливает ранние каузальные отношения, придающие смысл разным соматическим переживаниям, которые возникают в результате взаимодействия между двумя психическими пространствами – матери и младенца.

Я будет припсывать одну и ту же функцию отношений и причинности определенному набору чувств и переживаний, несмотря на то что они были прожиты этим телом в разное время и в разных ситуациях. (Aulagnier, 1986a, с. 7 англ. перевода)

Эта функция отношений и причинности необходима, чтобы выстроить и поддерживать чувство постоянства тела на протяжении всех изменений. Поэтому она способствует как рождению тела, так и раннему «написанию» его истории. Процесс историзации тела происходит из ранних, наделенных смыслом взаимодействий двух телесных психик; он приносит первые кирпичики для строительства, которое позднее будет названо процессом идентификации:

Я (Je) может существовать, только становясь собственным биографом, и в своей биографии оно должно будет уделить место дискурсам, через которые оно говорит и заставляет говорить свое тело. (Aulagnier, 1986a, с. 7 англ. перевода)

Мать как «модификатор» дает младенцу «узнать» себя путем различных изменений, которые он переживает в своем теле; эти изменения являются результатом модификаций, которые мать сумела навязать реальности, чтобы значимым образом откликнуться на то, что она интуитивно воспринимает как нужды младенца. Пьера Оланье сосредотачивается здесь на новом подходе к процессу модификации, который, по сути, вращается вокруг эмоций:

Эмоция модифицирует соматическое состояние, и именно эти воспринимаемые телесные знаки трогают человека, который оказывается свидетелем их, вызывая похожие модификации в его или ее собственной соме… Эмоция, таким образом, заставляет два тела вступать в резонанс друг с другом и навязывает им похожие реакции… поскольку эмоции относятся к Я, можно также сказать: это последнее затронуто, в той мере, в какой тело позволяет ему знать и разделять телесный опыт другого человека. (Aulagnier, 1986a, с. 8 англ. перевода)

Тут мы уже далеко ушли от определения: «означающее – это то, что является репрезентацией субъекта для другого означающего». Смысл передается и конструируется через качество совместных телесных переживаний в рамках топографии, предполагающей размывание границ тела. Прошлое матери, ее либидная история, ее бессознательные мотивы передаются сначала несемантическим образом, когда она телесно откликается на потребности своего младенца.

Эмоция матери, связанная с проявлениями тела младенца, будет восприниматься младенцем и «начнет соединение между его психикой, и дискурсом, и историей, которые его ожидали» (с. 17 англ. перевода).

Мы можем видеть, как это соединение сводит вместе первые трансформации соматических переживаний в начальную психическую репрезентацию, начало истории и перспективы смыслов. Представляется, что вопрос смысла присутствует для Пьеры Оланье в качестве жизненно важного вектора уже в глубинах соматического опыта и как базовая потребность, которая подталкивает органическое стать психическим.

Пьера Оланье пристально рассматривает результаты взаимных модификаций, триггером для которых служит этот соматический компонент материнской эмоции, включая долю эротизированного удовольствия. Этот сложный замкнутый круг взаимодействия, включающий модификацию внутреннего мира и окружение матери, модификацию реальности и соматические модификации тела младенца, в конечном итоге приведет к выстраиванию психосоматической жизни младенца.

Если следовать данной идее, ранняя история взаимодействия влияет не только на развитие головного мозга, но также и на психосоматическое развитие тела. Как я говорил во введении, такой взгляд должен стимулировать исследования в области психосоматики и попытки понять место и функцию соматических заболеваний в петле головной мозг – психика – тело. Как ни странно, Пьере Оланье эта область исследований, похоже, была совершенно чужда.

Но совершенно ясно, каким образом она представляет себе вскармливание и сохранение как физической, так и психической жизни. Соматический компонент эмоции матери в сочетании с эротизированным удовольствием, которое она переживает в контакте с телом своего младенца, – это то, что дает почву для «соматического якорения той любви, которая есть у нее к единственному телу ребенка».

Эта идея на самом деле связывает воедино то, что Оланье говорит о важности прошлой истории, проецируемой до рождения ребенка в то, что она называет «предвосхищаемым Я», в инфантильную сексуальность и в соматическое здоровье. Качество и интенсивность соматического участия, которое сопровождает поведение матери, конечно, глубоко отмечено ее бессознательными мотивами. Качество совместного удовольствия, сопровождающее раннее психическое событие соединения, является наиболее важным определяющим фактором наилучшего возможного развития психических способностей во всех трех измерениях: начальном, первичном и вторичном. С моей точки зрения, можно также добавить, что разделяемое качество этого соматического компонента эмоции является определяющим фактором для лучшего возможного развития психики головного мозга и тела в их взаимных и, весьма возможно, разделяемых взаимодействиях.

Травма встречи

Задача носительницы слов в норме такова: «вложить в память» то, что проигрывалось «здесь и сейчас» в раннем взаимодействии, и попытаться сделать раннюю фазу ее отношений с младенцем доступной для мысли. Она может сделать это, только смешав каким-то образом «здесь и сейчас» с ее собственным прошлым и историей, а также, если соматическая интенсивность встречи слишком подогрета, «апеллируя к тому другому дискурсу о теле, который хранится в “теоретическом резерве” ее идеационного капитала. Это обращение необходимо, чтобы умерить эмоциональную власть младенца над его телом» (с. 19 англ. перевода).

Пьера Оланье называет этот «теоретический резерв» в отношении тела «телесным знанием» и видит в нем «фантазийный барьер», функция которого – создать на мгновение эмоциональную паузу. И, возможно, запустить в действие способность к вытеснению.

Придется сохранять избранные отношения (которые могут временами принимать форму конфронтаций) между психическим телом, как оно выковано начальным процессом, и отношенческим и эмоциональным телом, плодом работы материнской психики. Эти отношения сделают возможным, чтобы репрезентация тела, которую выстраивает ребенок, обрела форму и сценическую драматизацию. (Aulagnier, 1986a, с. 19 англ. перевода)

Что происходит, если совместность дает сбой, если соматический компонент эмоции и неинтенсивен, и не имеет хорошего качества либо, еще хуже, выражает скорее отсутствие или отвержение, нежели постоянную попытку создать условия для психически квалифицирующего соединения?

Физическое страдание имеет для младенца функцию самоинформирования, но оно также «вызывает реакцию у матери, которую ребенок получит в форме откровения о том, чем его страдание является для другого. Страдающее тело… будет иметь определяющую роль в истории, которую ребенок выстроит по поводу эволюции этого тела и тем самым – самого себя…» (с. 20 англ. перевода).

Если в ранней начальной фазе пиктографической активности репрезентации поведение матери создаст «белые пятна» во взаимодействии с младенцем (белые пятна, которые сродни белым пятнам в ее собственном дискурсе), ребенок лишится «прошлой истории тела младенца, каким он был, телесной истории… неотделимой от того, что психика младенца выковывает из себя» (с. 19 англ. перевода).

Пьера Оланье сосредоточена на материнской депрессии. Следует прежде всего напомнить, что она всегда настаивала: женщину, которой трудно забеременеть и/или которая неохотно заводит ребенка, никогда нельзя «принуждать» стать беременной – ни ей самой, ни «культуре», ни кому-то значимому в ее окружении. Опыт беременности может стать «опасным тяжким испытанием». Встреча с ребенком и его телом на стадии реальности может быть очень травматичной, особенно если разрыв между «предвосхищаемым Я» и ребенком в реальности настолько широк, что становится немыслимым. Это один пример прототипичной травматической ситуации, созданной вытягиванием бессознательной фантазии с каким-то событием на сцену реальности.

Неспособность депрессивной матери прикасаться и позволять прикасаться к себе, чувствовать и разделять удовольствие в своих контактах с ребенком будет иметь очень деструктивные последствия для психики ребенка[66]. Когда либидные катексисы матери отсутствуют в ее ставших механическими жестах, «психика младенца не получает “aliment” (“пищу”) удовольствия, в которой нуждается, – в такой форме, в которой она может быть ассимилирована или метаболизирована» (с. 22 сноска).

Основной деструктивный эффект будет оказан на качество пиктографической активности репрезентаций из-за необходимой иллюзии самопорождения собственного удовольствия, и собственный образ Я не будет достаточным для «психики младенца, который должен видеть себя как способного порождать свое собственное удовольствие» (с. 22 англ. перевода).

Если мать была неспособна поддерживать идеализацию психического представителя ее предвосхищаемого ребенка, ей придется оплакивать этого психического представителя. Если она не сможет «использовать новый психический референт… младенец рискует стать несуществующим…», он обнаружит, что он «вне истории». Он может оказаться способным построить свою собственную историю, но ему придется оставить «первую главу пустой» (с. 25 англ. перевода).

Эта крайняя трудность матери – катектировать своего младенца как живого человека с будущим и как ее собственного ребенка – оставит неизгладимые следы в психическом функционировании младенца и затем ребенка. В зависимости от реакций, которые, как обнаружил ребенок, «позволяют жизни младенца продолжаться», аналитик столкнется с различными клиническими сценариями, каждый из которых определяется природой обнаруженных защит. Ближе к концу своей работы Пьера Оланье описывает три таких сценария.

В этом тексте она ставит под сомнение свою собственную эпистемологию, предостерегая читателя не попадаться в ловушку ее теоретических конструкций, которые являются только аппроксимациями. Это довольно большая редкость, чтобы обратить на нее внимание.

Мы никогда не сможем представить себе, или сфантазировать, изнутри соматический эффект как единственное, что представляет мир, а психическую жизнь как единственное, что отражает этот эффект в теле. (Aulagnier, 1986a, с. 15 англ. перевода)

В своей последней лекции (за два месяца до смерти и как раз перед тем, как ей был поставлен диагноз рак легких, который ее убил) Пьера все еще пыталась разобраться с происхождением своей эпистемофилии:

Иногда я задаюсь вопросом, смогла ли бы моя мысль когда-либо на самом деле отказаться от иллюзии, что она откроет свое собственное происхождение; возможно, это именно то, что я постоянно пытаюсь сделать.

Да, Пьера Оланье была интерпретатором в поисках смысла (Aulagnier, 1986b).

Перевод Марины Якушиной

Библиография

Aulagnier P. (1975). La Violence de l’Interpr?tation. Paris: Presses Universitaires de France.

Aulagnier P. (1986a). «Naissance d’un corps, origine d’une histoire» // Corps et Histoire. Paris: Les Belles Lettres.

Aulagnier P. (1986b). Un Interpr?te en Qu?te de Sens. Paris: Ramsay.

Aulagnier P. (2001). The violence of interpretation. London: Brunner-Routledge.

Freud S. (1915). Instincts and their vicissitudes. SE XIV. London: Hogarth Press.

Green A. (1981). Le complexe de la m?re morte // Narcissisme de vie, Narcissisme de mort. Paris: Les Editions de Minuit.

Lacan J. (2004). Le s?minaire X, L’Angoisse, 27 f?vrier 1963. Paris: Editions du Seuil.

Miller P. (2014). Driving soma: A transformative process in the analytic encounter. London: Karnac Books.