Обсуждение работы «Случай Аликс: психоаналитическая трансформация, когда с ребенком становится трое» Роберт Ольснер

Robert Oelsner. Discussion of «The case of Alix: A psychoanalytic transformation when a baby makes three». Int J Psychoanal (2015) 96:99 – 108.

4119 Dayton Ave. N., Seattle, WA, 98103, USA.

Психоанализ – только полоска на шкуре тигра.

Когда-нибудь он может встретиться с Тигром.

У.Р. Бион (1991). «Воспоминания о будущем»

Вариации на одну из тем Хойжман

Несколько аналитиков, публиковавшихся в этом разделе ранее, писали о том, как по-разному может быть описан случай и как на него могут смотреть участники дискуссии (Boesky, 2013; Bronstein, 2013; Scarfone, 2011; Steiner, 2013). То, как о случае рассказывают, отчасти связано с культуральными идиосинкразиями; при втором же взгляде можно также обнаружить, что на теоретический выбор аналитика, на ее технику и стиль интерпретации тонкое влияние оказывает возникший у нее контрперенос на данного конкретного пациента. Однако по отчету об одном случае коллеги, которой мы никогда не встречали, извлечь эти факторы участникам дискуссии было бы трудно. Таким образом, мы должны просить снисхождения у аналитика данного случая и надеяться, что читатели воспримут наши тексты с благожелательным скептицизмом. Мы не присутствовали в кабинете вместе с этим пациентом и потому не можем утверждать, будто знаем о том, что там происходило, сколько-нибудь больше, нежели лечащий клиницист. Мы можем попытаться путем экстраполяции нашего собственного клинического опыта поставить себя на место аналитика и вообразить, каким был бы наш опыт этой конкретной психоаналитической игры.

Мы должны осознавать: отчет о сеансе есть конечный продукт истории пациента, как она разворачивалась по ходу аналитического часа, в течение которого аналитик обычно играет множество ролей: как слушатель, как реципиент переноса пациентки, как тот, кто откликается своим контрпереносом, и т. д. Отчет, таким образом, представляет собой рассказ аналитика обо всем его опыте в целом, что добавляет глубины и перспективы тому, что нам доводится услышать или прочесть. Затем есть наша собственная реакция как комментаторов. Можно ли ожидать от нас, что мы будем объективными наблюдателями, или мы тоже активные участники – через наши идентификации с пациентом, с аналитиком, с персонажами и драмами, о которых мы читаем/слушаем, а также с нашим положительным или отрицательным отношением к теоретическим основам, предполагаемым в отчете?

Хайде Файмберг (Faimberg, 2013) и Стивен Купер (Cooper, 2013) доказывают, что аналитические аффилиации – часть нашего контрпереноса, и они будут определять ту позицию, которую мы занимаем, когда слушаем (Файмберг), а также могут обрамлять и ограничивать нашу способность видеть и понимать (Купер). Я полагаю, что это верно, не только когда мы находимся в кабинете с пациентом в качестве аналитика, но также и когда мы функционируем как супервизоры, участники дискуссии и даже как читатели отчета о случае. В конечном итоге, при всем везении, наш взгляд и понимание будут только одной полоской на шкуре тигра, а не полным его изображением.

После всего сказанного я попытаюсь проделать кое-какие упражнения вокруг и по поводу описываемого материала, сродни тому, что в музыкальной композиции называется «вариацией на тему…», и в надежде, что исходная мелодия, написанная мадам Хойжман, останется узнаваемой.

Часть первая

Мадам Хойжман предлагает нам яркое описание Аликс: от их первой встречи в 22-летнем возрасте пациентки и до настоящего времени, когда ей 30. Что, похоже, сразу привлекло внимание аналитика, – это скрываемая женственность и красота, вместо них – детская внешность. За этим первым впечатлением следует – что неудивительно – сообщение Аликс о запрете, лежащем на ее желании написать диссертацию и завести ребенка с мужчиной, с которым она встречалась два года, неразрешенная битва, которая, конечно, забирала значительную часть ее умственной энергии, оставляя ее с либидинальной депрессией. Согласно рассказу Аликс, она была незапланированным результатом сексуального контакта на фестивале, после чего мужчина/актер, которым ее мать восхищалась, ушел. Мать и дочь оказались в ловушке m?nage-a-deux «без отца, наносящего побои» или разделяющего единство мать/ребенок. Функция Аликс состояла в том, чтобы выполнять нарциссические устремления матери с помощью синдрома хорошей ученицы; мадам Хойжман интерпретирует это так: Аликс превратилась в фаллос своей матери. «Под маской фаллической позиции, – продолжает мадам Хойжман, – управляемой младенческим всемогуществом, я увидела робкую маленькую девочку, блуждающую в одиночестве в поисках отца». И действительно, Аликс организовала тайную встречу с предполагаемым отцом примерно в то время, когда пришла к своему аналитику с желанием начать анализ.

Все это в самом деле очень сочный материал, и я могу идентифицироваться с намерением аналитика взять такой случай. При ближайшем рассмотрении мы часто можем наблюдать у пациента уже в предварительных интервью две противоположные фантазии о лечении. В одной ожидается, что аналитик будет способствовать психическому изменению, освободит пациентку от ее болезни и поможет ей продвигаться дальше в ее жизни; в другой фантазии пациентка бессознательно желает использовать аналитика, чтобы регрессировать к патологическому равновесию, которое было утрачено, к некоему status quo ante (предшествующему статус-кво). Таким образом, инфантильный невроз, который стал клиническим неврозом, скоро станет неврозом переноса, следуя принципу компульсивного повторения, бессознательного по природе. Мы можем видеть эту двойственность у Аликс. Проект ее диссертации уже пал жертвой ее невроза, в придачу к чему она уже в кризисе – не знает, заводить ли ей ребенка с партнером или расстаться с ним. Желание иметь ребенка и принять отца для него, должно быть, угрожало ее патологической, но зато хорошо знакомой фиксации на матери. С одной стороны, у нас есть причины считать, что она ожидает, что аналитик освободит ее из этой ловушки. Совпадение ее визитов к аналитику и попытки встретиться с отцом, похоже, поддерживает эту гипотезу. Однако когда аналитик предлагает ей лечение, она, кажется, вновь сдается, как раньше перед матерью: «Я оставляю это на ваше усмотрение. Вы та, кто знает…»

Далее мадам Хойжман обсуждает в своей презентации превратности судьбы внутреннего объекта, и здесь мы можем видеть уже два объекта, материнский и отцовский, начинающие проглядывать в переносе. Более того, следуя версии пациента, эта родительская пара не хочет иметь ребенка, так что ей остается быть нежеланным продуктом этой пары. Взгляд аналитика на маленького ребенка в ней, похоже, уловил трагедию потерянного младенца, который, как Гадкий утенок, находится в исследовании своего происхождения. В истории Аликс ценой, которую ей пришлось заплатить за то, чтобы быть принятой своей матерью, стало полное подчинение, и она была готова повторить это ради того, чтобы ее приняли как ребенка/пациента.

Эта покорность в обмен на защиту помогает понять, почему ей пришлось прятать – с точки зрения мадам Хойжман – свою красоту, свою женственность, свое творческое начало и свою независимость: чтобы выглядеть как партеногенетический продукт своей матери. Если эта оценка имеет какой-то смысл, нас не должно удивить сообщение, что после начала лечения, ощущая, что ей угрожает эта мать/аналитик, Аликс рассталась со своим бойфрендом, таким способом восстанавливая симбиотическое равновесие с внутренней матерью.

Но мадам Хойжман показывает: проекция материнской фигуры Аликс на нее была не единственным, что случилось с этим объектом:

Мне, однако, Аликс предоставила особую роль в связи со своим отцом. Она не хотела, чтобы я знала, кто был реальный человек, этот столь знаменитый актер. Она таким образом поставила меня в положение маленькой девочки, которая могла только фантазировать об этом недостижимом отце; и, следуя примеру своей матери, она оставила его для себя, а меня лишила его.

Аналитик теперь была поставлена в положение маленькой девочки, тогда как пациентка взяла себе роль матери («следуя ее примеру»). Мы бы назвали это проективной идентификацией с внутренним объектом, с внутренней матерью, которая меняет идентичность пациентки, в то же время отщепляя маленькую девочку и проецируя ее в аналитика и обращаясь с ней как с таковой.

Эти движения – где различные объекты приписываются тому или иному члену аналитический диады, и затем они воспринимаются как играющие роли, даже когда разыгрывания не происходит, – считаются экстернализацией того, что кляйнианская теория описывает как внутренний мир с его внутренними объектами в качестве действующих лиц, разыгрывающих пьесу бессознательной фантазии. Д. Бьянчеди с соавторами так описывают эту динамику:

С драматической точки зрения психическая жизнь выглядит как сюжет, в котором роли играют различные персонажи. При таком рассмотрении психические явления воспринимаются как драматические события: эго и его объекты взаимодействуют персонифицированным образом, они принимают на себя роли, наделяются намерениями, переживают ощущения и личные чувства и производят значимые действия (сюжет). Эта драма происходит в различных сеттингах и всегда разворачивается внутри эмоционального контекста. (De Bianchedi et al., 1984, р. 394)

В целом краткое изложение мадам Хойжман первых семи лет анализа дает нам ощущение ее внимательного глаза и чувствительного ума, а также показывает изменения, которые происходили в течение этого периода по мере того, как переносу было позволено разворачиваться и прорабатываться. Я так понимаю, что мадам Хойжман видит ситуацию переноса – контрпереноса и сеттинг, поддерживаемые аналитиком, как возможность для пациентки заново представить свои внутренние драмы, используя аналитика в качестве вспомогательного актера. Тогда интерпретирующая функция аналитика сможет добавить значимых реплик в эту драму, и это позволит диким силам внутренних персонажей оказаться связанными в повествование, что способствует мышлению/думанью и снимает давление с потребности действовать. См. описание у мадам Хойжман:

…Аликс молча плакала, надеясь, что я смогу услышать ее, чтобы принять ее молчаливые рыдания и переформулировать их в мысли и разделяемые чувства.

Это описание сродни понятию ревери у Биона (Bion, 1962, р. 36), которое означает открытость аналитика коммуникативным проективным идентификациям пациента и их трансформации в мысли, которые отдаются обратно в форме интерпретаций в надежде способствовать способности и потребности пациента думать. В своей исходной версии ревери является функцией любви матери к младенцу и к его отцу, сбои в которой также передаются младенцу. Я полагаю, что присутствие отца как любовного объекта в психике матери определит для младенца открытие вхождения в эдипальную ситуацию, тогда как отсутствие отца будет фиксировать его в нарциссической симбиотической структуре с матерью.

Обратившись к следующему описанию мадам Хойжман:

Динамика первого года анализа позволила Аликс постепенно перейти от идеализации своей «атипичной семьи» к возможности начать думать о том, что она назвала «вездесущностью отсутствия моего отца», —

мы можем предположить, что ее позиция как «матери с любовью к младенцу и с отцом в уме» плюс ее старательная и терпеливая работа с Аликс открыли «атипичную семью» из матери – дочери/фаллоса для концепции отца, находящегося между ними двумя. Это немалое достижение – путешествие от Нарцисса до Эдипа. Появившееся вновь желание Аликс переехать обратно к партнеру именно в этот момент не должно нас удивлять: оно было, возможно, первым свидетельством изменения в ее внутреннем объектном мире. Движение от симбиотических отношений с матерью к концепции эдипальной родительской пары, с ребенком в проекте, привело к первой попытке, которая окончилась печально. По гипотезе мадам Хойжман, выкидыш можно понимать как соматическое выражение того, что внутренняя мать запрещает существование ребенка. Мы хотим отметить, что эта, казалось бы, скромная гипотеза предполагает сильную теоретическую концепцию психосоматических нарушений, которыми, по моему мнению, французская школа занималась как ни одна другая в психоаналитическом мире.

Мы узнали: вскоре после того, как Аликс уплатила дань этой матери – противнице младенца, принеся в жертву своего первого ребенка, и, конечно, после работы, проведенной ее аналитиком, новая беременность и – позднее – еще две явились красноречивым свидетельством психических изменений. «Внутренняя мать, которая не позволяла ей стать матерью» или «злобные судьи», которые не давали ей закончить диссертацию, уступили более благожелательным внутренним объектам: это отражено в том, что Аликс поделилась со своим аналитиком «поздравлениями от комиссии, а также предложением немедленно опубликовать ее диссертацию». Весьма драматичные изменения в жестоком запрещающем материнском суперэго.

На динамику работы, которую Аликс и мадам Хойжман проделали вместе, и на изменение ее внутреннего объекта может пролить свет классическая статья Стрейчи о мутативной интерпретации:

Если все идет хорошо, то эго пациента осознает контраст между агрессивным характером его чувств и реальной природой аналитика, который не ведет себя как «хорошие» или «плохие» архаические объекты пациента. То есть пациент осознает разницу между своим архаичным фантазийным объектом и реальным внешним объектом. Интерпретация становится мутативной, поскольку она пробила брешь в невротическом замкнутом круге. Пациент, осознав отсутствие агрессивности в реальном внешнем объекте, сможет уменьшить свою собственную агрессивность; новый объект, который он интроецирует, будет менее агрессивным, и, следовательно, агрессивность его суперэго также уменьшится. (Strachey, 1934, р. 143)

Часть вторая: сновидение

Перед тем как предоставить нам полное описание трех последовательных сеансов на седьмом году работы, аналитик нашла полезным рассказать о сновидении, увиденном пациенткой прямо перед отыгрыванием перерыва в ее лечении, на этот раз, возможно, отождествляемого с неродившимся ребенком (выкидыш). Фоном для сновидения стали рождение ее третьего ребенка – девочки, как и она – и четырехмесячный перерыв, который пациентка взяла после этого.

Не вижу смысла рассказывать сновидение заново, но хочу предположить, что оно – о ребенке, исчезающем от проклятья ведьмы-матери, которая является запрещающей внутренней матерью Аликс и которой предстоит быть убитой мужчиной с оружием-багетом только для того, чтобы затем появиться вновь, и тогда Аликс находит дорогу назад к своей хорошей матери-аналитику. В Испании есть поговорка: каждый ребенок рождается с караваем хлеба под мышкой – имеется в виду, что ребенок приносит счастье в семью. Как показывает сновидение, Аликс верит, что на ней лежит проклятье суперэгоистической матери, и только когда ведьмовскую фигуру победит мужчина с оружием, она и ее ребенок снова смогут встретиться в радости. Так совпало, что Аликс решила продолжить свой анализ – ребенок и мать воссоединились, – но при этом позже в своих ассоциациях она, видимо, стала жертвой тревоги, что аналитик никогда ее не отпустит.

Мое понимание таково: это происходит из страха, что симбиотическая внутренняя мать, повергнутая, но не исчезнувшая, может вернуться к жизни и похитить ее снова. Это поднимает вопрос о судьбе плохих внутренних объектов. Есть вероятность, что они находятся в состоянии спячки – если хорошие объекты и переживания побеждают, но готовы явиться вновь в новых ситуациях тревоги. Когда хороший объект фрустрирует, неизменно появляется плохой объект. Более того, преимущество плохих, преследующих объектов в том, что, в отличие от хороших объектов, они нас никогда не бросают. Симбиотическая мать пациентки, которая запрещала ей иметь отца и ребенка, была кем-то, на кого Аликс могла рассчитывать наверняка.

Мадам Хойжман сообщила: хотя те три сеанса, о которых она собирается рассказать, окружала атмосфера позитивного переноса, «Аликс приходилось справляться с настойчивой критикой со стороны ее матери в адрес аналитика и анализа. Она упрекала ее, считая безумием, что ее дочь все еще продолжает такой долгий и ограничивающий ее анализ». Две матери, спорящие о ребенке, появляются здесь, как в притче о суде Соломона. Или это ребенка расщепляют его желания, направленные как к матери, так и к отцу?

Часть третья: три сеанса

Пятница, 13 января

Это последняя сессия недели, и Аликс в грустном настроении: она идентифицируется со своими учениками, у которых отцы отсутствуют или умерли, особенно с одним, который ей нравится. Она говорит: «эти отсутствующие отцы, это что-то… и этим оно похоже на то, что здесь…»

Но затем Аликс говорит: ей жаль, что она не смогла остаться дома со своими детьми, с Ленни, который хотел поиграть с ней накануне. Она говорит о выборе, который ей пришлось сделать: прийти к мадам Хойжман или быть ближе к семье, пока дети не вырастут. Она явно решила пойти к своему аналитику и проработать это все на благо детей, но я считаю, что на инфантильном уровне это также предполагает, что она ребенок своего аналитика. Однако вот вопрос, на который трудно ответить: представляет ли аналитик собой мать, которая похищает ребенка, чтобы восстановить утраченную симбиотическую ситуацию, и отрезает ее от ее детей – или от отца, который, как в конце концов оказалось, все-таки сколько-то интересовался своей дочерью («Я знала, что он написал текст про маленького ребенка после того, как я родилась, мать мне об этом рассказала, но был ли он в этом тексте на самом деле за меня?»).

Я так понимаю, что в этом сеансе присутствует и материнский, и отцовский перенос. В материнском переносе пациентке трудно говорить с аналитиком о своем стремлении к отцу, Королю-Солнцу, поскольку это может рассердить ревнивую мать-аналитика. Ей пришлось быть «хорошей ученицей», бросить своих мужа и детей и идти на прием к аналитику во что бы то ни стало. Аликс сказала: «…Когда я поднималась на лифте сюда, я сказала себе, что я хочу сделать перерыв… А затем вот оно: предвидя ваши вопросы, я стала себя спрашивать: а почему я хочу сделать перерыв?» Дальше Аликс отвечает на собственный вопрос: возможно, это потому, что она не хочет говорить о своем отце, тревожная реакция, как будто она считает аналитика кем-то, кто не хочет об этом слушать. Немного позже на том же сеансе Аликс, похоже, понимает, что ее фантазийная мать на самом деле не совпадает с ее воспоминанием о ее реальной матери и еще меньше – с открытой позицией аналитика. Так что, должно быть, все это только у нее в голове. Посмотрите:

Я хотела знать немного больше о нем [об отце]… и я задала матери несколько вопросов о том, как они встретились. Я это сделала, но это было что-то, что мне было ужасно трудно. Разговаривать о нем не было запрещено, я знала, кто он, я видела его по телевизору… Моя мать никогда не запрещала мне говорить о нем…

Но ранее на этом сеансе Аликс также вспоминала, будто мать сказала ей, что ее отец никогда не хотел ребенка, и это оставило ее с фантазией, что она не имеет права на существование. Две противоречивые версии, которые нельзя свести вместе.

Это подводит меня к рассмотрению отцовского переноса. Сеанс проходил в пятницу, и за ним следовал перерыв на выходные. Аликс жалеет своих не имеющих отца учеников. Когда она понимает, что эта печаль – о себе, она вспоминает отца, которого не было рядом, который ее не хотел, который не приносил ей подарков на день рождения; вспоминает, как мечтала получить от него «электрический поезд, большую кольцевую железную дорогу», вместо этого «жалкого какого-то саронга», который получила от матери. Однако она видела своего отца по телевидению и даже рисовала его как Короля-Солнце – присутствующего, но далекого. И еще была возможность, что отец признал ее существование самим фактом того, что он что-то написал о каком-то маленьком ребенке после ее рождения. В данной сессии выражается безумие пациентки по поводу этого вездесущего, отсутствующего или далекого отца. Можно было бы провести связь с аналитиком, который становится этим фрустрирующим отцом, покидая Аликс в пятницу, чтобы перекинуть мостик между хорошим присутствующим и плохим отсутствующим объектом.

В конце сеанса пациентка выразила свою ненависть к этому фрустрирующему отцу, вообразив его мертвым, но пощадив аналитика, который вот-вот покинет ее в этот день.

А.: Сегодня вы приближаетесь к нему, воображая, как вы узнаете из газеты, что он умер…

П.: Я бы даже зашла так далеко, что сказала бы, что я бы хотела, чтобы это случилось, тогда у меня был бы какой-то прогресс здесь… Нет… Это у меня ирония такая…

Это расщепление позволяет Аликс уверить и себя, и своего аналитика в том, что они в такой же безопасности, в какой чувствовала себя она сама, когда была с матерью: любящая атипичная семья.

Интерпретации мадам Хойжман показывают нам: она не давала того, что мы называем классическими трансферными интерпретациями, а вместо этого тщательно следовала за историей и чувствами Аликс. А. Лемма (Lemma, 2013) назвала такой подход «видом с воздуха», когда мы показываем пациенту, что происходит на улице ее жизни и в ее истории, как бы сверху. Она доказывает, что этот «вид с воздуха» так же необходим, как в другое время необходимо «идти бок о бок с пациентом» – имеется в виду улавливать то, что происходит здесь и сейчас в кабинете аналитика (Joseph, 2013). Что касается меня, то я провожу различие между трансферными интерпретациями и интерпретированием переноса (Oelsner, 2013). Первые соответствуют классической формуле «здесь и сейчас со мной», а второе позволяет материалу развиваться, отмечая чувства и фантазии о внешних объектах, пока перенос на аналитика не становится прямо-таки навязчивым, и только затем его пора интерпретировать.

Следует рассмотреть следующие два сеанса, чтобы глубже понять технику мадам Хойжман.

Понедельник, 16 января

Если мы рассмотрим контекст – Аликс воссоединяется со своим аналитиком после перерыва на выходные, – то покажется, что она говорит о беспокойстве, которое она испытывает после фрустрации и которое теперь пожирает аналитический час. Мы слышим о ее двухлетнем ребенке, Элиоте, который нездоров, и о Ленни, которого надо забрать пораньше. Вместе это, похоже, говорит об уровне трансферных отношений, где дети отображают состояние ее собственной психики после того, как ее оставили с пятницы ждать очередной встречи с аналитиком. Более того, утверждение Аликс, что первый час на работе прошел хорошо, а в последнем все шло не так, наводит на мысль, что, пока она ждала этой встречи, она чувствовала себя все хуже. Это заставляет ее быть такой же, как те ее ученики, которые не хотят учиться, или как ее маленькая дочь, которая не хочет есть. Это также наводит на мысль, что переживание расставания на выходные запустило раннюю оральную трансферную фантазию о фрустрации, вызванной плохим соответствием между ребенком и грудью. Свидетельство этого можно видеть в Люси, которая почти не ест вечером, когда мать доступна, а потом просыпается в четыре утра, желая закончить свой ужин. Если что-то из этого верно, мы должны заподозрить, что сама Аликс – трудный младенец, который не берет то, что есть, когда оно доступно, и рассыпается на части, когда оно недоступно. Как мадам Хойжман сказала ей, «маленькая девочка, которая плохо ест и раздражает свою мать…»

Я думаю, поведение этой маленькой девочки проигрывается в переносе по крайней мере двумя способами. Пациентка хочет уйти пораньше в этот день, но, похоже, она и пришла поздно, о чем мы узнаем только в самом конце сеанса. Кроме всего прочего, временами Аликс на самом деле не слушает, и поскольку аналитик не явилась к ней «в четыре утра», ей трудно вытерпеть долгий перерыв на выходные.

Мадам Хойжман описывает трансферные чувства, но не упоминает их источник, то есть перерыв на выходные, который оставил ребенка голодным. Поскольку она также не упомянула в пятницу о воздействии предстоящего перерыва, возникает вопрос: это что-то, что она решила отложить на время, чтобы выделить другие аспекты материала, или же, согласно ее теории, сепарационная тревога не так важна, как в некоторых других теоретических рамках?

Возвращаясь к сеансу понедельника, мы видим, что Аликс устраивает своему аналитику «короткую контрольную»: она спрашивает, нельзя ли ей уйти пораньше, чтобы исследовать насколько аналитик к ней расположена. Может ли аналитик верить, что мадам Хойжман будет успокаивать беспокойного ребенка, пока он не будет опять готов сосать, или же аналитик скорее примет предложение Аликс сократить сеанс? В любом случае атмосфера трагедии постепенно рассеялась, и похоже, что аналитик был восстановлен в качестве хорошего объекта, несмотря на то что пациентка приехала поздно или ушла рано. По крайней мере, так заявляет Аликс. Возможно, нам следует смотреть с осторожностью на ее кажущуюся готовность сотрудничать. Не может ли быть, что трудный ребенок – Аликс ожидает, что мама-аналитик отомстит, и поэтому нуждается в том, чтобы задобрить ее? В конце сеанса аналитик пробует заговорить о персекуторной тревоге.

А.: Дом трагедии, в котором отец стенает[22] и наносит побои? Возможно, вы боялись, когда говорили мне сегодня, что вы хотите уйти пораньше, что я тоже начну стенать?

П.: О, нет, нет… Я скорее была в… в тот раз, когда я позвонила сказать вам, что в метро проблема и что я приеду поздно, вы помогли мне понять, что лучше получить часть сессии, чем ничего… Я скорее думала об этом.

Но что делает пациентка: поправляет аналитика или задабривает ее?

Что касается техники мадам Хойжман в этом часе, то интерпретации по большей части ориентированы так, чтобы прояснять и описывать трансферные фантазии, связывая их с историей пациентки, как она ей вспоминается.

Вторник, 17 января

Хотя сеанс начинается с желания пациентки исследовать то, что связано с ее отцом (что она и делает немного позже), ее основной интерес – продолжать говорить о ребенке, которого трудно кормить, – об олицетворении ее самой, просившей накануне разрешения уйти пораньше. Она также, похоже, воображает, что кормит себя совершенно самостоятельно:

Я перестала говорить. Я поняла, что это, наверное, мне необходимо, потому что мне нужно переварить то, что я говорю. Я чувствую, что именно так это обычно происходит здесь: я говорю, говорю… почти не думая особенно… Я говорю то, что мне приходит в голову, и потом… приходит время, когда мне нужно переварить, чтобы подумать обо всем, что я только что сказала…

Аналитик в течение часа пытается скормить ей ложечку, наполненную короткой фразой, но получает только «да, да», и непохоже, что пациентка ее услышала и что-то попало ей внутрь. Она говорит, что у нее была фантазия о ребенке, которого похитил мужчина; это напоминает ей о том, как она ставит себя между своими детьми и их отцом. Это может дать нам подсказку, в чем же состоит трансферная трудность: пациентка встает между аналитиком и самой собой, мешая инкорпорации аналитической пищи и поэтому чувствуя себя все более и более преследуемой. Испуганное выражение лица сына Ленни, а затем Поль, ее ученик, который все время убегает, довершают картину этого часа, которую я счел бы отражением тревоги из-за того, что Аликс ведет себя как ребенок, которого трудно кормить.

Мадам Хойжман непреклонно старается ухватиться за трансферную ситуацию, в то же время следуя за пациенткой в ее повествовании и строя какие-то догадки о том, что Аликс, возможно, воображала, когда она была ребенком:

А.: В вашем воображении ваш отец только и мог, что выйти из толпы и забрать вас прочь, демонстрируя в этом сценарии, который стал так ужасен для вас, не только ваше желание знать его и приблизиться к нему, но также и ваше желание, чтобы он мог захотеть, чтобы вы были очень близко к нему.

Хотя это правдоподобная догадка, она очень отличается от работы в здесь-и-сейчас; мне кажется, что пациентка на самом деле недоступна и убегает, как Поль, который «никто не знает где».

В конце сессии мадам Хойжман еще раз пытается определить, где Аликс находится, специально делая отступление, чтобы вернуть ее к воспоминанию о том, что случилось неделей раньше, когда пациентка чувствовала, что она разрывается и т. д. Но сессия заканчивается на разочаровывающей ноте согласия, которая звучит скорее как пустое соглашательство. Аликс упоминает проблемы, с которыми сумели разобраться между собой Жюльен и Ленни, и это свидетельствует, что аналитик, должно быть, тоже сумела нейтрализовать пугающих родителей. Но я подозреваю, что эти внутренние персекуторные фигуры сохраняются в уме пациентки и могут снова появиться при первой же возможности, дав аналитику еще один шанс схватить быка за рога.

Несколько завершающих замечаний

Я надеюсь, что мои комментарии отражают и то, как этот живой материал стимулировал мои мысли, и мою высокую оценку работы мадам Хойжман. Она, как я это себе представляю, сосредотачивается прежде всего на детских переживаниях пациентки, в особенности вокруг искаженного Эдипова комплекса, и на воздействии истории ее зачатия на ее нынешний невроз. Нет никакого сомнения, что этот подход полезен и что прекрасная работа и понимание аналитика принесли Аликс пользу.

Однако нас просили также прокомментировать, чем могут отличаться наш фокус и наш способ «слушать».

Лично меня меньше влечет к истории пациентки и больше интересует состояние дел в ее внутреннем мире, его проявления в опыте отношений переноса – контрпереноса. Я верю, что понимание и анализ настоящего – «здесь и сейчас», как многие его называют, – со временем прольют свет на историю пациентки, но меня больше заботит не это. Сосредоточенность на этом уровне переживания заставляет меня рассматривать материал сновидения как немое кино, как развертывающуюся в психике пациентки драму с внутренними объектами – действующими лицами пьесы, которые могут временами проецироваться на или в аналитика, а в других случаях заставляют пациентку саму становиться персонажем ее различных внутренних объектов и проецировать на аналитика свое собственное я. Контрперенос (Racker, 1982) – это технический инструмент, который я использую скорее для истолкования, нежели для конструирования того, что, как я считаю, заставляет пациента вести себя так, как он себя ведет, и быть тем, кто он есть, во время аналитического часа и, возможно, вне его.

Выбор того, на чем я сосредотачиваю внимание, продиктован представлением, что бессознательная фантазия состоит из постоянно происходящих транзакций, подобных пространству сновидения, которые аналитик и пациент часто проигрывают между собой во время аналитического часа. Поскольку на этом сосредоточено мое внимание, на этом я основываю и свою интерпретативную работу.

Перевод Марины Якушиной

Библиография

Bion W.R. (1991). A Memoir of the Future. London: Karnac.

Bion W.R. (1962). Learning from experience. London: Tavistock.

Boesky D. (2013). Comments on the case of Raquel, Int J Psychoanal 94:105–115.

Bronstein A. (2013). The analyst’s work. Int J Psychoanal 94:83–85.

Cooper S. (2013). The analyst’s self-reflective participation and the transference-countertransference matrix // Oelsner R., editor. Transference and countertransference today, 269–288. Hove: Routledge.

De Bianchedi E.T., Antar R., Fern?ndez Bravo De Podetti M.R., Grassano De Piccolo E., Miravent I., Pistiner De Corti?as L., Scalozub De Boschan L.T., Waserman M. (1984). Beyond Freudian metapsychology: The metapsychological points of view of the Kleinian school. Int J Psychoanal 65:389–398.

Faimberg H. (2013). Well, you’d better ask them: The countertransference position at the crossroads // Oelsner R., editor. Transference and countertransference today, 49–67. Hove: Routledge.

Joseph B. (2013). Here and now: My perspective. Int J Psychoanal 94:1–5.

Lemma A. (2013). Transference on the couch // Oelsner R., editor. Transference and countertransference today, 127–149. Hove: Routledge.

Oelsner R. (2013) Transference minute to minute: Analysis of an analysis // Oelsner R., editor. Transference and countertransference today, 236–255. Hove: Routledge.

Racker H. (1982). Transference and countertransference. London: Karnac.

Scarfone D. (2011). Live wires: When is the analyst at work? Int J Pyschoanal 92:755–759.

Steiner J. (2013). Comments on the case of Raquel. Int J Psychoanal 94:99 – 104.

Strachey J. (1934). The nature of the therapeutic action of psycho-analysis. Int J Psychoanal 15:127–159.