Случай Аликс: психоаналитическая трансформация, когда с ребенком становится трое Лила Хойжман

Lila Ho?jman. The case of Alix: A psychoanalytic transformation when a baby makes three Int J Psychoanal (2015) 96:85–97.

73, Bd Richard Lenoir, 75011 Paris, France.

Аликс – женщина 30 лет, выглядит суровой и холодной. Когда она впервые пришла ко мне на прием девять лет назад, ее женственность и красота были скрыты. Ее внешность все еще оставалась детской, и это контрастировало с тем, как точно и тонко она выбирала слова. Представляя Аликс и ход анализа, я кратко изложу и свои впечатления из ранних лет, и немного истории. Затем я представлю сон, показавшийся мне очень содержательным; Аликс увидела его после длительного перерыва, вызванного рождением ее третьего ребенка. В то время она решила прекратить анализ, но затем неохотно продолжила его.

Во время первого интервью, вся в слезах, пациентка сказала мне: она не знает, что делать со своей жизнью. Она больше совсем не продвигается в написании своей кандидатской диссертации. Хуже того: последние два года она в отношениях со своим партнером и была готова остаться с ним навсегда, но теперь не знает, «хочет ли от него ребенка или хочет с ним расстаться». Аликс была охвачена смятением и колебалась между парадоксальными решениями и полной зажатостью.

Жесткая защитная организация, построенная пациенткой, давала трещины каждый раз, когда она укрепляла те или иные любовные отношения, и «теперь, желая иметь ребенка с партнером» (faire un enfant ? deux), она неожиданно столкнулась с дефицитарностью своих первичных идентификаций и буйством своих влечений. С клинической точки зрения мне показалось, что в колебания ее ввергает страх перед экзистенциальной проблемой, что будет раскрыта история ее рождения. Ее обычные защиты не срабатывали, и интеллектуальный катексис уже не действовал. Фаллический контроль над своими эмоциями больше не компенсировал ее нарциссических дефицитов. Именно это внезапное чувство перегруженности, как я почувствовала, и привело ее ко мне на прием.

Мать, зачавшая ее при мимолетной встрече от знаменитого человека, которым восхищалась, затем растила Аликс одна. Они обе гордились «атипичной семьей, которую образовали без отца, наносящего побои». Отец не признал ребенка. Аликс не имела с ним никакого контакта.

Непостоянные доходы семьи шли на обучение Аликс, и это позволило ей воплотить то, что она считала ожиданиями ее матери, – с помощью, как она это называла, «синдрома хорошей ученицы». Однако она так и не получила никакой настоящей нарциссической валидации от матери.

Аликс сказала мне, что лучше всего она умеет следовать инструкциям. Но когда ей надо создать что-то свое собственное – диссертация здесь представляла парадигму партеногенетического творения, – ее парализуют запреты. Ее способность к инсайту, похоже, сохранялась, и это заставило меня принять решение согласиться на ее просьбу об анализе.

Лечение началось, и в сеансах быстро начал преобладать идеализированный перенос. Когда я предложила пациентке лечение из трех сеансов в неделю – французская модель, – она поспешно сказала мне: «Я оставляю это на ваше усмотрение. Вы та, кто знает…»

Меня тронули и проявление, и интенсивность ее защит, когда она с гордостью упомянула различные семейные мифы, превозносившие ее «авантюрный дух и независимость». Под маской фаллической позиции, управляемой младенческим всемогуществом, я увидела робкую маленькую девочку, блуждающую в одиночестве в поисках отца.

Когда ей было немного за двадцать, Аликс впервые решила «показать себя» человеку, о котором она всегда знала, что это ее отец, хотя он так и не подтвердил ей этого. Встреча была короткой, и она никогда больше его не видела. В его присутствии она была напугана, подавлена и потеряла дар речи в потоке слез. Она так закончила рассказ об этом: «Я бы не хотела еще каких-то отношений с ним; мне и так хватило…» В плену ненависти к матери и страха предать ее Аликс не смогла сказать ей об этой встрече до тех пор, пока не начала свой анализ.

Мне, однако, Аликс предоставила особую роль в связи с ним в рамках анализа. Она не хотела, чтобы я знала, кто этот знаменитый человек. Мне думалось так: пациентка таким образом ставит меня в положение маленькой девочки, какой была она сама, когда могла только фантазировать об этом недостижимом отце; и точно так же, как ее мать, она оставила его для себя, а меня лишила его.

Императив исключения третьего в пользу отношений слияния с матерью был немедленно разыгран в отношениях переноса. Аликс посвятила себя всемогущей аналитику-матери, которая требовала исключительных отношений с ней. Следуя этой идее и чтобы отвести от себя мою потенциальную ярость, она поскорее рассталась со своим партнером.

Сначала Аликс очень волновалась по поводу мобилизации влечений, вызванной анализом, воспринимая это как потенциально опасный источник хаоса. Изучение своего внутреннего мира грозило привести ее в контакт с невиданной силой чувств, которую она всегда пыталась отрицать. Она боялась, что «дамбы рухнут». Затем пациентка молчала в течение долгого времени, пытаясь подавить натиск бесчисленных критических замечаний, касающихся персонажей в ее внутреннем театре. Аликс боялась, что, если они выйдут на поверхность, ее собственное существование окажется под сомнением.

Динамика первого года анализа позволила Аликс постепенно перейти от идеализации своей «атипичной семьи» к возможности начать думать о том, что она назвала «вездесущностью отсутствия моего отца».

Тогда-то пациентка и начала задумываться о своем отыгрывании – о разрыве с партнером, и почувствовала растущую и очень сильную любовь к нему. Она связала это по ассоциации со своим отсутствующим отцом и в результате – с невозможностью любить человека, который присутствует. Она была удивлена, поняв, что представляет себе свою жизнь как ряд целей, которых нужно достичь, так что не остается никакого места желанию или удовольствию. Она связала это с историей своего рождения и с тем, что ее зачала «случайная пара». С немалой долей эмоций она спрашивала себя, кто хотел ее появления. Ее удивление усилилось, когда она впервые представила себе сплоченную родительскую пару.

Отталкиваясь от неясного очертания первичной сцены, Аликс обрела контроль инфантильного всемогущества и начала создавать некоего фантазийного идеального отца, тем самым молчаливо оспаривая выбор матери.

Несколько месяцев спустя пациентка сказала мне, что планирует снова переехать к своему партнеру. Она была очень счастлива и возбуждена, но потом опять пришло смятение. Она не была уверена, что сможет жить с другим человеком, парой – «mener une vie ? deux», – особенно потому, что их общим явным желанием было по-прежнему поскорее завести ребенка, чтобы создать семью. Медленно, по мере того как идеализация «атипичной семьи» таяла, она начала укреплять свои отношения с партнером.

Зависимость Аликс от анализа и ее великий страх перед этой зависимостью постоянно, вновь и вновь появлялись в анализе. При каждом перерыве она уходила в молчание, как прежде уходила в свою спальню, поскольку ей нужно было в одиночестве столкнуться со своими страхами и с тревогой, что ее бросят.

Но когда мы встречались снова, ее гнев прорывался наружу. Я превратилась в чрезвычайно требовательную мать-аналитика, которая совсем не принимает во внимание ее потребностей. Страх перед зависимостью отчаянно мешал моей пациентке заново входить в отношения с объектом-аналитиком, а тем более использовать его. «Маленькая девочка, которая должна все делать в одиночку» занимала нас очень долго.

В это время мое чувство в анализе было таким: превратности и сдвиги в переносе в сочетании с особой способностью Аликс использовать объект многого требуют от моего эрогенного мазохизма (Freud, 1924). Я чувствовала, что это ответ на ее нарциссическую дефицитарность. С той же интенсивностью, через «репрезентацию ожидания» (Kahn, 2000), была задействована моя способность связывать возбуждение, вызываемое ситуацией переноса.

Временами я испытывала сильное напряжение в связи с различными устремлениями Аликс к овладению и ее желанием контролировать объект-аналитика; иногда меня даже слегка раздражала ее упорная враждебность. Аликс сказала:

П.: Во взаимоотношениях с моей матерью нет ничего, что я могла бы сказать… моя мать, мой аналитик – это одно и то же… Я и о вас ничего не могу говорить.

Аликс могла «произнести название» реального объекта, и даже в посессивной форме, но она явно не могла вызвать в памяти ни первичный объект, ни то, как он функционировал, ни качество отношений с ним, и уж тем более не могла свободно использовать его, так как это могло бы привести ее в опасный контакт с ее аффектами.

Идеализированная фигура ее матери изменилась. Бывшая «участница событий 1968 года, дававшая ей очень много свободы в ее жизни» теперь стала сумасшедшей, довольно ненадежной, холодной, отсутствующей и хрупкой. Наконец, появился элемент перверсности; она делала Аликс свидетельницей своих сексуальных шалостей с очередным любовником.

Очень тревожно пациентка сказала мне: «Я выстроила себя как противоположность своей матери; я не хочу обманывать».

Некоторые новые воспоминания, из возраста от 8 до 10 лет, начали появляться в анализе, когда, вопреки нежеланию дочери, мать, только что начавшая учиться фотографии, использовала ее в качестве натуры для своих фото ню и поместила одно из них на почетном месте у входа в квартиру. Очень смущенная, что ее выставляют в качестве «фаллоса» матери, Аликс решила больше не приглашать к себе домой друзей.

Когда Аликс перебралась к Жюльену, ее мать уехала жить за границу. Супруги вскоре решили завести ребенка. Затем, вернувшись после летнего перерыва, я узнала, что у Аликс был выкидыш. Нейтральным тоном она рассказала мне, что на лето ее мать поселилась вместе с ними. Очень быстро эта пара начинает добиваться новой беременности.

В то время Аликс держала меня на расстоянии и опять подолгу молчала. Тем не менее постепенно началось исследование ее деструктивности, что позволило ей укрепить трансферные связи и благополучно проходить беременность.

На этом этапе пациентка решительно заявила: «Приходить три раза в неделю – это слишком много! У меня не будет времени заботиться о своем ребенке!»

Мое теоретическое понимание этих изменений через перенос было таким: они позволили Аликс поставить под сомнение внутреннюю модель родителей и проложили путь к новым идентификациям. Когда ее вина стала слабее, она почувствовала себя счастливой оттого, что хочет ребенка от партнера, в паре – faire un b?b? ? deux (сделать ребенка вдвоем).

Раньше Аликс всегда мечтала иметь большую семью. Она и ее партнер «запрограммировали» своего второго ребенка, который должен был быть мальчиком. Через полтора года она с большим удивлением обнаружила, что снова беременна. Она чувствовала себя очень виноватой, потому что первые месяцы этой беременности прошли, а «она даже и не знала». Ее тревога возросла, когда она обнаружила, что этот ребенок – девочка.

После рождения третьего ребенка Аликс взяла четыре месяца перерыва в анализе. Этот длительный перерыв и тот факт, что она стала матерью маленькой девочки, внезапно отбросил ее в некоторых аспектах обратно к началу, к ее просьбе об анализе. Она пришла на встречу, однако сказала, что хочет прекратить эту аналитическую работу и ей нужно мое согласие.

Когда пациентка вернулась на следующий сеанс, чтобы обсудить продолжение своего анализа, она принесла сновидение.

П.: Сегодня утром у меня был сон, скорее кошмар. Я проснулась как раз перед тем, как он закончился, и потом поспала еще немного.

Я была с Элиотом [второй сын пациентки] где-то… Мы были недалеко от железнодорожной станции, нам надо было попасть на поезд. Мы ждали подругу, с которой я должна была ехать в Париж. Элиот играл возле входа на станцию… рядом был дом с покатой крышей, которая доходила до земли… мы баловались, съезжая с этой крыши.

Потом все продолжается, и вот я в Париже, но я уже не могу найти Элиота; его нет. Я ищу его, я волнуюсь; я начинаю тревожиться и ужасно виню себя. Я не могу его найти. Появляется моя мать, и она везет Жюльена и меня туда, где мы были раньше, чтобы попытаться найти его там. Она ведет машину. Но по дороге мы попадаем в какие-то пробки… затем паника, ужас, время идет… ничего не движется вперед! Я обеспокоена, но я не плачу.

Когда мы останавливаемся, я вижу двух джентльменов, один подходит слева, он одет в коричневую куртку, коричневую парку, и держит в руке багет; с другой стороны приближается еще один человек и переходит через дорогу. Внезапно тот, что подходил слева, открывает дверь на стороне водителя и бьет мою мать палкой – это больше не багет, это оружие. Она обмякает, и он вытаскивает ее наружу… Я там, сзади, смотрю и не знаю, что делать; остолбенела, как и Жюльен… Я вижу, что другой человек смотрит и ничего не делает, я удивляюсь, как можно не вмешаться в такую сцену!

П.: А потом я проснулась; я попыталась снова заснуть, чтобы все исправилось для моей матери, и тогда я смогу найти Элиота. Но у меня не получилось, я была на полпути между… Потом я снова заснула, и тогда я нашла Элиота.

Он был там, в этом его желтеньком плащике; он выглядел взволнованным, ему было страшно. Он не видел меня сначала, потом, когда я сказала: «Элиот», – он услышал меня, подошел ко мне и сказал: «Мамочка…» – и тогда я смогла заплакать.

За этим сновидением последовали, в течение того же сеанса, такие ассоциации:

П.: Ну, я пыталась думать об этом сне, как мы так часто это делали здесь… и я подумала, что, как и раньше, в этом сне было много всего разного, он был сложный. Хотя я была самой собой, другие персонажи могли представлять разных людей в одно и то же время. Так что Элиот также мог быть мною, маленькой девочкой во мне… и страх потерять ее вот так… Я думаю, что есть также некоторые связи с последним сеансом. Я должна также сказать вам сейчас, что это было очень трудно… и я много думала об этом после. Я размышляла и еще заново обсудила с Жюльеном мысль о том, следует ли продолжать этот анализ… Хотя это и личное решение, оно также включает и мою семью – из-за того что требует времени и денег… и многого требует от меня… [Пауза.]

Я решила продолжать. Я поняла, что сеттинг не обсуждается и что рамки должны оставаться такими же… Вы сказали, что жалко было бы закончить плохо, я думаю, это было бы расточительством! Я задавала себе вопрос: что еще я сделала в своей жизни, что было бы так же долго и так же важно? Моя диссертация! И я попыталась сравнить ее с этим. Это как если бы я написала разные главы, но все в отдельных папках на компьютере; диссертация есть, но незаконченная. Она будет закончена только тогда, когда все будет вычитано, исправлено, когда оно будет проверено на предмет ошибок, повторений… Сложить все вместе, перечитать ее и выправить еще раз, чтобы ее наконец можно было распечатать и вычитать… отдать ее напечатать и переплести. Можно ли ее будет потом опубликовать, это другое дело, книга как цель станет бонусом, но если это не будет сделано… если она не будет опубликована, я бы сказала, что это очень жаль… Но не закончить диссертацию, когда вся предыдущая работа уже сделана, это было бы расточительством! Расточительство… как прерваться сейчас и плохо закончить этот анализ после всей той работы, что я проделала… Но в то же время при работе над диссертацией мы в какой-то момент вынуждены сказать себе, что она закончена; иначе мы можем продолжать писать и исследовать до бесконечности… как и в анализе!..

Кроме того, я думаю, что этот сон имеет некоторые связи с последним сеансом, с чем-то, что вы сказали, и с вами тоже. Интересно, не могло ли быть, что человек, приближающийся слева, это были вы… и мой страх, что вы вот так заберете мою мать прочь… и моя неспособность сделать что-нибудь… Я не знаю, почему Жюльен выступает в такой пассивной роли… ничего не делает. Может, это что-то связанное с моим отцом? Возможно, этот человек был также мой отец, вы недавно говорили о нем что-то подобное – что есть вещи, связанные с ним, которые еще предстоит увидеть…

Но я думаю, что в какой-то момент нужно заканчивать… Вот почему я хочу знать, не можем ли мы принять решение о дате завершения этого анализа… я вышла в Интернет, чтобы почитать о завершении анализа. Я ничего не знаю на эту тему… так что я хотела понять. Я нашла статью, я ее пробежала глазами, читая только то, что меня интересовало, как люди часто делают, конечно… Там аналитик по просьбе пациента назначил точную дату окончания. Но пациентка ни разу не говорила об этом снова, пока не осталось несколько сессий до указанной даты, и тогда она сказала, что рада, что через несколько сеансов анализ будет завершен. Аналитик (я не помню, был ли это мужчина или женщина) сказал ей, что он думает, что этот анализ не закончен, и потому по взаимному согласию они установили новую, более позднюю дату…

Несмотря на то что Аликс согласилась продолжить анализ, она сделала это неохотно и чувствовала, что ей просто приходится пройти через то, что аналитик несправедливо ей навязывает.

Сеансы, приведенные ниже, приходятся на седьмой год анализа через несколько месяцев после этого периода; они оказались и очень бурными, и чрезвычайно продуктивными.

Пятница, 13 января

П.: Сегодня у меня не было книги почитать по дороге сюда из школы. Так что я стала думать… Сначала я думала о своих учениках; это невероятно, как много учеников не имеют отца… отсутствующие отцы, отцы, которые уже умерли… Как я вам говорила, у нас все больше и больше учеников в очень сложных социальных ситуациях, ситуациях насилия, а также отсутствующих отцов. Есть один ученик, который мне нравится, но я не думаю, что на данный момент он в хорошем состоянии. В перерыв сегодня я обедала с коллегой, которая очень хорошо знает учеников в его классе. Я сказала этой коллеге, что, по-моему, этот мальчик выглядит очень печальным, и она ответила, что у него отец умер на прошлой неделе!..

Сегодня вечером я встречалась с одной мамой, чтобы поговорить о ее сыне, и она сказала мне, что у них сейчас много проблем: они задолжали за жилье, и кроме того, ее сын уже пять лет не видел своего отца! [Пауза.]

Эти отсутствующие отцы, это что-то… и этим оно похоже на то, что здесь… Ну и по пути сюда я продолжала думать. Я вспомнила, что вчера Ленни [ее старший сын] попросил меня поиграть с ним, но я сказала, что не могу – у меня не было времени, потому что мне нужно было идти на встречу в ратуше, я записалась в родительский комитет детского сада, а перед уходом я хотела что-нибудь приготовить из еды. Жюльен [ее партнер] был с Люси [ее младший ребенок]… Ну… Я сказала себе, что сегодня я возвращаюсь домой поздно, и у меня и тогда не будет достаточно времени с ним поиграть. Я всегда прихожу домой поздно, потому что хожу сюда… и это лишает моих детей общения со мной, но в то же время, я думаю, есть и некоторые преимущества для меня, в том числе и в моих отношениях с ними… Стоит ли мне как можно лучше использовать это время, или следует двигаться здесь как можно быстрее, чтобы освободиться для них?.. Или, еще лучше, сделать перерыв, пока они маленькие, и продолжить потом?

Во всяком случае, когда я поднималась на лифте сюда, я сказала себе, что хочу сделать перерыв… А затем вот оно: предвидя ваши вопросы, я стала себя спрашивать: а почему я хочу сделать перерыв?!. Может быть потому, что я не хочу говорить о моем отце? Может быть, я уже начинаю думать о нем через призму моих учеников?!. Отсутствующие отцы и трудности для их детей… Потом я стала думать дальше и продолжила ход моих мыслей… То, что я хожу сюда, делает меня недоступной для моих детей, далее следует желание сделать перерыв здесь, но… В конце концов я поняла, что это затем, чтобы не говорить здесь о моем отце… и тут-то я и вспомнила, о чем мы говорили в последний раз: о моем отце.

Я подумала: могла я сердиться на него или нет? Я подумала: может, я сердилась на мать? Но в то же время понимала, что я не могла сердиться на нее, потому что она была единственной, кто у меня был, и в то же время, поскольку она была рядом, на нее я и сердилась… И, наконец, возможно, что я могла и на него сердиться тоже… Он тоже нес какую-то ответственность за все это!

Интересно, не «хорошая ученица» ли это вылезает снова с такими вопросами? Как такие вещи, предположительно, разрешаются в конце анализа? Может, я больше не буду колебаться?.. Может, я буду чувствовать себя достаточно сильной, чтобы не колебаться, или скорее я буду в состоянии принять то, что я могу себя чувствовать иногда лучше, иногда хуже… не опасаясь рухнуть? Приму, что можно колебаться? Это, пожалуй, хорошая ученица гадает: что следует сделать, как это делать?

А.: Вы, похоже, спрашиваете меня, что вы можете делать с чувствами, возникающими в вас, когда вы упоминаете вашего отца здесь. Можно ли сердиться на кого-то? На кого сердиться и почему? И прежде всего, что делать с чувствами и эмоциями, которые возникают в вас здесь?

П.: На днях я сказала себе: в один прекрасный день я, вероятно, узнаю из средств массовой информации, что мой отец умер… Вероятно, так это и будет. Я задавала себе вопрос: как я буду реагировать? На самом деле это будет трудно… Я буду ждать письма, чего-нибудь от него, какого-нибудь наследия… чего-то, что бы доказало, что он думал обо мне… А не будет, вероятно, ничего… А потом, собственно, мне придется совершить какое-то оплакивание.

Все ожидания, какие у меня могли быть… отпадут. Все вопросы, которые у меня есть… и… которые я не могу задать… О, мне это напоминает о вопросе, который я не могу задать вам… Эти вопросы, которые я не задаю, чтобы избежать отрицательного ответа. Меня уже прогнали один раз… он не хотел иметь со мной ничего общего в первый раз… никакой речи быть не может о том, чтобы начать это по второму разу… Я во многом так существовала… я обрезала все до сердцевины. Мать говорила мне, что он не хотел никаких детей, надо признать – не меня конкретно, он не хотел иметь дело ни с каким вообще ребенком, но в этом случае ребенок была я… Он решил не брать на себя ответственность… и моя мама решила справляться без него…

В рисунке я помещу его на самом верху страницы справа… Я на самом деле не знаю почему. Может, это место солнца на рисунке? Не думаю, что это так, я левша… но я непременно помещу его там, как я уже говорила…

А.: На самом верху справа, на месте солнца…

П.: Ах да, я помню, мы говорили об этом раньше… солнце… Король-Солнце, король Людовик XIV… Но я понимаю, что я сделала с этим, и я сократила все до самого ядра, без отца и без отношений с ним: как моя мама решила и как он хотел одно время… Я не могла хотеть увидеть моего отца… иметь отношения с ним было бы как предательство моей матери… На самом деле, когда я пошла к нему, вот что я хотела спросить: думал ли он обо мне? Я знала, что он написал текст про маленького ребенка после того, как я родилась, мать мне об этом рассказала, но был ли он в этом тексте на самом деле за меня? Но я не могла ему ничего сказать… Это просто… я не могла сказать ни слова, я все время плакала… Я не знала, что делать, я не могла говорить… Я не могла задать ему один-единственный вопрос…

А.: Как и тот вопрос, который вы не могли задать мне?

П.: А… Да… Вы говорили с моим врачом о том, как моя мать мне сказала, или нет? [Этот врач дал Аликс мои контактные данные.] Но я знаю, что вы не ответите мне, и кроме того, что бы вы ни сказали, ваш ответ меня не устроит… Если вы скажете «нет», это будет раздражать меня, потому что будет показателем неудачи… это будет означать, что моя мать что-то сочинила… что она неправильно поняла… что она что-то неправильно интерпретировала… Но зачем бы ей лгать? И если вы скажете мне «да»… почему бы это раздражило меня? Я не знаю… но… ну, я не хочу нанести вред своей матери…

А.: Это как хотеть быть Принцессой для Короля-Солнца. Вы боитесь, что это может нанести вред вашей матери? Как будто это становится предательством по отношению к ней?

П.: Да, конечно… [Молчание.] Я думаю, что не сказала матери, когда я пошла увидеться с ним… Это было невозможно… Кроме как в такое время, когда прорывало плотины. Я не думаю, что я говорила ей об этом визите и о встрече с ним. Я помню, что какое-то время после того, как я начала анализ, я сказала, что начала ходить к кому-то, к аналитику, к вам… Было очень трудно даже сказать ей об этом. Это было как бросить ей вызов, сказать ей, что она не была хороша в своей материнской роли и что мне нужен кто-то еще, чтобы сделать меня сильнее… Я помню, что я много плакала… Возможно, что в то время, по свежим следам, походя, я также сказала ей, что я встречалась с моим отцом… Но только в подобное время, когда рушились дамбы… Но я не думаю, что я говорила об этом с ней, я не помню.

А.: То, что важнее всего для вас сейчас, – это желание защитить вашу мать? Потому что, если вы вспомните, что говорили с ней об этом, становится страшно, что вы ее предали?..

П.: Что?.. Правильно ли я поняла?.. Вы скрыто говорите мне, что я разговаривала с ней об этом? Это мне интересно… И каким же образом?.. Что я сказала ей? Было ли это тогда, когда, я помню, рушились дамбы?

А.: Когда рушились дамбы, это был ваш страх при начале анализа…

П.: Да, я помню, но я думаю, они начали рушиться раньше… пошли течи; на самом деле поэтому я и пришла к вам… Было невозможно говорить о моем отце. Я всегда знала, кто он, он был там, но я не могла задавать никаких вопросов о нем. Я помню, подростком я хотела знать о нем немного больше… и я задала матери несколько вопросов о том, как они встретились. Я сделала это, но это было ужасно трудно. Разговаривать о нем не было запрещено, я знала, кто он, я видела его по телевизору… Моя мать никогда не запрещала мне говорить о нем… Но, возможно, именно поэтому… я не могла говорить о нем. Но… почему я начала интересоваться им?! [Молчание.]

И потом, хотеть иметь отца… у всех есть отец!…Кроме моих учеников… и меня… Это желание иметь отца, как у всех остальных… это желание, которое мне никогда невозможно будет удовлетворить или исполнить. Так или иначе, мои желания были так сильны, что ничто никогда не могло их удовлетворить. Это напоминает мне мою чувствительность по поводу подарков, я говорила об этом с вами… В тот раз я ждала электрический поезд, большую кольцевую железную дорогу… Я не знаю почему! Что я собиралась делать с железной дорогой в возрасте 11 или 12 лет?! Но я вбила себе в голову, что будет кольцевая железная дорога… Я ждала чего-то огромного, а моя мать явилась с этим жалким каким-то саронгом! Я была так разочарована! Я думаю, что это еще одна причина, почему я не задавала своей матери вопросов. И я никогда не высказывала сомнений ни в чем, потому что ничто никогда не могло удовлетворить мои ожидания… И потом, еще того хуже: если бы я задала вопросы и что-то изменилось… а затем то, что пришло после этого изменения, было бы еще менее хорошо, чем то, что у меня было раньше… что тогда?! Это было бы ужасно.

А.: Чувствовать желание приблизиться к вашему отцу могло быть ужасно потому, что это могло многое изменить… Сегодня вы приближаетесь к нему, воображая, как вы узнаете из газеты, что он умер…

П.: Я бы даже зашла так далеко, что сказала бы, что я бы хотела, чтобы это случилось, тогда у меня был бы какой-то прогресс здесь… Нет… Это у меня ирония такая… [Молчание.] Но это сложно… что мне было делать? И потом, я чувствовала, что для моей матери это невозможно. И потом, он же решил не иметь детей… А моя мать решила завести меня без него… Поэтому ставить под сомнение выбор моей матери было все равно что бросать вызов моему существованию… и это было абсолютно невозможно! Немыслимо… Я думаю, что у меня не было выбора… Могла ли я, просто ребенок, ставить под сомнение решения взрослых?.. [Молчание.] Может быть, были бы возможны другие варианты выбора… Моя мать также могла бы завести меня и не уважать выбор моего отца… сказать ему о моем существовании так, чтобы он меня знал… Как-то сделать, чтобы он существовал для меня… И тогда, возможно, я бы тоже могла говорить, чего я хочу?..

Понедельник, 16 января

Она вернулась улыбаясь.

П.: Вы не могли бы мне позволить уйти за десять минут до конца сеанса? Из яслей позвонили Жюльену [ее партнер] и сказали, что Элиот [ее двухлетний сын] нездоров, поэтому мне надо пойти и забрать Ленни [ее старший сын]. Если я уйду пораньше, я смогу забрать его прежде, чем их будут кормить… [Молчание.]

Сегодня у меня был утомительный день. Я вымоталась. В первый учебный час все шло хорошо. Это позволило мне лучше себя чувствовать в связи с работой и школой. Затем был еще один час, когда все пошло не так. Этот час, когда все шло не так, был последним, и до самого конца дня у меня осталось ощущение, что я как будто выжата, что я нездорова. Я сказала этому третьему классу, что дам им сегодня коротенькую контрольную, на полчаса… чтобы потом осталось время на урок. Я предупредила их и все хорошо подготовила… Они пришли, но затем потратили десять минут, чтобы усесться и достать свои вещи… Даже коротенькая получасовая контрольная съедает время, а если вы начинаете поздно, то остается еще меньше учебного времени…

Потом я чувствовала, что все свое время трачу на то, чтобы говорить каждому ученику, чтобы сидел тихо, чтобы не мазал линейку штрих-корректором – забираю бутылочку и уношу на свой стол… Перестань задавать вопросы соседу и болтать… И так далее… Это те ученики, которые просто никогда не сидят спокойно…

Затем я вернулась к ученикам, которые хотят следить за уроком, но не могут, потому что я поддерживаю порядок среди тех, кто не хочет никакого урока… Кроме того, есть еще школа, которая требует, чтобы я написала программу и следовала ей. Я пишу программу и хочу ей следовать, но не могу… Я в ловушке между всеми этими требованиями. Мне достаются ученики, которые не хотят, чтобы урок состоялся; правда, у некоторых из них прекрасные причины этого не хотеть, у них мозгов не хватает для него… Я увязла… А ведь есть еще другие, которые хотят заниматься, но не могут, потому что меня на них не хватает. Этим ученикам нелегко! И сверх всего этого требования школы!.. Фью, к концу дня я как будто выжата…

Более того, вчера ночью я проснулась, чтобы покормить Люси. Она снова проснулась ночью, потому что плохо ест по вечерам, едва притрагивается… Она не голодна по вечерам, но просыпается, чтобы закончить трапезу ночью… Вчера она проснулась в четыре утра!..

А.: То, что вы говорите, можно также понять как аналогию того, что вы устанавливаете сейчас между нами… Ученики, которые съедают десять минут рабочего времени, те, кто не хотят работать или не могут, и другие, которые действительно хотели бы, но им нелегко… Как вы здесь сегодня: хотите работать, хотите прогресса и в то же время съедаете десять минуть вашей сессии… Возможно также, это в связи с вашим голодом и нежеланием есть то, что я вам даю.

П.: В отношении голода Люси и нежелания есть… верно, это трудно. Меня раздражает, что она плохо ест… Меня раздражает, что это может стать моментом конфликта, стресса… с Ленни и Элиотом у нас никогда не было этой проблемы, они всегда хорошо ели и наслаждались этим… Люси тоже, прежде чем заболела, ела хорошо… На праздники мы давали ей протертую пищу, и это получалось, а теперь она ей не очень нравится… Я долила немного молока в ее бутылочку, чтобы было как жидкое пюре, но… ее это не интересует. [Молчание.] Это раздражает меня… Да… это трудно… последние несколько ночей она меня будила, и я вставала. Она плохо ела…

А.: Маленькая девочка, которая плохо ест и раздражает свою мать…

П.: О, но это же я!.. Интересно, если здесь поднимается что-то из моего детства… Я бы не хотела… Интересно, не я ли та, кто впадает в стресс по этому поводу… А затем я проецирую это на нее… Я бы не хотела… Я думаю, что еда должна быть удовольствием… Она должна оставаться приятным времяпровождением. Так что если я говорю ей [у нее делается очень иронический тон]: «Но разве ты не хочешь больше этого восхитительного пюре?..» И вот она я: подношу ложку ей ко рту… и подталкиваю ее, и настаиваю… Это, конечно же, не сработает! [Пауза.]

Говорить об этом здесь вот так… и говорить, что это меня раздражает… ну… это так же… это нелегко… Жюльен, тот сам сразу ворчит и жалуется… а я не хочу этого слышать. Эти последние несколько ночей я вставала сама. Я не хотела, чтобы Жюльен начал жаловаться и чтобы его беспокоили. Обычно мы делаем это по очереди; одну ночь встает он, одну я, поочередно, но потом, не знаю почему, я встала сама…

А.: Вы не хотели, чтобы отца беспокоила его дочь?..

П.: Да!.. В воскресенье именно он проснулся утром. Я тоже проснулась и слышала, как он все ноет и ноет на своей кровати… Он жаловался по крайней мере четверть часа… на Элиота за одно, на Ленни – за другое… Он сел завтракать и продолжал ворчать… Затем проснулась Люси, и тут я встала, потому что сказала себе, что со всеми тремя детьми сразу ему будет нелегко… Жюльен удивленно спросил: «Почему ты встала?» А потом продолжил жаловаться… Я посмотрела на него и начала смеяться… Это было в самом деле абсурдно… Засмеявшись, я смогла разрядить атмосферу… Это больше не был дом трагедии… [Смех.]

А.: Дом трагедии…

П.: Да… дом, где ничего не работает… где все трудно и ничего не работает…

А.: Дом трагедии, в котором отец ворчит и наносит побои? Возможно, вы боялись, когда говорили мне сегодня, что вы хотите уйти пораньше, что я тоже начну жаловаться и ворчать?

П.: О, нет, нет… Я скорее была в… в тот раз, когда я позвонила сказать вам, что в метро проблема и что я приеду поздно, вы помогли мне понять, что лучше получить часть сессии, чем ничего… Я скорее думала об этом.

Вторник, 17 января

П.: Вчера, уйдя отсюда, я подумала, что есть несколько интересных вещей, которые надо перебрать… среди вещей, которые я сказала… о моем отце… Но теперь я на самом деле не знаю что!…Это глупо… [Молчание.] Вчера вечером, когда я вернулась домой с Ленни, Элиот уже спал. Жюльен сказал, что он покормил Люси. Он думал, что она голодна; было немного рано, но поскольку она была голодна, он предпочел дать ей поесть… Но в это неурочное время он на самом деле не знал, что ей дать, и в конце концов дал ей бутылочку молока с кашей. Мне это не очень понравилось. Я не хотела, чтобы она ела кашу в это время… Это глупо. Я поняла потом, что я выставляю себя экспертом по питанию, у которого есть знания и который все время говорит, что делать. Потом я пожалела, что среагировала таким образом. Но… дело было сделано… Потом, почти в восемь часов, она захотела есть снова. Я покормила ее, на этот раз супчиком… и потом она спала хорошо! То есть все, что нужно, – это подождать, пока что-то произойдет. Она может это делать: она может есть хорошо и проспать всю ночь напролет… вот оно… [Молчание.] Я перестала говорить. Я поняла, что это, наверное, мне необходимо, потому что мне нужно переварить то, что я говорю. Я чувствую, что именно так это обычно происходит здесь: я говорю, я говорю… почти не думая особенно… Я говорю то, что мне приходит в голову, и потом… приходит время, когда мне нужно переварить, чтобы подумать обо всем, что я только что сказала…

А.: Переварить…

П.: Да… да… [Короткое молчание.] О! Я думаю, Ленни здесь, неподалеку… Он собирался в цирк, он едет со школой. Я сказала себе, что он очень близко отсюда, очень близко к нам… Я так и вижу его в его голубенькой курточке… Вот только одна вещь… Я могу вообразить пугающий сценарий… Затем у меня появляется ужасный страх, что что-то может случиться с ним или с одним из других моих детей. Я могу выстраивать ужасные сценарии, ужасающие… Я вижу его с его голубенькой курточкой, с его светлыми волосами… и какой-то мужчина забирает его… его похищают… и тут я узнаю его и спасаю его! [Короткое молчание.]

А… да… это возвращает немного назад, к тому, что мы говорили вчера. Про то, что я ставлю себя между моими детьми и отцом, спасая их, так, чтобы Жюльен не мог причинить им никакого вреда… [Молчание.]

Но эта мысль о том, что что-то страшное происходит с одним из моих детей, меня ужасает. Она в самом деле пугающая!.. Когда у меня такая мысль, меня в ней закручивает, и я действительно очень себя пугаю и не могу остановиться…

А.: Как в сновидении недавно…

П.: Ах да… но там Элиот потерялся… Постойте, это напоминает мне про мои собственные страхи, что меня похитят. Когда я была маленькой, я тоже могла строить ужасающие сценарии, и их хватало надолго. Я помню, как очень боялась, что какой-нибудь мужчина меня заберет. Я была в подземных тоннелях метро с моей матерью, а потом какой-то мужчина выходил из середины толпы и уводил меня прочь. У меня не было никакого голоса, я была нема; я не могла ничего ни сказать, ни сделать. Никакого звука не выходило из моего рта. Это было ужасающе…

А.: Что вы думаете об этом сценарии теперь?

П.: Это было очень пугающим… У меня совсем не было голоса, я ничего не могла сказать. Не иметь голоса значит быть бессильной… Я думала, что это, должно быть, связано с моим отцом… Я не могла бы сказать, что я хотела бы знать его. Это было невозможно. Было так, словно у меня не было голоса это сказать… я не могла этого сделать… я была бессильна… без голоса… Я чувствую, что есть еще и другие вещи… Но у меня из головы все сейчас ушло…

А.: Разные вещи уходят у вас из головы сейчас, как раньше уходил ваш голос, когда вы сталкивались с запретом вашей матери хотеть знать вашего отца?

П.: А, да, да… Это верно…

А.: В вашем воображении ваш отец только и мог, что выйти из толпы и забрать вас прочь, демонстрируя в этом сценарии, который стал так ужасен для вас, не только ваше желание знать его и приблизиться к нему, но также и ваше желание, чтобы он мог захотеть, чтобы вы были очень близко к нему.

П.: А, да, да… Это верно… Фью, есть много всего… Я говорила, что я хотела сделать перерыв, чтобы переварить… но на самом деле я все еще думаю и говорю о некоторых важных вещах… [Молчание.]

Жюльен сейчас такой дерганый. Он легко теряет терпение; он как раз сейчас бросает курить и поэтому легко заводится. Я не люблю видеть его таким. На днях я вмешалась, чтобы его успокоить; я не люблю слышать его таким. Он не может вынести, когда Ленни впадает в ярость и кричит. Он отсылает его в другую комнату и просит его успокоиться там; мне это не очень нравится, но ладно, я позволяю ему это делать… Но в тот день он отправил его в другую комнату, а сам при этом продолжал кричать на него. Ленни был в той комнате и продолжал плакать и кричать, Жюльен пошел сказать ему, чтобы он перестал и сидел тихо. Нет, тогда нет, на такое я уже не согласна! Раз Жюльен отправляет Ленни в соседнюю комнату успокоиться и выражать свой гнев там, если хочет, он не может в то же самое время приказывать ему сидеть тихо! Я вмешалась и предложила Жюльену пойти сварить себе кофе на кухне, чтобы успокоиться…

А.: В прошлый вторник вы не пришли. Вы хотели, возможно, облегчить сомнения и гнев, которые чувствовали по отношению ко мне, где-то в другом месте, после того как ваша мать наговорила вам о вашем анализе и вашем аналитике? Вы вернулись в пятницу, когда для вас стало возможно задать вопрос?

П.: О да, в некотором роде… да… [Молчание.] Жюльен и я договорились не шлепать детей. Нам это не нравится. Но, с другой стороны, мы орем друг на друга довольно много… Жюльен больше, чем я, но мы оба это делаем.

Я не знаю: что хуже для детей? Как дети переживают крики и раздражение родителей? После того как Жюльен так кричал на Ленни, он потом жалел об этом; он чувствовал себя очень плохо и сказал мне: я видел испуганное выражение на лице сына и был очень шокирован, что вызвал у сына этот страх. Он не хочет, чтобы такое еще когда-нибудь случилось. Он посидел, поговорил с Ленни, чтобы разобраться в случившемся. [Молчание.]

Я опять думаю про Поля: он все время убегает. [Ее ученик, о котором она говорила на предыдущих сессиях.] Я говорила с социальным работником в школе – никто не знает, где он… Это ребенок, у которого дела идут неважно. Он не бывает счастлив нигде: ни со своим отцом, который бьет его, ни с мачехой, которая о нем не заботится, ни со своей матерью, которая им не интересуется…

А.: Как Поль, в прошлый вторник вы отсюда убежали… Вы чувствовали, что разрываетесь между вашей матерью и мною… между вашей матерью и вашим отцом… между Жюльеном и вашими детьми?

П.: Да, в самом деле… Это было нелегко.

Перевод Марины Якушиной

Библиография

Freud S. (1924). Le probl?me ?conomique du masochisme. OCF-P Vol. XVII.

Kahn L. (2000). L’excitation de l’analyste in Le fantasme: une invention? A.P.F-Paris.