В защиту единства фрейдовской теории памяти Удо Хок
Udo Hock. Plea for the unity of the Freudian theory of memory. Int J Psychoanal (2014) 95:937–950.
Stuttgarter Platz 20, D – 10627 Berlin, Germany.
Введение
Текст Сезара Ботелла (2014) посвящен одной из центральных тем (а на самом деле, возможно, даже и центральной теме психоанализа с момента его зарождения до сегодняшнего дня), а именно памяти; его эссе называется «О припоминании: понятие памяти без воспоминаний». Здесь мы сразу сталкиваемся с проблемой: слово «память» само по себе в принципе не принадлежит «психоаналитическому лексикону», в лучшем случае встречается в отдельных составных понятиях, таких как «следы памяти (мнесические следы, мнемы, энграммы) или остатки памяти», «символ памяти» (или мнесический символ) или «покрывающая память» (см.: Laplanche, Pontalis, 1982, p. 113, 138, 143). Вследствие этого для памяти и ее составляющих нет и установленных норм перевода на другие языки, и это отсутствие терминологической ясности идет рука об руку с неясностью понимания предмета (иначе и быть не могло). Даже перевод английского заголовка текста Сезара Ботелла на немецкий язык сам по себе создает трудности, так как триада «Припоминание – Память – Воспоминание», как нам представляется, едва ли поддается переводу на немецкий без существенных смысловых потерь и/или без путаницы, значение которой не стоит недооценивать[45]. Опять же: какой именно набор фрейдовских понятий зафиксирован в этом различии, которое устанавливает английский язык? Учитывая, что в своих трудах, и особенно в рассматриваемом тексте, Ботелла придает величайшее значение терминологической ясности и точно понимает, как раз за разом извлечь новые смыслы из текстов Фрейда[46], кажется совершенно уместным противопоставить методическую процедуру Ботелла собственным замечаниям Фрейда на тему «памяти». В этом и состоит основное направление моей работы.
Я хотел бы начать с постановки ряда вопросов, вытекающих из терминологической неопределенности, которой окружено понятие памяти. Что именно следует понимать под памятью в психоанализе? Располагает ли вообще психоанализ упорядоченной теорией памяти как таковой, или внутри него существуют разные направления, соответствующие разным, более или менее сходным или даже взаимопротиворечащим теориям памяти? И какие технические последствия для психоаналитического процесса вытекают из тех понятий памяти, о которых идет речь?
Теория памяти Ботелла
Большая заслуга Сезара Ботелла в том, что его текст дает ответы на все эти вопросы, тем самым сдвигая фокус внимания в нашем изучении наследия Фрейда. Эта статья написана очень плотно, имеет одновременно клиническое и метапсихологическое направление; в ней Ботелла обсуждает проблематику «памяти», занимавшую его мысли на протяжении многих лет и даже десятилетий (см. особенно: Botella, Botella, 2007). Поэтому кажется как нельзя более уместным сначала воспроизвести здесь наиболее важные его идеи, с тем чтобы последующее обсуждение текста было понятным. Я хотел бы начать с метапсихологической части, которая составляет первую половину статьи.
Ботелла с самого начала проводит масштабное различие в творчестве Фрейда, и его статья построена целиком на этом. Сначала он говорит об «археологической модели» психоанализа, определившей, по его словам, мышление Фрейда, «особенно после 1910 года» (p. 2); иными словами, это период, оказавшийся особенно плодотворным для его метапсихологических трудов, в центре которых стоят понятия «презентация» (слово, предмет, объект презентации: в оригинале – Vorstellung) и «репрезентация» (в оригинале – Repr?sentanz). Ей Ботелла противопоставляет такую модель психоаналитического процесса, которая сосредоточена уже не на восстановлении воспоминаний прошлого, а на самом процессе припоминания. Защищая такой подход, он особенно выделяет в раннем творчестве Фрейда эссе «?ber Deckerinnerungen» [ «Покрывающие воспоминания»] (Freud, 1899), но ссылается и на «Die Traumdeutung» [ «Толкование сновидений»] (Freud, 1900), а из позднего творчества – на последние работы: «Konstruktionen in der Analyse» [ «Конструкции в анализе»] (Freud, 1937), «Der Mann Moses und der Monotheismus» [ «Человек Моисей и монотеизм»] (Freud, 1939), а также «Abriss der Psychoanalyse» [ «Очерк о психоанализе»] (Freud, 1940 [1938]).
Итак, чем же различаются две эти модели (или теории) памяти? Текст, в котором Фрейд описывает археологическую модель, эту тему почти не раскрывает; как подчеркивает Ботелла, там речь идет о «восстановлении» (p. 2) или «открытии» (p. 19) воспоминаний о прошедшем. Значение этих воспоминаний скрыто, так сказать, в том пласте, где они берут свое начало, и должно быть поднято на поверхность подобно археологическим находкам. В процессуальной модели, напротив, прошлое не открывается заново, а фактически «создается» (p. 2, 19). Ботелла упоминает наиболее несхожих между собой авторов, принадлежащих как к британской, так и к французской традиции, которые ставят археологическую модель психоанализа под сомнение с абсолютно разной аргументацией. Здесь он цитирует, как часть вместо целого, Винникотта, который придает опыту регрессии в психоаналитической ситуации, где аналитик является матерью (Winnicott, 1954, p. 288), то же важное терапевтическое значение, что и возврату памяти в прошлое.
Таким образом, для Ботелла чрезвычайно важно это различие, так как ему нравится думать, что сфера влияния археологической модели психоанализа ограничивается неврозом и эдипальными конфликтами, которые в нем обнаруживаются. Эти конфликты могут быть разрешены посредством восстановления вытесненных идей и воспоминаний. На следующем этапе он дополняет археологическую модель «трансформационным анализом» (p. 19, 21), который якобы сосредоточен на «памяти без воспоминаний», проявляющейся, в частности, в «памяти сновидения». В своем тексте он раз за разом ссылается на тот факт, что именно пограничные случаи требуют внесения изменений в метапсихологию, а также в психоаналитическую технику. Эту измененную технику он окрестил «регредиенцией». Давайте рассмотрим, что именно Ботелла подразумевает, в свою очередь, под каждым из этих понятий.
Память без воспоминаний
Прежде всего Ботелла разъясняет понятие «памяти без воспоминаний» с помощью концепции травмы, которая не оставила по себе никаких реальных следов, «не получила символической репрезентации» (p. 4) и, таким образом, осталась неосознанной и не зафиксированной в памяти. Он цитирует ряд отрывков из Фрейда, которые призваны доказать: Фрейд также предполагал существование некой формы травмы, фиксирующейся посредством негативных следов. Так, например, он цитирует отрывок из книги «Человек Моисей и монотеизм», где Фрейд выделяет позитивные и негативные эффекты сновидения. Позитивный эффект травмы, по его утверждению, проявляется прежде всего в навязчивом повторении, благодаря которому забытое переживание становится снова «осязаемым» (Фрейд). У негативных реакций задача обратная: «Ничто касающееся забытой травмы не должно вспоминаться или повторяться» (Freud, 1939, p. 76, немецкое издание, p. 181; Botella, p. 5). Эта формулировка довольно точно соответствует представлению Ботелла о «памяти без воспоминаний». Конечно, в этом месте он не проводит никакой связи с клиническим материалом, поэтому читателю трудно составить наглядное представление о том, что он под этим подразумевает. Что касается Фрейда, кажется несомненным, что в указанном отрывке у него нет той мысли, которую вчитывает туда Ботелла. Его здесь интересует довольно конкретная проблема – описание «защитных реакций» на травму, которые проявляются прежде всего в случаях «избегания» и в конечном счете в «торможениях» или даже «фобиях» (Ibid.). Вследствие этого позитивный эффект от травмы выразится в том, что соблазненный ребенок впоследствии будет постоянно и неоднократно провоцировать сексуальные нападения, в то время как негативный эффект той же травмы проявится в фобическом избегании любого сексуального контакта с Другим, чтобы не допустить повторения травматического опыта; следовательно, термины «позитивный» и «негативный» не имеют ничего общего с оценочными суждениями. Следуя формулировке Фрейда, согласно которой «невроз является негативом перверсии», так и хочется сказать, что позитивный вариант сродни перверсивному отыгрыванию травмы, а негативный невротически блокирует ее воздействие.
Память сновидения
Тем не менее Ботелла определенно ищет способ утвердить свое загадочное на первый взгляд понятие «память без воспоминаний» в области, которая выходит за границы невротической парадигмы, касающейся «теории репрезентации»[47] (p. 6), и тем самым одновременно обеспечить лучшее лечение пограничных расстройств. С этой целью на следующем этапе он обращается к фрейдовской концепции «памяти сновидения». И этот термин представляет особый интерес, так как позволяет нам представить себе психическое состояние, когда сновидец посредством онейрических образов вступает в контакт со своим прошлым, которое не сумел бы вспомнить никаким иным путем. Здесь Ботелла конструирует внутри фрейдовской работы эпистемологический конфликт, который мне постичь трудно. В метапсихологических трудах, написанных Фрейдом примерно в 1914–1915 годах, нет, по утверждению Ботелла, никакой памяти сновидения, так как понятие памяти сновидения не согласуется с тезисом Фрейда о том, что невротический конфликт возникает в результате вытеснения воспоминаний или репрезентаций, поскольку последнее образует «память в форме воспоминаний» (p. 7), тогда как первая – «память без воспоминаний».
Эта дихотомия с трудом поддается пониманию по двум причинам.
1. С одной стороны, она, по всей видимости, едва ли подтверждается текстами Фрейда. Возьмем как источник «Erinnern, Wiederholen und Durcharbeiten» [ «Воспоминание, воспроизведение и переработка»] (Фрейд, 1914), то есть ту работу о припоминании, которую Фрейд написал в разгар своего метапсихологического периода. Как подсказывает название, это работа трехчастная. На первых трех страницах Фрейд обобщает свои познания о памяти в психоанализе. Из этих трех страниц Ботелла приводит два ключевых отрывка, которые в конечном счете легли в основу концепции «памяти без воспоминаний». Здесь Фрейд утверждает, с одной стороны, что «убеждение» (p. 128) в существовании психологической взаимосвязи может быть более важным, чем воспоминание о ней, а с другой стороны, что сновидение располагает способностью визуализировать опыт, не пробуждая никаких воспоминаний о нем (p. 129). Параллельно с этим, разве «Wolfsmann» [ «Человек-волк»], труд, написанный в 1914 году, но опубликованный только в 1918-м, не является здесь наилучшим примером в том смысле, что детское переживание (недостоверный родительский coitus a tergo) пришлось реконструировать на манер детективного романа, отталкиваясь от сновидения, а именно сна о волках?[48] В этом отношении второй пассаж «Воспоминания, воспроизведения и переработки», посвященный обретению воспоминания во сне, непосредственно связан с клиническим случаем, который и сообщает ему особое значение. Однако оба эти примера имеют между собой нечто общее: в них нет никакого смысла обретения воспоминания, несмотря на наличие некой формы аффективной памяти или памяти сновидения. Тем не менее Ботелла вынужден приуменьшать важность этих отрывков, для того чтобы расколоть фрейдовскую концепцию памяти надвое и за счет этого вывести формулировку «память без воспоминаний» из поздних работ Фрейда. При этом он умалчивает о том, что Фрейд обнаруживает неослабевающий интерес к этому явлению начиная с «Толкования сновидений»[49], затем в указанных выше фрагментах 1914 года и вплоть до последних своих текстов (Ботелла цитирует, например, труд «Человек Моисей») – совершенно независимо от обсуждаемых топологии и психопатологии. В связи с этим – и в отличие от Ботелла – я не могу усмотреть здесь никакого эпистемологического конфликта, с которым, как предполагается, столкнулся Фрейд.
2. Опять-таки – и эта проблема кажется мне даже более важной, – дихотомия между памятью, в которой присутствует ощущение обретенного воспоминания, и памятью без такового не позволяет делать такие огульные выводы, какие предлагает Ботелла. Как мы уже указывали, он выделяет следующие группы понятий, образующие, по его мнению, общие тенденции:
а. Память с ощущением воспоминания – археологическая модель – теория невроза – первая топология – теория репрезентации.
в. Память без ощущения воспоминания – процессуальная модель – теория пограничного расстройства – вторая топология – трансформационный анализ.
Тем не менее такое распределение и разбивка не выдерживают поверки ни фрейдовским текстом, ни нашим собственным клиническим опытом. Как уже было показано в пункте 1, с точки зрения Фрейда, феномен памяти без воспоминаний, который возникает в случае памяти сновидения или аффективных убеждений, лишенных какого-либо «чувства осознания» (Freud, 1914, p. 129), существует во всей области психопатологии – более того, рискну утверждать, в психике каждого человека. В его случае это ни в коей мере не признак тяжелого психического заболевания. И даже «археологическая модель», к которой взывает Ботелла (и другие до него) определяется тенденциозно, когда отождествляется с теорией репрезентаций и когда в ее рамках предполагается повторное открытие [Wiederentdeckung], а не «конструкция» воспоминаний о прошлом. Интересно, что самая удачная цитата об археологической модели психоанализа взята из того текста самого Фрейда, который Ботелла (как недвусмысленно показывает его работа) хочет в очередной раз использовать для обоснования своего «трансформационного анализа» и к которому прибегает в своем «крестовом походе» против археологической модели, а именно из эссе «Конструкции в анализе». На протяжении всей первой части этой статьи, так же как в «Воспоминании, воспроизведении и переработке», Фрейд с особенным вниманием объясняет особенности психоаналитической работы с памятью. И точно так же, как в указанной статье, Фрейд подчеркивает, с каким трудом поддается восстановлению вытесненный материал; именно эта трудность делает в конце концов даже необходимым окольный путь через память сновидения, а также проявления переноса в лечении. И приходит в итоге к концепции «конструкции», которую он, к слову сказать, определяет с большой точностью. Задача аналитика, пишет он, состоит в том, чтобы «разгадать или, выражаясь более правильно, сконструировать забытое по признакам, которые оно после себя оставляет» (Freud, 1937, p. 45; см. также: Фрейд, 1937/1998). Наконец, решающее значение для моего предположения, что Ботелла ошибается, когда определяет археологическую модель исключительно как обретение воспоминаний и рассматривает ее вследствие этого в антиконструктивистском свете, имеет следующий отрывок из Фрейда: «Его [психоаналитика] работа над конструкцией или, если привычнее слышать, над реконструкцией обнаруживает значительное сходство с работой археолога…» (Там же), – вслед за которым он подробно обсуждает сходства и различия между археологией и психоанализом. Следовательно, мы видим, что 1) Фрейд ни в какой момент не отказывается от археологической модели психоанализа, потому что 2) он никогда не отождествляет ее с новым обретением воспоминаний, а включает в нее понятие «конструкция». В этом отношении различие между первой и второй топологиями не оказало никакого влияния и на фрейдовскую модель воспоминания в психоаналитическом процессе. Следовательно, и «память в форме воспоминания», и «память без воспоминаний» представляют собой разные формы воспоминания в рамках одной и той же фрейдовской теории памяти.
Отступление: Entstellte Erinnerung – искаженная память
Эта теория памяти – результат моих собственных многолетних исследований, посвященных взаимосвязи между воспоминанием и повторением (Hock, 2000), – в существенной мере строится на концепции искажения. Понятие искажения (в оригинале – Entstellung), которое Фрейд систематически вводит в главе IV «Толкования сновидений» (Freud, 1900, см. также: Фрейд, 1900/2008) для описания процесса трансформации латентных мыслей сновидения в его манифестное содержание, имеет основополагающее значение для фрейдовской теории памяти и, кроме того, для всех форм проявления бессознательного. На самом деле очевидно, что психоаналитическая работа вступает в свои права только там, где память в некотором роде разрушена или, точнее, искажена. Это общая черта всех текстов, в которых Фрейд обращается к проблеме памяти: все они посвящены ошибочному воспоминанию, ошибочной памяти. И это отнюдь не случайность. Скорее всего, подобные искажения указывают на вытеснение, которое имело место. Справедливо и обратное: там, где не произошло никаких искажений, психоанализу нечего делать, поскольку не вмешивается бессознательное. Следовательно, заблуждения Эго (ошибочные воспоминания, а также бессвязные, нелогичные и схематичные пересказы сновидений) не следует сбрасывать со счетов как докучливую, хотя и необходимую составляющую процесса воспоминания. Именно они составляют настоящий объект психоаналитического процесса. Нам следует благодарить исключительно интуитивное чувство языка Фрейда за тот факт, что даже заглавия его работ, посвященных памяти, предупреждают нас об этих искажениях в процессе вспоминания («Vergesslichkeit» [забывчивость/forgetfulness], «Fausse reconnaissance» [ложное узнавание] и «Erinnerungsst?rung» [нарушение памяти / memory malfunction] – ключевые понятия в некоторых из обсуждаемых работ).
Давайте рассмотрим только те тексты Фрейда, на которые обильно ссылается сам Ботелла. К примеру, статья «Покрывающие воспоминания» (Freud, 1899) целиком посвящена объяснению несоответствия между нереальностью и заурядностью детского воспоминания – и той чрезмерной остротой и неизменностью, с которыми оно застревает и сохраняется в памяти. Иными словами, его содержание кажется банальным, а форма тем не менее крайне отчетлива. Способ прозрения заключается как раз в изучении искажений, которые высвечивает указанное несоответствие между формой и содержанием. Это подчеркивает тот факт, что психологическая интенсивность скрытого содержания переходит в «сенсорную интенсивность» (см.: Ibid., p. 553) его формы.
Второй текст, на который ссылается Ботелла, это статья «Воспоминание, воспроизведение и переработка». Заглавие также само по себе уже представляет разъяснение, поскольку здесь Фрейд впервые систематически анализирует ту форму ложного воспоминания, в основе которой лежит компульсивное повторение. Об этой форме искаженного воспоминания Фрейд пишет:
Анализируемый вообще не вспоминает ничего забытого и вытесненного, а проделывает это. Он репродуцирует это не как воспоминание, а как действие, он воспроизводит это, разумеется, сам того не зная, что он воспроизводит. (Freud, 1914, p. 129[50])
Прежде всего, эта цитата показывает, что противопоставление психоанализа, направленного на воспоминания, и его современного варианта, в котором психоаналитический процесс сосредоточен исключительно на явлениях переноса, искусственно, поскольку перенос сам по себе есть не что иное, как воспоминание, искаженное актуализацией и отыгрыванием. С другой стороны, воспоминания о детстве всегда содержат фактор искажения, который в силу своей загадочной природы вторгается в текущую психоаналитическую ситуацию, скрывая, таким образом, в себе аспект переноса (Hock, 2008, p. 68 и далее).
Третий текст, на который опирается Ботелла, а именно статья «Конструкции в анализе», посвящен не просто важной роли конструкции в психоаналитическом процессе, как можно заключить из его названия, а более конкретно – воспоминаниям, которые «можно было [бы] назвать галлюцинациями, если бы к их ясности добавилась вера в их актуальность» (Freud, 1937, p. 53). Уже в «Толковании сновидений» Фрейд посвятил этому своеобразному феномену памяти ряд страниц одного из разделов главы 7, озаглавленного «Регрессия» (Freud, 1900, p. 547 и далее). То есть, опять-таки, в этом случае перед нами такая форма памяти, которая абсолютно сдалась действию бессознательного и, следовательно, подвергается постоянному внешнему искажению.
Я не стану вдаваться в подробности, чтобы не уходить слишком далеко от текста Ботелла. Три примера, которые я выбрал, принадлежат к очень разным периодам фрейдовской концепции памяти. Все три примера, однако, объединяет то, что все они касаются ложного воспоминания, соответственно, либо вырванного из контекста, либо наделенного загадочной резкостью, либо воспроизведенного как факт. Подобным же образом с этой точки зрения «память без воспоминаний» представляет собой случай искаженной памяти, может быть даже особый случай, но это понятие все же не дает нам оснований для того, чтобы расколоть фрейдовскую теорию памяти надвое, как предлагает сделать Ботелла.
Регредиенция
Как и термин «представимость (figurability – способность к фигуративной репрезентации. – Прим. ред.)», представляющий собой интерпретирующий перевод (толкование) фрейдовского термина «Darstellbarkeit» [представимость/изобразимость] из «Толкования сновидений» (см.: Hock, 2013, p. 942 и далее), где Фрейд описывает один из четырех механизмов работы сновидения как «R?cksicht auf Darstellbarkeit» [оценка (латентных мыслей. – Прим. ред.) с точки зрения возможности их репрезентации / установки на их наглядное изображение] (Freud, 1900, p. 344–354), «регредиенция» тоже заимствована из фрейдовского лексикона. Это существительное, образованное от прилагательного «регредиентный», которое Фрейд использует неоднократно, в частности в разделе 7-й главы, озаглавленном «Регрессия» (см.: Ibid., p. 538–555), и использует в смысле «r?ckl?ufig» [обратно направленный, ретроградный]. Ботелла пространно оправдывает выбор этого понятия, в очередной раз сопоставляя ключевые места фрейдовского текста в конце своей статьи, в Приложении. Для начала он задается целью провести различие между понятиями «регредиентный» и «регрессивный» и тем самым, соответственно, между понятиями «регресс» и «регредиенция». В самом деле, термин «регресс», в большей степени, чем «регредиенция», означает шаг назад в развитии; в отличие от регредиенции он придает движению назад в общем направлении негативную оценку, даже сообщает ему оттенок психопатологии. С другой стороны, Ботелла подчеркивает способность регредиенции преобразовать приступ возбуждения в «эндогаллюцинаторное» восприятие, как это обыкновенно бывает во сне (Botella, p. 22; Freud, 1900, p. 547). Именно благодаря этому регредиенция обладает преобразующей силой, и вследствие этого она необходима не только для психического равновесия, но и для психоаналитического процесса, прежде всего – для лечения пограничных пациентов. Здесь Ботелла только намекает на то, что позже утверждает в своем подробном отчете о клиническом случае. Он показывает, что через регредиентный подход аналитика (по типу сновидной картины) в ходе сеанса создается эндоперцептивный образ, то есть образ, изначально доступный только аналитику, который доводится до сведения пациента и помогает вывести его из состояния «памяти без воспоминаний», поскольку его собственная память может установить связь с этим образом. К этому я еще вернусь.
Это место в тексте Ботелла поразило меня – я счел его особенно интересным и полезным. Оно сопоставимо с мечтаниями Биона, безошибочно изображает обогащение методической и технической направленности психоаналитического процесса и, совершенно в духе Ботелла, может открыть нам новые пути, в частности, в лечении тяжелых психических расстройств. Тем не менее у Фрейда определение регрессии многогранно и далеко не очевидно. Мысль из «Толкования сновидений», где различаются топографическая, формальная и временная регрессия (1900, p. 554), действительно можно связать с понятием регредиенции, предложенной Ботелла. Как раз поэтому Ботелла ссылается на этот отрывок, соглашаясь с ним: «Именно это состояние регредиенции описано Фрейдом в 1914 году в абзаце, который он добавил к “Толкованию сновидений”» (p. 8). В этом отношении разница между двумя терминами в некоторой степени искусственна, она проистекает скорее из слов как таковых, нежели из фрейдовского словоупотребления. Топографическая регрессия Фрейда, кажется, почти ничем не отличается от регредиенции Ботелла.
И наоборот, ключевую проблему всей концепции регрессии и связанной с ней диаграммы из главы 7 «Толкования сновидений» Ботелла оставляет за кадром (см. илл. 1 в статье Ботелла).
СХЕМА 547 / ДИАГРАММА 547
Не должны ли оба конца этой диаграммы стыковаться, образуя в конце концов цилиндрическую форму? Довольно загадочная формула, добавленная Фрейдом по этому поводу в примечании 1919 года, предлагает разрешение трудностей, которыми чревата концепция регрессии: «При дальнейшей разработке этой линейной [развернутой] схемы следует принимать во внимание предположение, что именно к системе, следующей за предсознательным (Pcs), мы относим сознание (Cs), так что P = Cs» (Freud, 1900, p. 547, fn. 1). Я считаю, что Жан Лапланш – по-прежнему единственный из читателей Фрейда, который принял это примечание всерьез и последовал фрейдовским указаниям. Он снова «свернул» развернутую схему, соединив оба экстремума фрейдовской диаграммы, то есть обе формы сознания, Предсознательное и Сознательное. Наконец, полученную таким образом новую схему он назвал «le baquet» [франц. ведро] и неоднократно посвящал ей углубленные комментарии (из недавнего – Laplanche, 2007 [2000], p. 59–78). Следует признать, что в результате этого действия регрессия действительно теряет некий ключевой аспект: невозможно уже говорить о ретро– или даже прогрессивном движении, так как направленное прежде движение становится круговым, «назад» превращается в «снова», а регрессия, таким образом, – в повторение (подробнее об этом см.: Hock, 2000, p. 31–34).
Иллюстрирующий клинический случай Ботелла
В качестве иллюстрации Ботелла описывает впечатляющий случай; его увлеченная и в некотором роде детективная охота за ранними травматическими воспоминаниями пациента «Сержа», на которые Ботелла возлагает ответственность за его более позднюю психопатологическую картину симптомов, напоминает знаменитый случай Фрейда – «Человека с волками». Кроме того, этот случай во всем отвечает идее важности памяти для психоаналитического процесса, в то время как фантазии пациента, которые в кляйнианском дискурсе представляют собой главное направление всех размышлений в ходе психоанализа (из недавнего см.: Wei?, 2013), играют минимальную роль: слово «фантазия» на протяжении всего текста не появляется ни разу! И, конечно, (могло ли быть иначе!) основная задача Ботелла – наглядно продемонстрировать читателю различные понятия из его предварительных теоретических замечаний (память без воспоминаний, память сновидения и регредиенцию, если выделить только ключевые) с точки зрения их важности для процесса совместной работы аналитика и анализанта.
Так же как и теоретическая часть статьи, клиническая часть написана очень плотно; однако она содержит изложение случая, уже пространно описанного Ботелла в 2001 году. В этом отношении первую свою задачу я вижу в том, чтобы проследить утверждения Ботелла, подвергнув их критическому разбору на предмет внутренней согласованности, а также клинических данных.
Речь идет о случае 30-летнего пациента, названного Серж, который обращается к Ботелла всего год спустя после семилетнего анализа у его «опытного коллеги», потому что чувствует потребность в новом анализе вследствие панических атак и состояний деперсонализации. Прежде всего Ботелла выделяет три воспоминания, которые пересказывает пациент, обращаясь за лечением:
1. В возрасте трех лет он попадает в автомобильную аварию вместе со своей матерью. Его мать обливается кровью, и ее увозят в больницу, в то время как сам он остается невредим; тем не менее он довольно отчетливо помнит свое состояние паники в связи с этой аварией.
2. Когда Сержу было шесть лет, его голый отец вышвырнул его из супружеской постели, в которой пациент регулярно находил убежище от ночных страхов, если отец отсутствовал по рабочим делам.
3. Мать отправила пациента в школу, когда тому исполнилось шесть лет. В то время он, согласно отчету, каждое утро перед уходом спрашивал ее в слезах: «Мамочка, а ты там будешь?» Его детство с матерью предположительно было райским.
В этих сценах Ботелла прежде всего распознает сепарационную тревогу, но в то же время строит предположения относительно того, не скрываются ли за этими болезненными воспоминаниями какие-то дополнительные травмы. Затем, в ходе анализа, уже на ранней его стадии становится ясно, что в начале жизни пациента между его родителями происходили серьезные конфликты. Отец временно оставил семью ради другой женщины; мать вследствие этого впала в депрессию и, возможно, даже пыталась покончить с собой. Однако для Сержа эти инциденты, не сыгравшие, по-видимому, никакой роли в первом анализе, поначалу оставались абстракцией; по его словам, он был слишком мал, чтобы эти эпизоды могли оказать на него влияние. «Это не моя история», – сказал Серж по этому поводу. Ботелла говорит в этом месте об истории без «репрезентаций» или «воспоминаний» [Erinnerungen] с точки зрения немецкоязычного читателя, оставляя открытым вопрос о том, в каком смысле следует понимать эти «репрезентации»: в том ли, что Серж не в состоянии понять, что произошло [«Keine Vorstellung»], или в том, что прошедшее не зафиксировалось в психическом аппарате? В первом не может быть никаких сомнений, однако я хотел бы оспорить второе: в конце концов, несмотря на семилетний анализ у пациента присутствует набор тяжелых симптомов, а именно приступы паники и состояния деперсонализации. Не будь у пациента этих симптомов, у Ботелла едва ли были бы основания для дальнейшего поиска его травматических воспоминаний.
Далее в отчете следует экспансивное описание одного из сеансов четвертого года анализа, вращавшегося вокруг необычного французского слова d?trousser (означающего, среди прочего, «грабить», «нападать с целью ограбления») и слова la trousse (сумка или кошелек). Совершенно невозможно дать сжатое изложение этого сеанса: он состоит из ассоциаций пациента, сновидения, ассоциаций к этому сновидению, кратких интерпретаций Ботелла во время сеанса и его пространных пояснений к ходу сеанса. Речь снова и снова возвращается к различным значениям слов trousse, trousser, d?trousser и т. д. Тем самым большую часть сеанса, по словам Ботеллы, происходит развитие эдипального конфликта. Кто кого грабит и что именно при этом отнимает? Какой именно объект предположительно утрачен, а именно насильно отнят, и с какой целью это было сделано? Свой выход совершают все персонажи эдипальной семейной мыльной оперы: отец, мать и старший брат (любимец матери), с которыми Сержа соединяют либо сексуальные влечения (мать), либо импульсы агрессивного соперничества (отец, брат).
Параллельно с этим, однако, Ботелла постоянно подчеркивает специфическую природу этого сеанса, не относящуюся к его содержанию, а именно совершенно необычайный голос Сержа и соответствующее его настроение, в результате чего «Чувственная составляющая возобладала над содержанием» (p. 12) и аналитик переключился в «регредиентный режим слушания» (p. 13). Эта манера поведения пациента порождает в аналитике эндопсихическое, или галлюцинаторное, восприятие, которое он вслед за этим расширяет, формируя конструкцию, которую наконец сообщает своему пациенту: он видит врачебную сумку («trousse m?dicale»), которая, в свою очередь, может относиться к ранней попытке самоубийства матери Сержа и к его разлуке с нею, связанной с этой попыткой. В процессе он (аналитик) преодолел пределы памяти, доступной пациенту ранее, и открыл ему доступ к неприкосновенному до тех пор пласту его детства. Выяснилось, по-видимому, что в первые годы жизни пациент испытывал депрессию, которая стала реакцией на суицидальную попытку его матери. Вслед за этим Ботелла прорабатывает значение переноса в этой последовательности, снова и снова обращаясь к вербальным ассоциациям, которые, по его мнению, сыграли решающую роль, обеспечив доступ к бессознательному пациента. И это в равной степени относится к заключительным строкам его клинического отчета, где он пишет, что воспоминание и перенос идут рука об руку и что способность аналитика впустить свое собственное эндопсихическое восприятие в аналитический процесс, усвоив регредиентный подход, имеет первостепенное значение. По меньшей мере дважды в своем описании случая (включая, помимо «trousse m?dicale», мелодию из оперетты «Веселая вдова») Ботелла показывает, что только эти регредиентные ассоциации аналитика, отличающиеся, так сказать, яркостью галлюцинаций, приводят к решительным изменениям в процессе лечения. Наряду с явлениями переноса они жизненно важны для пациента, поскольку, согласно этой картине, пробуждают его собственные воспоминания и тем самым позволяют ему постичь внеисторичную некогда суть его собственной истории. Наконец, Ботелла ясно дает понять своим описанием случая, что любая попытка развести в психоаналитическом процессе работу памяти и ее центральную функцию, тем самым обесценивая ее, как делает, например, Фонаги (Fonagy, 1999, см.: Botella, p. 3), ведет к обесцениванию самого психоанализа. Подход Фонаги может рассматриваться только как результат искаженного понимания не только концепции памяти, но и концепции переноса. Согласно подходу Ботелла, психоанализ, напротив, сосредоточен в первую очередь и главным образом на процессе памяти, в который аналитик, предположительно, постоянно и неизбежно вовлечен путем регредиенции.
Обсуждение клинического случая: первенство Другого
В своей критической оценке теоретической части статьи Ботелла я выделил два обстоятельства. Во-первых, дихотомия фрейдовской теории памяти, согласно которой она делится на «археологическую» модель (память с ощущением припоминания) и «процессуальную», когда память генерируется с помощью аналитика, по моему мнению, не согласуется с текстами Фрейда. Во-вторых, Ботелла сделал из этой дихотомии далекоидущие выводы, в частности психопатологического характера, с которыми я не смог согласиться: археологическую модель он связывает с неврозом, а процессуальную – с пограничным расстройством. Как я уже подчеркивал, его клинический пример представляет собой попытку обосновать это противоречивое соседство: только благодаря успеху во втором анализе, за пределами невротического материала и с помощью памяти сновидения и техники регредиенции, усилившей «негативную» травму, иными словами, такую, которая может быть воспринята лишь с большим трудом (то есть недоступную для воспоминаний попытку самоубийства матери в первые годы или даже месяцы жизни пациента), стало возможным какое бы то ни было устойчивое излечение его симптомов. Пациент признает свою собственную детскую депрессию, одновременно освобождаясь от иллюзии безмятежного детства. Из-за своего депрессивного состояния, а также из-за пропитанных влечениями желаний, направленных на его отца (ключевое словосочетание – «Веселая вдова»), мать была гораздо менее доступна для него, чем ему нравилось думать. Хотя Ботелла нигде не характеризует своего пациента как пограничного, несмотря на его проявления деперсонализации, он подразумевает, что этот второй анализ в основном проходил не на уровне невротического-эдипального конфликта, а на каком-то другом.
В заключение я хотел бы кратко развить свою мысль о том, каким образом, в частности, воспоминание пациента о попытке самоубийства его матери – вновь обретенное, между прочим, посредством его собственного сновидения (там он видит женщину, перерезавшую себе вены и истекающую кровью в ванне до тех пор, пока некий мужчина не приходит позаботиться о ней) – может быть понято в свете общей теории соблазнения, выдвинутой Лапланшем, и его принципа первенства Другого. Коротко говоря, первенство Другого означает, что бессознательное может развиваться только в результате встречи со взрослым Другим. Послания Другого, загадочные даже для него самого, ребенок может истолковать только превратно, поскольку неизбежно вытесняет части, не поддающиеся толкованию, таким образом одновременно обретая бессознательное. Следовательно, в отличие от теории Эдипова комплекса, которая приписывает сексуальное желание исключительно сыну (который вожделеет мать и убивает отца), в теории соблазнения ребенок изначально имеет дело с сексуальностью взрослого Другого. С этой точки зрения Эдипов комплекс представляет собой не базовую структуру и не первичную фантазию, а воплощенный ответ на загадку, которой становится желание Другого.
Каково же значение ранней детской травмы Сержа в свете этой теории? Прежде всего, материнская попытка самоубийства может быть истолкована как загадочное послание к сыну, который, очевидно, не способен осознать этот поступок, то есть истолковать его соответственно. Таким образом, инцидент остается в его жизни чужеродным элементом, который едва ли поддается припоминанию, не говоря уже о том, чтобы постичь его психическое воздействие. Тем не менее он явно не исчез бесследно, а спровоцировал, как показывает нам Ботелла, приступ депрессии в детстве пациента, возможно ставшей первоначальным ответом пациента на загадку материнской усталости от жизни. Но Ботелла, не удовлетворяясь этим, предполагает также, что в конечном счете именно этот опыт приводит пациента во второй анализ. Он до некоторой степени продолжает существовать как непонятое послание, вторгаясь в текущую терапевтическую ситуацию посредством симптомов и тем самым определяя динамику переноса. Симптомы пропадают только тогда, когда судьбоносная важность этого послания для дальнейшей жизни пациента успешно признается в ходе лечения. Он должен признать, как мало внимания его мать уделяла иногда его собственным страданиям («мать, которая никогда не замечала моих страданий», p. 18). Его собственные эдипальные желания («мое детство с матерью, которое было чудесным, настоящим раем», p. 11) следует, стало быть, понимать как отчаянный ответ, как повествование-самовнушение перед лицом ранней экзистенциальной угрозы потерять ее навсегда. Они ни в коем случае не являются причиной появления его симптомов. Говоря в этом контексте о загадочном послании матери со ссылкой на Лапланша, я отнюдь не подразумеваю, что мать совершила какое-либо умышленное действие, обращенное прямо к сыну. Скорее всего, ключевое значение имел тот факт, что сын заведомо зависит от действий матери, которые влияют на него, потому что он психологически подавлен тем, что он видит и слышит, но еще не понимает, будучи маленьким ребенком. И легко можно себе представить, что мать была недоступна для него в течение некоторого времени после своей попытки самоубийства, была вынуждена покинуть его в состоянии великой психической беззащитности. Таким образом, этот пример показывает, что конфликтным или даже травматическим послание становится, с одной стороны, в зависимости от своего содержания, то есть от того, что передает отправитель, с другой стороны, в зависимости от того, что доходит до получателя, то есть от того, что он может усвоить и переработать. Так что это не выдерживает сравнения и с археологической находкой, которая для любого археолога выглядит одинаково, а сравнимо скорее с покрывающим воспоминанием, которое несомненно указывает на реальное событие, однако представляет собой схематичную картину, искаженную субъективным восприятием вспоминающего. Лапланш, отстаивая концепцию послания, пытается в конечном счете преодолеть дихотомию между тем, что было пережито на самом деле, или «внешней реальностью», и субъективным воображаемым, то есть «психической реальностью». Тем самым он стремится воздать должное «r?alisme de l’inconscient» [ «реалистичности бессознательного»] (Laplanche, 1999 [1993], p. 71 и далее), введя третий уровень реальности: то есть «r?alit? du message» [ «реальность послания»] может претендовать на ту же согласованность, что и психическая реальность у Фрейда. Таким образом, значение памяти в психоаналитическом процессе остается неизменным. Следует признать, что у Лапланша речь никогда не идет о восстановлении переживания в том виде, в каком оно, предположительно, имело место; он подчеркивает, что послание не является целиком воображаемым, так как переживание определяет концепцию послания, соотносясь с реальностью Другого и, следовательно, с некой иной реальностью, помимо той, которую порождает восприятие и/или фантазия.
Перевод Варвары Бабицкой
Библиография
Фрейд З. (1900/2008) Толкование сновидений. М.: АСТ, 2008.
Фрейд З. (1918/1998) Из истории одного детского невроза. Минск: Попурри, 1998.
Фрейд З. (1914/2000) Воспоминание, воспроизведение и переработка // Фрейд З., Лейбин В. Зигмунд Фрейд и психоанализ в России. М.: Московский психолого-социальный институт; Воронеж: НПО «МОДЭК», 2000. C. 132–139.
Фрейд З. (1937/1998) Конструкции в анализе // Фрейд З. Основные принципы психоанализа. Изд-во «Рефл-бук»; «Ваклер», 1998.
Botella C. (2014). On remembering: The notion of memory without recollection. Int J Psychoanal 95: 911–936.
Botella C., Botella S. (2007). La figurabilit? psychique (2nd rev. ed.) [Psychic figurability]. Paris: ?ditions In Press.
Fonagy P. (1999). Memory and therapeutic action. Int J Psychoanal 84:497–513.
Freud S. (1899). ?ber Deckerinnerungen. GW I, 531–554.
Freud S. (1900). Die Traumdeutung. GW II/III.
Freud S. (1914). Erinnern, Wiederholen and Durcharbeiten. GW X, 125–136.
Freud S. (1918). Aus der Geschichte einer infantilen Neurose. GW XII, 27 – 157.
Freud S. (1937). Konstruktionen in der Analyse. GW XVI, 41–56.
Freud S. (1939). Der Mann Moses und die monotheistische Religion. GW XVI, 103–246.
Freud S. (1940 [1938]). Abriss der Psychoanalyse. GW XVII, 63 – 138.
Hock U. (2000). Das Unbewusste Denken. Wiederholung und Todestrieb. Gie?en: Psychosozial, 2012.
Hock U. (2008). Pr?sens und Pr?senz des Traumes // Texte – Psychoanalyse. ?sthetik. Kulturkritik 28:63–79.
Hock U. (2013). Einblicke aus Frankreich. Eine metapsychologische Studie zum Unbewussten und seinen Repr?sentanzen. Psyche 9 (10):931–961.
Laplanche J. (1999 [1993]). Court trait? de l’inconscient // Entre s?duction et inspiration: l’homme, 67 – 114. Paris: PUF.
Laplanche J. (2007 [2000]). R?ve et communication: faut-il r??crire le chapitre VII? // Sexual. La sexualit? ?largie au sens freudien, 51–78. Paris: PUF.
Laplanche J., Pontalis J. – B. (1982 [1972]). Vokabular der Psychoanalyse. Frankfurt/Main: Suhrkamp.
Wei? H. (2013). Unbewusste Phantasien als strukturierende Prinzipien and Organisatoren des psychischen Lebens. Zur Evolution eines Konzepts – eine kleinianische Perspektive. Psyche 9 (10):903–930.
Winnicott D.W. (1954). Metapsychological and clinical aspects of regression within the psychoanalytical set-up. Int J Psychoanal 36:16–26.