О припоминании: понятие памяти без воспоминаний Сезар Ботелла[25]

Cesar Botella. On remembering: The notion of memory without recollection. Int J Psychoanal (2014) 95:911 – 936

11, rue Jean de Beauvais, 75005 Paris.

Вначале автор предпринимает попытку оценить понятия памяти и припоминания, принимая во внимание их эволюцию в трудах Фрейда и текущие споры об их относительной важности в аналитическом лечении. Вслед за этим автор предлагает заново развить и расширить теорию Фрейда, не меняя ее по существу: он вводит ряд понятий (главные из которых: представимости, регредиенция, состояние сеанса, негатив травмы и память без воспоминаний) и приводит доводы в пользу принципа конвергенции – когеренции, регулирующего психическую жизнь. Его тезис состоит в следующем: аналитическая практика, как описал ее Фрейд, имеет измерение археологического порядка, кроме того, как показала нам современная практика, считающая это измерение недостаточным, для аналитика существует дополнительная необходимость работать на сеансе определенным образом, а именно прибегать к тому, что автор называет регредиенцией ее или его мыслительных процессов; регредиенция позволяет аналитику получить доступ к ранним областям психики, лежащим за пределами области воспоминаний, получивших репрезентацию. Этот трансформационной психоанализ, по выражению автора, дополняет собой археологический психоанализ. Свои теоретические и практические разработки автор подкрепляет собственной схемой функционирования психики, в которой он расширяет схему, составленную Фрейдом в 1900 году, а также подробным описанием случая аналитического лечения, в частности центрального сеанса, который сыграл решающую роль в успехе этого анализа.

Ключевые слова: споры о припоминании; память сновидения; память без воспоминаний; негатив травмы; работа представимости, способность к фигуративной репрезентации, регредиенция; состояние сеанса; принцип конвергенции – когеренции.

Припоминание: споры

Прежде всего зададимся вопросом: думаем ли мы сегодня по-прежнему, что психоанализ лечит в силу возвращения прошлого, или же считаем, что запоминание уже не играет в психоанализе такой важной роли?

Психоанализ был задуман Фрейдом и развивался в значительной степени в рамках концепции, в соответствии с которой разрешение невроза можно найти в прошлом пациента. Фрейд даже использует известную метафору, согласно которой психоанализ устроен по образу археологии, где предметом раскопок становятся воспоминания прошлого в их изначальном виде.

Однако у Фрейда ничто не бывает простым. В статье «О покрывающих воспоминаниях» (Freud, 1899a) и в созданном годом позже «Толковании сновидений» (Freud, 1900a) интерес его был сосредоточен не столько на исследовании памяти, сколько на процессе припоминания [remembering]. В то время Фрейд считал, что все воспоминания являются результатом процесса, в ходе которого прошлое создается, более или менее приближаясь к реальным фактам. Эта концепция, без сомнения, была тесно связана с самоанализом, который Фрейд провел в 1890-х годах, и особенно с его работой с собственными сновидениями.

Почему Фрейд отказался от этой концепции припоминания и впоследствии так крепко держался археологической модели? И наоборот: почему в конце своей работы он вернулся к своим взглядам 1900 года и полагал, что конструкция, основанная исключительно на чувстве убеждения, которое порождает анализ, дает такой же терапевтический результат, как и вновь обретенное воспоминание? Я предположил, что следует установить различие между тем, что я называю фрейдовской мыслью (то есть тем способом мышления, который мы видим в работе Фрейда еще в 1900 году), и психоанализом, который мы воспринимаем в первую очередь как теорию невроза (то есть той точкой зрения, к которой Фрейд вернулся и которой придерживался все более строго, особенно после 1910 года, когда перенос и понятие невроза переноса приобрели ключевое значение в практике, а поиск воспоминаний вследствие этого стал ее главным стержнем). Кульминацией этой теории стала метапсихология 1915 года, в которой археологическая модель возобладала.

Вероятно, именно эти изменения породили, в числе прочего, современную дискуссию о роли припоминания в аналитическом лечении.

В Англии психоанализ и память на очень раннем этапе подверглись переоценке в свете понятия объектных отношений под влиянием таких новаторов, как Мелани Кляйн и Фэйрбейрн. Винникотт и Бион, несмотря на все свои концептуальные различия, сходились по крайней мере в одном: они пытались раздвинуть границы классической концепции припоминания, основанной исключительно на воспоминаниях и на их возвращении. Это очевидно в случае Биона: стремясь сделать аналитический процесс более эффективным, он советовал аналитикам тренироваться в том, чтобы подходить к сеансу «без памяти, без желания и без понимания» (Bion, 1970). В этой триаде меня особенно интересует первое слово. Что касается работы Винникотта, то введенное им понятие «возвращения к зависимости» уже в 1954 году оказало глубокое влияние на клиническую практику и привело к улучшению лечения пограничных случаев. Это произошло потому, что возвращение к зависимости, если оно заходит достаточно далеко, может произвести ощущаемый опыт, согласно которому «в той мере, в какой пациент переживает возвращение к зависимости… аналитик является матерью из какого-то прежнего периода его жизни» (Winnicott, 1954, p. 288; курсив авторский). По его мнению, эта ситуация возвращения, заменяющая собой припоминание, с терапевтической точки зрения равноценна обретению памяти. Данную ссылку можно рассматривать в качестве примера. Я приравниваю это переживание к фрейдовской конструкции, поскольку ни одно, ни другая не являются, строго говоря, воспоминаниями, однако так же эффективны и имеют такое же значение для преобразования психической жизни. Но то, что в работе Винникотта и Биона осталось просто релятивизацией важности припоминания, в англосаксонском психоанализе вскоре приобрело гораздо большее значение. Бетти Джозеф (1985) отстаивает идею, что именно через опыт, переживаемый на сеансе как аналитиком, так и пациентом, то есть через переживание психической реальности во время сеанса, могут быть восстановлены ранние переживания пациента, несмотря на то что последний никогда не думал об этих переживаниях и не вербализовал их. Что касается более поздних теоретиков, то Питер Фонаги предполагает:

Терапевтическое воздействие психоанализа не связано с восстановлением воспоминаний о детстве, как травматических, так и нейтральных… Память имеет огромное значение, но только как посредник, как важный канал передачи информации о природе внутренних репрезентаций объектных отношений, а не как источник сведений о прошлом… Воспоминания играют в аналитическом лечении второстепенную роль, они представляют собой «эпифеномен» (побочное явление)… В психоанализе следует избегать археологической метафоры… он далеко не ограничивается созданием нарратива. (Fonagy, 1999, p. 218)

Фонаги отстаивает идею существования автономных моделей, которые не зависят от опыта субъекта, а именно моделей отношений Я – Другой. Фонаги продолжает:

Психоанализ – это активное создание новых способов переживания «Я с Другим». Лечение, которое ставит во главу угла восстановление памяти, служит ложному богу. (Ibid.)

В решающей дискуссии, опубликованной в 2003 году «Международным психоаналитическим ежегодником», Гарольд Блюм энергично оспорил эту точку зрения. По его мнению, «ложным богом» Фонаги называет не что иное, как утверждение Фрейда о том, что «теория вытеснения – это краеугольный камень, на котором зиждется все здание психоанализа» (Freud, 1914d, p. 16). Приведенный выше тезис Блюм отвергает целиком: «Предложенные Фонаги модели “Я с Другим” и способы пребывания с Другим не учитывают путь развития психики от нарциссизма к константности объекта» (Blum, 2003, p. 499). Важность этой дискуссии для будущего психоанализа очевидна. Со своей стороны, я постараюсь показать изъян этой дискуссии, а именно ее ограниченность, поскольку речь в ней идет только об одном понятии: припоминании. Кроме того, в ней не принимается во внимание сложность фрейдовского понятия «припоминание», причем не только в конце его работы, как я указывал в начале. Как я уже говорил, теория невроза составляет лишь часть фрейдовской мысли, она распространяется только на один сектор психической жизни, уже не охватывая ее целиком. Поэтому я полагаю, что Блюм совершенно прав в рамках классического психоанализа, где аналитик работает только с сектором эдипального невроза и связанной с ним системы репрезентаций, которые были описаны в 1915 году в первой топографической модели бессознательного. Сегодня благодаря лечению так называемых пограничных пациентов мы знаем, что аналитическое лечение охватывает гораздо более обширную область психической жизни.

В 1970 году во Франции Серж Видерман своим трудом «Construction de l’espace analytique» («Конструкция аналитического пространства») положил начало дискуссии, которая перевернула все наши представления. Опираясь на первичную сцену в случае Человека с волками, Видерман утверждает:

Важно не то, что это произошло таким именно образом: важно, что каждый из нас может пережить первичную сцену в том единственном измерении, которому она по-настоящему принадлежит, а именно в измерении воображаемого… Глубинная функция интерпретации состоит не в том, чтобы установить произошедшее в прошлом путем его воспроизведения, а в отслеживании тех «фигур» [figures], которые проявляются в аналитическом пространстве и более нигде, потому что существованием их наделяет только аналитическое пространство, которое, делая их видимыми, пробуждает их к жизни. У Гегеля было предчувствие, что нам придется измышлять истину. (Viderman, 1970, p. 342–344)

Его книга положила начало великому спору в Парижском психоаналитическом обществе[26]. Здесь мне придется ограничиться спором с Франсисом Паше, в особенности в его книге «Le Pass? recompos?» («Воссозданное прошедшее»), где он пишет:

Тем не менее слова аналитика будут не более чем утверждением со стороны проникающего восприятия, и только бессознательное субъекта может осуществить свое собственное преобразование… нам необходимо стремиться с помощью предоставленного материала… как можно точнее реконструировать конкретное фигуративное воплощение [figuration] прошлого. Вопрос не просто в понимании и чувстве, аффекте и значении, а в сущности и форме прошлого, в его ощущаемой поверхности… Таким образом, анализ должен следовать по пути, намеченному пробуждениями [evocations] и реконструкциями сцен, которые вызвали сходные аффективные реакции, но, кроме того, имеют ту же форму и ту же сущность… По мере того как аналитик постигает чувство прошлого, он все лучше понимает его форму и сущность… Если кто-то здесь и создает (точнее, воссоздает), то это пациент, а не аналитик. (Pasche, 2000, p. 171–184)

Коротко говоря, несмотря на разные концепции, эти авторы разделяют одну основную идею: идею о недостаточности археологической модели и о необходимости допущения для конструирования прошлого. Вслед за этим один из них с удивлением отмечает: именно такой подход усвоил Фрейд в конце своей работы, когда вернулся к своей первоначальной концепции 1900 года. Сегодня наша задача – узнать, имеем ли мы дело с конструкцией, никак не связанной со вновь открывшимся прошлым, или с реконструкцией того, что существовало в действительности, но не приняло форму репрезентированной памяти – а разве бывает иная память, кроме воспоминаний, то есть репрезентаций?

Память без воспоминаний

Здесь в мысли Фрейда содержится парадокс. С введением в 1923 году второй топографии, в которой понятие бессознательной памяти распространяется на новое измерение Оно, а значит, за пределы памяти системы Бессознательного, введенной в 1915 году, оказалось, что археологическая модель более неприменима. Вследствие этого Фрейд теоретически рассматривал идею о возможности существования другой памяти, при этом никогда даже не ставя под сомнение свой метод, основанный исключительно на метапсихологии 1915 года. В 1923 году этот метод уже не годился для психоанализа Оно; в связи с этим в данной статье я предлагаю расширить метод таким образом, чтобы он распространялся и на психоанализ Оно, и на так называемых пограничных пациентов.

После 1923 года метод должен был быть пересмотрен на новых основаниях, которые Фрейд изложил позднее. В 1932-м, через десять лет после введения Оно, Фрейд отказался от мнения, что сновидения представляют собой осуществление младенческих желаний. Теперь он определял сновидение уже не как осуществление желания, а как предпринятую попытку удовлетворения. Ведь главной целью работы сновидения, ее двигателем и смыслом ее существования было уже не стремление к удовлетворению, а настоятельная необходимость для психической жизни более тщательно проработать внеисторические травмы, не получившие символической репрезентации, наделить их смыслом путем ассоциаций. Следовательно, первичная функция психической жизни состоит в создании репрезентаций, позволяющих интегрировать не осознанные ранее травмы в репрезентативную систему (Freud, 1933а, p. 29). Таким образом, в последних трудах Фрейд восстанавливает в правах свою первую метапсихологию 1900 года: теория невроза становится лишь частью фрейдовской мысли, теперь она распространяется только на один сектор психической жизни, уже не охватывая ее целиком.

Эта работа, происходящая во сне, при соответствующих условиях может происходить и на сеансе. Первое представление об относительности воспоминания можно обнаружить уже у самого Фрейда, начиная с революционной статьи 1937 года «Конструкции в анализе»[27]. Это означает, что в конечном счете важна не столько возрастающая релятивизация припоминания, сколько место, которое уделяется понятию убеждения, к которому он не возвращался после 1914 года[28]. Здесь можно упомянуть и о позднем труде Фрейда, а именно о том описании негативных последствий младенческих травм, которое он дает в 1938 году: «Ничто касающееся забытой травмы не должно вспоминаться или повторяться» (Freud, 1939а, p. 76).

Этой концепции следовали Ференци и Винникотт. Последний сказал в конце своей работы 1963 года:

Если пациент готов так или иначе воспринять странную истину, состоящую в том, что нечто, еще не пережитое, тем не менее уже случилось с ним в прошлом, то путь открыт… (Winnicott, 1963, p. 91)

Это замечательное утверждение открыло путь современному психоанализу. Основные характеристики его сферы деятельности образованы памятью особого рода, а именно памятью без воспоминаний[29], а также особой травмой, оставившей негативный след (Botella, Botella, 2005).

Должны ли мы вследствие этого говорить о до-психическом? Точнее было бы говорить о количестве энергии, которая остается как инородное тело, без формы и очертаний, без репрезентации, без памяти и тем более без смысла и которая может получить разрядку только через действие или галлюцинаторную активность сновидений, используя для этого любой контекст. Его содержание при этом более или менее безразлично: значение имеет только повторение аффекта, независимо от содержания, которое используется для его передачи.

Это приводит нас к заключению, что при ближайшем рассмотрении каждая психическая структура, даже структура эдипального невроза, затрагивает определенные области психики, содержащие травматический опыт, который не получил символической репрезентации и не зафиксирован в памяти – и тем не менее составляет часть каждого из нас.

Эта область с трудом поддается описанию, и не менее трудно освоить метод, который открыл бы доступ к ней. В этом тексте я намереваюсь предложить новую концепцию лечения, обновив аналитический метод с учетом принципов, заложенных Фрейдом.

Память сновидения [Traumged?chtnis] [30]

То же убеждение свойственно и бреду, и мы не можем обойти эту проблему, просто расценив это убеждение как патологическое. Ведь то же убеждение в реальности овладевает нами также и во время сна и развивается в течение ночи, и это вызывает большую тревогу. Изучение убеждения, проявляющегося в бреду и во сне, представляет собой важную область исследований, но эта область требует от нас поставить под сомнение фрейдовскую мысль или по крайней мере развить ее. Фрейд избегал этого, обходя проблему при помощи часто повторяемого утверждения, что сон – это «временный психоз». Мы, со своей стороны, предпочитаем рассматривать сновидение, наряду с некоторыми моментами мышления, в свете термина «регредиенция». Это исключительно важный вопрос, поскольку фрейдовская точка зрения ограничивает психоанализ, вынужденно сводя его к одной только теории репрезентации – теории, которая охватывает только часть психической жизни. Соблазнительной кажется мысль, что позиция Фрейда была связана с его личными трудностями при регредиенции во время сеанса; и в самом деле, доводы в пользу этого подозрения можно найти. Я склоняюсь к версии, что осмысление такого обширного предмета, как столкновение двух психик в условиях аналитического сеанса, само по себе представляет значительную трудность.

Черпая вдохновение у Хильдебрандта (1875) и Штрумпеля (1877), авторов[31], которые ввели понятие Traumged?chtnis [ «память сновидения»], Фрейд смог представить себе существование особой памяти, характерной для сновидений. Расширив описания, данные этими авторами, он указал на роль галлюцинаторной деятельности сновидений как проводника своеобразной памяти[32].

Однако это утверждение появляется у него только в 1914-м[33], [34], и в конце этого года Фрейд серьезно предостерегает:

Тем не менее этот предмет требует настолько большой критической осторожности и приносит так много нового и удивительного, что я оставлю его на потом для отдельного рассмотрения на подходящем материале. (Freud, 1914g, p. 149)

Фрейд осознавал, что, отстаивая и дальше свою идею памяти без воспоминаний, он столкнулся бы с серьезными трудностями. Его сдержанность по отношению к понятию память сновидения легко понять, если учесть, что означало это понятие для теории невроза, которую он развивал в эти годы (1910–1914) на основе метапсихологических понятий своей первой топографии. Ввиду того что память сновидения может порождать то же убеждение и производить тот же терапевтический эффект, что и возвращение памяти о вытесненном, этот аналитический факт мог ослабить и даже оспорить аналитический метод, который Фрейд переосмыслял в эти годы в свете своей новой формулировки понятия переноса, означавшего теперь перенос младенческого переживания на личность аналитика.

Затем он разработал концепцию своеобразной «воронки памяти», управляющей лечением: аналитика интересует лишь то, что из нее вытекает, то есть воспоминания о вытесненном младенческом переживании. Аналитик не должен слышать ничего другого. Младенческая амнезия была пересмотрена в рамках теории вытеснения как утрата мнесических следов, исторических «остатков» прошлого, зафиксированных в качестве памяти. Между тем в концепции, которой Фрейд придерживался до 1914 года, младенческая амнезия определялась как более широкая совокупность, включающая следы ранних переживаний, которые находятся вне мнесических следов и чей доступ к сознанию возможен только с помощью других средств, таких как память сновидения и работа регредиенции, которую производит аналитик.

Таким образом, ради развития своей новой концепции переноса и невроза переноса как организующей силы аналитического лечения Фрейд отказался от упомянутой выше идеи 1900 года – идеи о том, что «в его [сновидения] распоряжении находятся наши ранние воспоминания детства… которые в бодрственной жизни, как нам кажется, нами давно уже позабыты» (Freud, 1900а, p. 163–164). Судя по всему, он столкнулся с тем, что сегодня можно рассматривать как «эпистемический конфликт» (Botella, Botella, 2013) между памятью без воспоминаний и памятью в форме воспоминания. Понятие памяти сновидения исчезает, а с ним и понятия равномерно взвешенного внимания и формальной регрессии мышления, возникшие благодаря опыту самоанализа и теории сновидений. Фрейд вернется к памяти сновидения только в 1937 году[35], а затем, более подробно, в своем научном завещании 1938 года – в «Очерке о психоанализе»:

Память гораздо обширнее во сне, чем в состоянии бодрствования. Сновидения вызывают к жизни воспоминания, которые давно стерлись из памяти сновидца и недоступны для него наяву… Память очень часто воспроизводит в сновидениях впечатления из раннего детства сновидца… (Freud, 1940а [1938], p. 166)

Возможно, этот теоретический прорыв стал возможен из-за неотвратимого приближения смерти? Так или иначе, нам, постфрейдистам, он открывает ценнейшее направление для исследования, дает исключительную возможность получить в конце этого пути доступ к незафиксированным событиям самых первых лет жизни. Проблему составляет их присутствие в сновидениях в «незримой» или «пустой» форме. И вопрос для аналитика заключается в том, как обнаружить их присутствие, дать им форму и очертания, сделать их постижимыми для эго.

Понятие «регредиенция»

В своей схеме работы психики Фрейд (1900b, p. 542) описывает «регредиентный» процесс, которым характеризуется сновидение в отличие от бодрствования или «прогредиентного» процесса, то есть в отличие от направления, по которому протекает психический процесс, возникающий из бессознательного во время бодрствования, относящегося к восприятию, к материальной реальности и к вторичному мышлению посредством словесных презентаций [word-presentations] (см. схему, вдохновленную Фрейдом, и раздел «Приложение: Проблема перевода»).

Мы с Сарой Ботелла сочли необходимым субстантивировать прилагательное «регредиентный» и ввести термин «регредиенция» для обозначения психического состояния особого рода.

В 2001 году мы дали этому понятию следующее определение: «Регредиенция – это психическое состояние, которое включает качество и движение в развивающийся процесс; оно содержит в себе потенциал для преобразования, постоянную способность психики преобразовать эндогаллюцинаторным путем любое количество возбуждения, вербального, моторного или эмоционального. Сон представляет собой его наиболее совершенное проявление» (Botella, Botella, 2001, p. 1179).

Именно это состояние регредиенции описано Фрейдом в 1914 году в абзаце, который он добавил к «Толкованию сновидений» (Freud, 1900а, р. 548); это пояснение было вызвано необходимостью в более точном описании работы психики. Фрейд представляет его в виде трех качеств регрессии – топографического, временного и формального: (а) топографическая регрессия в смысле схематичного изображения психических систем, которое мы описывали выше; (в) временная регрессия – постольку, поскольку мы имеем дело с возвращением к более старым психическим структурам; и (с) формальная регрессия – там, где примитивные выразительные средства и репрезентации занимают место обычных. Все три вида регрессии, однако, по существу едины и, как правило, происходят одновременно, ведь то, что старше во времени, имеет и более примитивную форму и в психической топографии лежит ближе к краю восприятия.

В зависимости от степени регредиенции мы находим разные психические организации или реорганизации. Именно это я попытался изобразить в моей расширенной версии схемы Фрейда. Начиная с полюса предсознательное – сознание, наименьшие степени регредиенции можно обнаружить (а) при травматическом неврозе, который просто воспроизводит впечатление от травматического события, не меняя его; и (в) при феномене Зильберера, при котором слово трансформируется в образ. Например, сам Зильберер вспоминает: «Я думал о необходимости пересмотреть сбивчивое место в эссе» (Freud, 1900а, p. 344). Он дремлет и видит сон: «Я видел, как я строгал деревяшку» (Ibid.).

При более глубоком состоянии регредиенции мы обнаруживаем сновидения, которые имеют доступ к системе Бессознательного: это сны как осуществленные желания. Вернувшись еще дальше во времени, мы, согласно моей концепции, найдем сновидения другого типа, содержащие то, что я называю памятью без воспоминаний. В этих сновидениях события не могут быть зафиксированы как мнесические следы и доступны только посредством памяти сновидения. Фрейд, возможно, интуитивно понимал это, когда расположил в своей схеме элементы, обозначенные как «Mnem», на большом расстоянии от мнесических следов системы Бессознательного (см. илл. 1).

Если созданы подходящие условия, регредиенция возможна и в течение дня. Такие условия встречаются во время аналитического сеанса, хотя и не составляют ее характерной особенности, а также во время художественного творчества – это прекрасно описывает Шиллер (1788)[36]. То же относится и к ученым, например к Анри Пуанкаре (1908)[37].

Илл. 1. Фрейдовская схема психики. Int. of Dreams, 5, p. 541.

Настолько проницательные описания, созданные в сферах, по видимости далеких от аналитической практики, то есть в литературном творчестве и в размышлениях математика, вызывают особенный отклик у психоаналитика, особенно когда то, что мы называем «состоянием сеанса», происходит в ходе сеанса. Вслед за этим в аналитике может начаться работа фигуративной представимости [figurability] (Botella, Botella, 2005). Такого рода сеансы выходят за рамки археологической модели. Происходит комплексификация, вовлекающая способность аналитика к фигуративному представлению, сновидение пациента, его ассоциации и регредиентное слушание со стороны аналитика. Часто одновременно с этим сам пациент находится в состоянии регредиенции: тогда становится возможным подобраться, пусть и опосредованно, и к памяти без воспоминаний.

На примере, взятом из лечения взрослого пациента, мы постараемся показать необходимость регрессии в мышлении аналитика. Это обычно (но не всегда) означает, что аналитик работает как двойник, используя свою способность к фигуративному представлению[38], часто – визуальное, а точнее, эндо-перцептивное содержание. Помимо этого, мы дадим пример того, как действует способность к фигуративному представлению (figurabilit? – франц., в английском переводе figurability – фигурабильность, т. е. способность к фигуративной репрезентации, фигуративная представимость. – Прим. ред.), которая приняла эндоакустическую форму, приведя на ум мелодию. На бразильском Конгрессе в Рио-де-Жанейро 2006 года Клаудио Лакс Айзирик[39] сообщил об очень тонком моменте акустической представимости: мелодия танго «Adi?s, Moni?o», которую Астор Пьяцолла посвятил памяти своего покойного отца, захватила его во время сеанса, в тот отрезок времени, когда пациент был погружен во враждебное молчание. Описание основополагающей роли фигуративной представимости заняло бы слишком много времени, поэтому я просто скажу, что благодаря этому аналитик смог найти способ избежать тупика в лечении. В случае, который я привожу ниже, аналитику вспомнилась другая мелодия.

Анализ «негатива травмы»

Аналитическое лечение, которое я описываю ниже, было гораздо более сложным, чем позволяет показать отчет – вынужденно упрощенный (поскольку я располагаю ограниченным пространством) и, кроме того, искусственно упорядоченный ради того, чтобы проиллюстрировать некоторые теоретические положения.

Серж, мужчина 30 лет, пришел ко мне примерно через год после окончания своего первого анализа. Это был случай невроза, в котором обнаруживались несколько уровней подлинных воспоминаний, отличающих настоящий эдипальный психоневроз. Я мог бы удовольствоваться этим уровнем анализа, как это произошло в его первом анализе, который продолжался семь лет с опытным аналитиком; как и последний, я был убежден в существовании негативной реакции на терапию, в наличии непреодолимого влечения к смерти. Решение о прекращении предыдущего анализа принял аналитик. Серж жаловался прежде всего на приступы тревоги и на состояния деперсонализации.

У меня очень рано появилось интуитивное ощущение, что под структурой психоневроза скрывается иная форма страдания, невыразимая и недоступная классическому методу. Анализ проходил трижды в неделю и продолжался девять лет. Я опишу его вкратце в самых общих чертах и остановлюсь подробно только на двух сеансах, в которых проявилась и сыграла существенную роль «регредиенция» аналитика, без которой, по моему мнению, это лечение не получило бы благополучного исхода.

При первой встрече пациент пересказал мне те из своих воспоминаний, которые сам считал наиболее значительными. Центральной травмой, вокруг которой строился его невроз, стало воспоминание об автомобильной аварии, в которую он попал примерно в трехлетнем возрасте. Его мать вела машину, а Серж находился на заднем сиденье. Шел дождь, на повороте машину занесло, она съехала в кювет и врезалась в дерево. В памяти Сержа, по его собственным словам, запечатлелся образ матери «с лицом, залитым кровью». Он вспоминал, что был в состоянии паники, хотя сам не пострадал. Его мать отвезли в больницу. Пациент рассказал и о другом травматическом воспоминании: ему было около шести или семи лет, когда его отец, работавший до поздней ночи, совершенно голым ворвался в спальню, где Серж спал рядом с матерью, найдя в отсутствие отца убежище в родительской постели под более или менее правдивым предлогом ночных кошмаров. Отец грубо вытащил его из постели и отправил в собственную спальню. К этому пациент прибавил нечто среднее между угрозой и мольбой: «Я буду снова проходить анализ только при условии, что мое детство с матерью, которое было чудесным, настоящим раем, останется таким в моей памяти». Мать отправила его в школу, когда ему исполнилось шесть лет. Его глубокое страдание проявлялось в одном и том же тревожном вопросе, которое он каждое утро со слезами на глазах задавал при расставании с матерью: «Мамочка, ты там будешь?» Очевидно, что все это были признаки основного страдания.

Я внимательно отнесся к тому, что, возможно, скрывала под собой необходимость любой ценой сохранить идею «рая», в то время как каждое из трех воспоминаний, фигурировавших при нашей первой встрече, представляло собой внезапное и болезненное расставание с матерью. Во всем прочем у меня было ощущение, что анализ проходит нормально. Тем не менее на ум часто внезапно приходил как предупреждение образ таблички, вроде тех, которые можно увидеть на вокзалах: «Один поезд может заслонять другой». Этот образ был тождествен мысли: «Одна травма может заслонять другую». Страдание пациента было связано с очень ранним травматическим состоянием, в котором он совсем не отдавал себе отчета. Это состояние никогда не получало символической репрезентации, не было осознано, поскольку ни в какой форме не было вписано в прошлое пациента; и все же, как сказал бы Винникотт, оно имело место.

Действительно, ко второму году анализа, по мере его прогресса, рай и чудесная мать постепенно начали менять цвет. Это началось с отмены вытеснения, посредством которого Серж сопротивлялся первому анализу: он вспомнил, как отец упрекал мать в связи с аварией. Задолго до аварии он неоднократно говорил ей, что нужно сменить шины автомобиля: они уже износились и стали совсем лысыми. Она этого не сделала. Пациент впервые подумал о том, что его мать была неосторожна, и чувство враждебности по отношению к ней в первый раз возникло в сеансе. С этого момента постепенно начала оформляться некая смутная идея. У Сержа было впечатление, что иногда упоминалось, будто его отец уходил из дома, когда ему самому было всего несколько месяцев или даже, возможно, во время беременности его матери. По-видимому, это продолжалось некоторое время – год или больше, – и Серж задавался вопросом, правда ли это. Он об этом понятия не имел, но твердо заверил меня, что его это не интересует; также он сказал, что его не интересует странная мысль, которую он считал игрой воображения, но которая иногда посещала его и немедленно им отбрасывалась: в то время его мать, видимо, пыталась покончить с собой. В семье это никогда не обсуждалось, ничто из этого не было проработано и с первым аналитиком. Серж, ободренный очень хорошими отношениями переноса – контрпереноса, набрался смелости расспросить об этом своих родителей. Его отец действительно покидал семью ради другой женщины; его мать впала в депрессию, и пациент/младенец был оставлен на попечение бабушки и дедушки с материнской стороны. Попытка самоубийства матери, хотя и оставалась по-прежнему весьма расплывчатой, с этих пор рассматривалась как реальность. Как сказал мне Серж, она наверняка имела место, когда ему было всего несколько месяцев от роду. Он был доволен, что набрался смелости провести расследование, тем более что все это не вызывало у него сильных эмоций. В любом случае, сказал пациент, ничто из тех событий его не касается: он был в то время слишком маленьким! И заключил с чувством убеждения, спокойствия и уверенности в себе: «Это не моя история».

Моя гипотеза состоит в том, что младенческая психика Сержа не смогла зафиксировать ни одно из этих событий в форме репрезентаций, не смогла создать мнесические следы. В определенном смысле Серж был прав. У меня сложилось впечатление, что здесь существует еще одна история, внеисторичная, которая не могла принять форму репрезентаций и воспоминаний.

Сеанс о «trousse» [40]

Ключом к первому фундаментальному изменению стал сеанс в конце третьего года анализа. Серж начал рассказывать мне, как он себя чувствует: в промежутке между окончанием работы и началом сеанса ему захотелось отправиться к проститутке:

С.: Так же, как я делал много раз… все же на этот раз я не захотел… Теперь я понимаю, что отправиться к шлюхе перед тем, как встретиться с аналитиком, это, несомненно, способ разрядить вне сеанса напряжение, которое следует сохранить для сеанса… [Молчание.]…Но я не знал, что делать… Я чувствовал растерянность… Я пошел в книжный магазин здесь, по соседству… Я купил много книг… потом поел торта… после этого немного поездил вокруг на машине… и оказался перед… [он назвал важное научное учреждение, в котором хотел получить очень серьезную должность]… Я знаю, что моя спортивная машина, или книги, или еда – все это связано с моей сильной потребностью обладать вещами… как профессорская должность… надо признать… это было ни к чему… Я все еще чувствовал себя странно… это была не тревога и не чувство одиночества… что-то более выбивающее из равновесия… страх, может быть… прежде всего тоска… что-то вроде боли…

С самого начала сеанса пациент говорил в необычном тоне, и ритм его речи невозможно описать. Чувственная составляющая преобладала над содержанием. Это привело меня в состояние слушания, которое не полностью соответствует состоянию равномерно взвешенного внимания. Конечно, я чувствовал, что в меня проникает тоска пациента, но не так, как это бывает при эмпатии. Скорее это было состояние обостренной восприимчивости, слушание такого свойства, которое не позволяло мне создавать свободные ассоциации. С другой стороны, лучше всего это состояние можно определить через его удивительную остроту. Каждое слово находило отклик, отзываясь во мне «сверхотчетливо». Мой разум был поглощен необычайно живой и ясной сенсорно-фигуративной активностью деятельностью.

Затем Серж рассказал мне сон, который он видел накануне:

Я ждал поезд в метро. Когда он прибыл, я увидел, что какие-то молодые люди грабят [d?trousser] пассажиров, отнимая у них вещи. Я был поражен тем, что пассажиры не оказывали никакого сопротивления. Я испугался и не стал садиться в поезд. Затем поезд покинул станцию.

Его аналитический опыт позволил ему вывернуть значение явного содержания сновидения: «На самом деле это наверняка мое собственное желание украсть, присвоить все… Сколько раз я чувствовал желание оказаться на вашем месте, “занять ваше кресло”, перестать быть маленьким и больным… получить наконец признание…» Он чувствовал себя подавленным, и старое воспоминание вернулось к нему: «Мой отец тоже не защищался, когда его ограбили». Анализ сновидения казался очевидным: контекст, соответствующий его эдипальному неврозу; насильственная первичная сцена, связанная с воспоминанием о внезапном появлении обнаженного отца и утратой матери в потерянном раю. Это была депрессивная ассоциативная цепочка мыслей невротического порядка. Однако нечто с трудом поддающееся определению, тон его голоса, его ритм включили во мне регредиентный режим слушания. Если бы я мог сохранять равномерно взвешенное внимание, работа пациента в анализе полностью меня бы удовлетворила. Но мной овладело стойкое, не имеющее рационального объяснения убеждение, что подоплеку настоящих аналитических отношений следует искать где-то в другом месте.

Одно слово в его пересказе сновидения, чрезвычайно внятном, захватило, так сказать, мой разум, и я не мог понять почему. Слово это было «d?trousser». Было ли это знаком контрпереноса? Это слово, которое по-французски используется относительно редко, удивило меня; я знал это и все же задался вопросом о его значении; таким образом, я задался вопросом: почему мой пациент его использовал, почему он не использовал гораздо более распространенное слово voler [воровать, грабить]? В качестве ответа на ум пришел целый ряд богатых ассоциаций: d?trousser [ограбить кого-либо, отнять имущество], trousse [задница, влагалище], trousser les jupes d’une femme [лезть женщине под юбку]; trousser une fille [обладать женщиной в сексуальном смысле], un trousseur [бабник], донжуан, а также trousseau – приданое. Сексуальные коннотации этих ассоциаций, без сомнения, стимулировали мою инфантильную сексуальность и любопытство. Но у анализанта не возникло вообще никаких ассоциаций к слову d?trousser, что удивительно, так как я знаю по собственному опыту: когда аналитик чрезмерно инвестирует в слово, это всегда ценнейшая подсказка. Заподозрив что-то, я решил эхом возвратить это слово пациенту: d?trousser? Анализант удивился; он вскочил и ответил с явным раздражением: «D?trousser? Почему вы говорите d?trousser?» Пациент, как и я, был поражен этим словом и не признал его за свое. Так я понял, что я близок к истине и за странностью этого слова скрывается нечто, возможно, лежащее вне уровня невроза репрезентаций [representational neurosis]. Мой пациент продолжал: «Я сказал voler [воровать, грабить]! Откуда вы взяли это слово? Почему вы ошиблись? Вы отвлеклись, вы меня не слушаете!.. Вы не заботитесь обо мне!» В сеансе начала проступать тень покидающей матери.

Он успокоился: «Ладно, раз вы говорите d?trousser… если вы хотите знать мои ассоциации с d?trousser… что я могу вам сказать? Бандиты, разбойники…» Затем пациент стал вспоминать истории из своего детства, причем некоторые, свои любимые, пересказывал с упоением. Персонажам, самим историям и прежде всего моим грезам, вызванным в тот момент этими историями, можно было найти замечательное применение для аналитического вмешательства. Однако у меня было ощущение, что все это имеет защитный характер, а настоящая собака зарыта в другом месте, поэтому я не вмешивался. Тем более что к тому моменту моя инвестиция в слово d?trousser под влиянием его историй приобрела смысл и стала частью повествования: «d?trousseurs de grands chemins» [ «разбойники с большой дороги»]. Точнее, интенсивность инвестиций оказалась перенесена на выражение, взятое из сказок: «La bourse ou la vie» [ «Кошелек или жизнь!»]; оно благодаря близости «Bourse» [кошелька] c «d?trousseur» [разбойником], в свою очередь, приводит нас к «Trousse», а это привело мне на ум формулировку «La trousse ou la vie» [ «Сумочка или жизнь!»]. От «d?trousser» в сексуальном смысле моя инвестиция переключилась на риск смерти [ «Кошелек или жизнь»]. Теперь тоска Сержа стала понятной: если защищать свой кошелек [la trousse – франц. сумочка, косметичка], можно умереть; выбрав жизнь, можно утратить кошелек. Когда же последний символизирует нечто бесценное, имеющее больше символическое значение – и сексуальное, и генитальное, – так же как и оберегающую мать, то никакого приемлемого выхода нет: секс или смерть; мать или смерть. D?trouss? [ограбленный], утративший свое имущество, кастрированный, лишенный матери… Я вмешался во второй раз: «Voler la trousse?» [ «Украсть сумочку?»]. Этой формулировкой я подхватывал идею пациента «украсть мое кресло», занять мое место. Мое вмешательство относилось к регистру эдипального репрезентационного невроза. Пациент немедленно воскликнул: «А, я сейчас кое-что вспомнил. Несессер моего отца [la trousse de toilette]… нет, его маникюрный набор в чехле. Мне очень хотелось иметь его. Я попросил маму купить мне точно такой же. Я его получил и был очень горд. Однажды мой старший брат попросил его у меня на время каникул. Когда он вернулся домой, он мне его не вернул, утверждая, что набор принадлежит ему! Он украл мой несессер [trousse]!!!»

Своим вмешательством я и на этот раз оказался близок к цели. Серж, таким образом, восстановил воспоминание, мнесический след, который подтвердил его эдипальный конфликт: идею «старшего брата как разбойника [d?trousseur]», тем более что брат был любимцем матери – укравшим кошелек, укравшим мать.

В обычном случае я бы удовлетворился этой прекрасной последовательностью и новым достигнутым уровнем исторической правды. Почему в этом сеансе произошло иначе? Невозможно сказать: аналитик никогда не может сказать объективно, что произошло в лечении, которое он проводит. Как ни странно, моя работа протекала в обычном регистре невроза, но в то же время меня это не удовлетворяло. Сейчас, когда я пишу об этом, ретроспективный взгляд позволяет мне говорить о двух различных регистрах. Во-первых, в ходе этого сеанса я узнал о попытке самоубийства, которую предприняла мать Сержа, когда он был ребенком; это, без сомнения, направило ход моих ассоциаций и послужило причиной моей неудовлетворенности невротическим эдипальным регистром. Во-вторых, на этом сеансе я под давлением эмоционального смятения пришел в особенно обостренное состояние регредиенции, и это укрепило мое убеждение в том, что на заднем плане скрывается, так сказать, «что-то еще», что предстоит обнаружить. Поэтому вместо того, чтобы прислушиваться к словам, я почувствовал их содержание на эмоциональном уровне. Несмотря на замечательное открытие воспоминания о маникюрном наборе отца, мой разум независимо от моей воли продолжил «работать» в регредиентном состоянии. Можно сказать, что я вышел за барьер памяти. Во мне произошло некое развитие. Моя квазигаллюцинаторная инвестиция помещалась уже не в «d?trousser», но и не в «la trousse ou la vie» [ «кошелек или жизнь»]. Я почти покинул территорию вербальных репрезентаций. Вместо слов как таковых, о которых я размышлял, я смог, так сказать, «увидеть», даже более живо и ясно (и это увеличило мое удивление и любопытство), trousse m?dical [букв. франц. «медицинскую сумку»], ее форму, ее черный цвет. В определенном смысле можно считать, что в связи с регредиентной регрессией во время сеанса «отцовский маникюрный набор» [manicure case] – эдипальная составляющая в истории Сержа, производящая появление третьего, – был преобразован в «медицинскую сумку психоаналитика»[41]. Более того, в игру вступила моя обострившаяся «регредиенция», сообщившая моей «представимости» коннотацию, синонимичную реальности.

Я не понимал причины такого ясного и точного внутреннего восприятия [endoperception]. Хотя прежде всего я был поражен собственным убеждением в том, что этот образ имеет решающее значение для лечения. Однако, не доверяя этому ирреальному убеждению, я позволил себе повременить и не вмешиваться. Установление определенной дистанции позволяет эго аналитика восстановить свою обычную позицию, из-за которой, в свою очередь, состояние регредиенции ослабевает или даже исчезает совсем. Мой обычный способ слушания с использованием равномерно взвешенного внимания вернулся. Теперь, когда я в меньшей степени был погружен в «регредиенцию», я решил исследовать свою догадку и подвергнуть ее проверке. Я сказал анализанту, подчеркнув субъективный характер собственного вмешательства: «Слово “trousse” приводит мне на ум medical trousse [медицинскую сумку]». Пациент, естественно, был удивлен: «О, я об этом не подумал». Через некоторое время после этого он воскликнул, снова ощутив уверенность в себе: «Теперь я понимаю, вы думаете о медицинской сумке, которую я, возможно, видел во время автомобильной аварии». Речь шла о травме, произошедшей с пациентом в возрасте меньше трех лет, неоднократно проанализированной и сформировавшей часть репрезентативного контекста: кровь, «мать с лицом, залитым кровью», карета скорой помощи, больница…

Таким образом, как и в случае с воспоминанием о маникюрном наборе его отца, теперь уже другая травма, получившая символическую репрезентацию, «красная» травма, ответственная за тревогу кастрации и Эдипов комплекс, снова выдвинула на первый план мир репрезентаций. Это было возвращение известного и проработанного воспоминания, отчасти сформировавшего его младенческий невроз, который до недавнего времени определял структуру невроза переноса.

Упорство, мощь его «барьера памяти» служили знаком, что репрезентационная структура у моего пациента была достаточно прочной. Это обеспечило защиту от страдания ранних младенческих переживаний, доступа к которому не было, но в то же время, вероятно, и стало главной причиной, по которой классическое лечение не могло достичь успеха, как это произошло в случае первого анализа, несмотря на то что он продолжался семь лет.

Предупредительный знак «Один поезд может заслонять другой» вспомнился мне снова, побуждая двигаться дальше в том же направлении. Регредиенция моих мыслительных процессов вызвала во мне ирреальное ощущение, что в тот момент, когда пациент уверенно сказал: «Это не моя история», – я, со своей стороны, смог, так сказать, вспомнить его «память без воспоминаний». Таким образом, под давлением моего регредиентного убеждения я сконструировал то, что мог бы ретроспективно проработать Серж, если бы не тот факт, что эта тема была табуирована в семье, то есть если бы его мать была способна говорить об этом. Затем я сообщил пациенту то, что было очевидно и известно нам обоим, но шло вразрез с семейным табу, и тем самым разрушил его. Формулировка, которая пришла мне на ум, напоминала описание сновидения, которое мы создаем после пробуждения: «Со своей стороны, я думал о докторской медицинской сумке [trousse m?dicale], которая должна была появиться во время попытки самоубийства вашей матери и которая разлучила вас с ней» (я мог бы сказать: «Мне снилось, что…»).

Мой анализант явно был очень смущен. Через некоторое время он с трудом пришел в себя: «О, это заставляет меня чувствовать себя очень странно. – Затем он возразил: – Но я не могу этого помнить, мне наверняка было меньше года… Все это бесполезно для меня… Вы просто выдумываете все эти истории…»

Последовало долгое молчание – напряженное, хотя и лишенное тревоги. Вновь обретя самообладание, пациент сказал с удивительным спокойствием: «Я чувствую, что мне хочется все отрицать; я предпочитаю не думать о том, что мою мать не интересовало то, кем я был, что она не отдавала себе отчета в том, что я был ребенком… Это невозможно… Я хотел бы все это преуменьшить. – За этим опять последовало молчание. – Это оказывает на меня причудливое действие. Я предпочел бы этого не чувствовать; я не знаю, что это такое… Я предпочитаю думать, что все, что вы говорите, ненастоящее… что вы сами все это придумали».

Наконец он взял себя в руки: «Но теперь я отчетливо помню, что употребил слово d?trousser, пересказывая вам свой сон. Я не знаю, правда ли то, что вы говорите, но я впервые чувствую настоящее, большое спокойствие».

На этих словах сеанс закончился.

Теперь я упомяну основные моменты регредиентного процесса, которые дополняли основной момент, связанный с trousse, усилили этот последний и поспособствовали успешному завершению лечения.

Два месяца спустя. Второй решающий сон: кошмар о ванне. «Бутылка»

На первом сеансе после двухнедельного перерыва, связанного с праздниками, Серж рассказал, что видел сон, в котором его пытали в ванне. Пытка заключалась в том, что его голову держали под водой; когда он был на грани удушья, его голову вытаскивали из воды, а затем процесс повторялся. Его ассоциации привели его к фильму «Бездна». Пациент сказал: для того чтобы опуститься под воду на большую глубину, герой должен был выпить бутылку специального масла, одновременно вдохнув воздух – чтобы масло проникло в легкие. Это мгновение удушья затем позволяло ему самостоятельно вырабатывать кислород. Серж сам быстро установил ассоциацию между «бутылкой» и «врачебной сумкой» [trousse m?dicale], но не привел объяснения этой связи. Лишь в конце сеанса он смог связать «бутылку» с моей фамилией [франц. bouteille созвучно Botella]. И произошло это в тот момент, когда он почувствовал сильную печаль, которую связал с моим двухнедельным отсутствием: он сказал, как сильно ему не хватало «бутылки» Ботелла, явно испытав облегчение от этой игры слов.

Мы можем подумать о развитии квазигаллюцинаторного означающего d?trousser в изложении сна. Сначала у аналитика появилась галлюцинаторная идея trousse m?dicale; за ней последовала конструкция-сновидение doctor’s trousse; затем – высказанная пациентом мысль о «бутылке», которая превратилась в «бутылку Ботелла», которая заняла место doctor’s trousse, уходящую корнями в болезненную и не поддающуюся репрезентации разлуку с матерью, утренние слезы и, посредством переноса, – в восстановленное воспоминание о деде пациента по матери, который заботился о нем так хорошо, что стал чемто вроде «незаменимой бутылки с маслом» в раннем детстве пациента, когда его мать была в глубокой депрессии и думала о самоубийстве.

D?trousser, trousse, укравший мать, разлука, врачебная сумка, бутылка Ботелла, дед: цепочка идей (репрезентаций), в которых тесно и неразрывно переплелись настоящее и прошлое, была наконец создана, и потому стало возможным начать осмыслять слепую депрессию детства и появилась историчность, подлежащая выражению в аффектах и словах. Коротко говоря, Серж выстроил свою историю как повествование и сконструировал память о ней. Вопрос о ее реальности никоим образом не стал препятствием к ее эффективности, не помешал пациенту учредить на ней свое психическое равновесие.

Несмотря на этот большой прогресс и благоприятное развитие лечения, страдание пациента не прекратилось. Только перспектива сокращения количества сеансов, необходимость думать об окончании анализа, актуализация потери инициировали последний этап лечения и его счастливый исход.

Работа фигуративной репрезентативности: «Вдова»

Лечение, однако, не было завершено. Серж по-прежнему страдал от невыразимых приступов тоски. Конечно, мысль о депрессивной матери, дни напролет проводившей в ночной рубашке и не мывшейся, а также мысль об отсутствовавшем отце становились все более привычными и были теперь легкодостижимы; с другой стороны, представление о материнской попытке самоубийства по-прежнему отсутствовало или оставалось отвлеченным, свободным от аффектов.

Именно в этот момент произошел еще один решающий сеанс. Серж чувствовал себя хорошо и потому в очередной раз спросил меня, может ли он сократить количество еженедельных сеансов с трех до двух. На сей раз я согласился. В начале следующего сеанса Серж сказал, что чувствует себя плохо, что вернулось состояние тревоги и депрессии, исчезнувшее незадолго перед тем. Тем не менее он сообщил, что в тот самый день достиг большого успеха в профессиональной области: получил очень важную должность, которую давно надеялся получить.

Но очень скоро его снова охватило депрессивное, болезненное настроение:

С.: Я провел всю ночь в состоянии, похожем на кошмар. Я снова и снова видел один и тот же образ: мой отец на больничной койке, незадолго до смерти. У меня никогда не было настолько отчетливого видения… год прошел с тех пор, как он умер… Как я плакал во время сеансов!…А теперь это мощное видение так застряло в моем сознании… В последнюю ночь своей жизни мой отец… ему не стало лучше, но мы думали, что ночь он переживет… мы с братьями ушли, чтобы немного поспать. Моя мать захотела остаться с ним, спать рядом с ним… Вскоре нам позвонили и сказали, что он умер…

Этот сеанс также был наполнен сильными аффектами. Я мог бы предложить интерпретацию по поводу сокращения количества сеансов до двух, интерпретировав амбивалентный перенос: его двойственное желание убить меня и удержать меня. Однако я понял, что Серж знает об этом не хуже меня, поэтому ничего не сказал. Постепенно мое равномерно взвешенное внимание стало спотыкаться обо что-то, но я не знал, обо что. Я пытался оттолкнуть помеху, но это оказалось невозможно. Я должен был уступить ей, пассивно позволить беспокойству охватить меня. Вслед за этим мое слушание стало регредиентным. Мое ощущение, что я не знаю, в чем дело, приняло форму музыки у меня в голове… постепенно мелодия приобрела четкость… Поначалу я не мог ее распознать, но потом она прояснилась… Каково же было мое удивление, когда я узнал мелодию: это был знаменитый вальс из «Веселой вдовы». Я был поражен.

Почему эта мелодия захватила мой разум во время сеанса, где царила атмосфера бесконечной печали? Я был очень недоволен. Что со мной происходит? Отрицание страдания? Мой контрперенос? Мои собственные эдипальные конфликты? Разумеется, без них было не обойтись, но что я мог поделать с этим? Очевидно, что ничего – разве что рассмотреть мою «представимость» как индикатор. Мелодия из «Веселой вдовы» породила во мне убеждение в существовании другой матери, которой Серж никогда не мог себе представить, ни малейшего намека на которую никогда не проскальзывало в его речи и которой я тоже никогда не мог себе представить, – иными словами, матери, не погруженной в вечную депрессию, не покидающей и не суицидальной.

Теперь я мог иначе прислушиваться к тоске Сержа. Это изменение в слушании аналитика благодаря его работе фигуративной репрезентативности привносит с собой сложность эдипального свойства. Вопрос здесь в том, смог ли бы пациент в отсутствие фигуративной способности аналитика, то есть «Веселой вдовы», выйти за пределы своей инвестиции в суицидальную и депрессивную мать.

Так что когда Серж в очередной раз задался вопросом, почему пропуск сеанса так сильно его расстроил, я сказал: «Это не потому, что вы потеряли сеанс, а потому, что я на это согласился».

Пациент не увидел особенной разницы и счел, что моя интерпретация – просто игра на каких-то надуманных мелочах. Однако поскольку анализ развил его способности, он смог связать ее с воспоминанием о своем обнаженном отце, который появился и выгнал его из родительской кровати: «А он вот не согласился!» – сказал Серж, на этот раз со смехом. Затем благодаря фигуративному потенциалу «Веселой вдовы» я смог добавить: «На самом деле вы чувствовали себя плохо потому, что во время предыдущего сеанса я “согнал” вас с кушетки». И когда Серж вслед за этим вообразил, что я, возможно, был счастлив видеть другого пациента на его месте, я смог завершить свою интерпретацию: «На самом деле вы страдали не от того, что переживали мое согласие с отменой сеанса так, будто ваш отец выгонял вас из постели, а потому, что скорее воспринимали его так, как если бы эквивалент вашей матери выгнал вас из своей постели, радуясь прибытию отца».

За этим последовало долгое молчание – глубокое, напряженное и неподдельное. Серж нарушил его, растерянно сказав: «Я никогда не смог бы себе такого представить, это невозможно, я никогда не видел, чтобы они хоть как-то проявляли малейшую привязанность друг к другу… Моя мать влюблена в моего отца!.. С нетерпением ждет его в постели!..» Пациенту было очень тяжело признать, что его отец в конце концов вернулся к его матери, что их любовь восторжествовала.

С этого момента лечение вступило в новую фазу, которая заняла несколько месяцев и характеризовалась последовательным и повторяющимся в разных формах, связанных с реальными ситуациями в повседневной жизни, переживанием очень болезненного чувства покинутости, которое я истолковал как ретроспективную проработку чувств, испытанных Сержем, когда он впервые оказался брошен, а теперь составлявших часть эдипального контекста, доступного для осмысления и репрезентаций. Это продолжалось до того момента, когда развитие Сержа достигло уровня, позволившего ему восстановить вытесненное до тех пор воспоминание о его матери, которая слушала пластинку Ива Монтана, весело при этом кружась!

Теперь, когда репрезентация матери приобрела наконец всю свою сложность и полноту, стало возможно проработать эдипальные конфликты, и анализ мог двигаться к своему естественному завершению.

Последняя цепочка событий: перевернутый кошмар о ванне

В завершение моего отчета я приведу последнюю цепочку событий. Серж достиг большой зрелости и смог установить связь с собственной внеисторичной историей.

Процесс завершения анализа начался. Впервые и Серж, и я сам смогли осмыслить, актуализировать и прочувствовать попытку самоубийства его матери через его сновидение, наполненное сильными аффектами: женщина лежит в ванне, она истекает кровью, ее рвет… она перерезала себе вены… она пыталась покончить с собой. Приехал мужчина и позаботился о ней. Серж проснулся вне себя от ужаса. Он думал о своей матери и в то же время говорил себе, что сон слишком буквален, что он не мог этого видеть, но что он, возможно, представлял себе самоубийство своей матери таким образом. И он вспомнил свой кошмар о ванне и «бутылку Ботелла».

Через некоторое время Серж завершил анализ, не испытав при этом никаких серьезных трудностей. Он овладел тем постоянным, непрерывным процессом, который запускается при завершении любого успешного анализа, открывая путь структурной незавершенности, характеризующей так называемую нормальную психическую жизнь, которой правит связующая сила Эроса и которая вследствие этого постоянно стремится к созданию более широких психических сетей.

На последнем сеансе он сказал:

С.: Что помогло мне выздороветь… Решающую роль сыграло то, что вы сказали мне однажды, что в детстве мне, должно быть, пришлось очень тяжело. У меня возникло ощущение, что меня впервые признали. Это означало, что… что я действительно смог признать, что мое детство было далеко не раем, как я считал, что мне действительно наверняка пришлось очень трудно. Теперь я могу увидеть мое детство таким, каким оно было… мать, которая никогда не замечала моих страданий… Но теперь мое детство принадлежит прошлому… оно принадлежит к моей истории… теперь я могу жить так, как я хочу, и быть тем, кем являюсь в настоящем.

Замечания в заключение этого аналитического случая

Я надеюсь, что своим отчетом об анализе Сержа мне удалось опровергнуть идею о том, что понятие припоминания обесценивается, показав обратное, а именно его сложную динамическую роль. В рамках классического лечения анализ сновидения мог бы завершиться цепочкой ассоциаций, которая привела к воспоминанию о нападении на отца и противоположному воспоминанию о голом отце, выгоняющем пациента из родительской постели. Сходным образом лечение могло остановиться на уровне эдипального воспоминания о старшем брате, укравшем косметичку [trousse]. Это был бы анализ невроза, получившего символическую репрезентацию. Но благодаря регредиентному мышлению аналитика удалось преодолеть барьер памяти (Botella, Botella, 2013) и тем самым открыть доступ к травмам, не получившим репрезентаций, к негативам травм. В нашем исследовании мы не должны руководствоваться мыслью, что важность роли памяти в успешном исходе лечения была преувеличена; скорее мы должны стремиться прежде всего определить для себя, что такое память, и в дальнейшем не сводить ее к сознательным или бессознательным воспоминаниям. Следует провести более четкое различие между памятью и процессом припоминания, сложность и разные модальности которого еще нуждаются в изучении.

Коротко говоря, в области психоанализа не совсем уместно рассуждать в терминах памяти. Правильнее было бы говорить о процессах припоминания – ввиду того, что мы имеем дело не просто с воспроизведением некоего прошлого события, которое было сохранено. В психоанализе процессы припоминания можно рассматривать как психическую функцию, которая предполагает постоянное возобновление психического равновесия, реорганизацию и созидание, в частности в ходе аналитического процесса: все это необходимо для нормального функционирования психики, для психического здоровья человека.

Подведу итог: я пытался подчеркнуть, что (1) каждое аналитическое лечение содержит разные уровни истины; (2) эти уровни выявляются с помощью регредиентных интерпретаций, которые следует рассматривать не как исключение, а как углубление аналитической техники; (3) сновидения являются носителями памяти, недоступной с помощью других способов, и, следовательно, своего рода «фабрикой» конструкций прошлого, которые облегчают работу аналитика, в некоторых случаях указывая выход из тупика в аналитическом лечении; и (4) все это говорит о том, что нам следует попытаться обновить аналитический метод.

К ОБНОВЛЕНИЮ АНАЛИТИЧЕСКОГО МЕТОДА

«Трансформационный регредиентный психоанализ»

В заключение я хотел бы затронуть некую новую область. Я имею в виду ту модальность аналитического процесса, которая отличается от археологического анализа. И на сей раз Фрейд (1937d, р. 260) указывает нам направление[42]: «Все важное сохранилось… Это лишь вопрос аналитической техники, удастся ли полностью выявить скрытое…».

Процессуальные моменты, отличающиеся от этой археологической модели, которая стремится обнаружить уже существующее значение, и в то же время дополняющие ее, случаются в каждом анализе, цель которого – не обнаружить, а создать нечто недостающее и являющееся источником страданий путем присвоения ему нового значения. Иными словами, я говорю о трансформационном анализе. Он является составной частью любого анализа, включая самые эдипальные, поскольку в основе регрессии каждого лечения существует и постоянно действует регредиентный потенциал, благодаря которому актуализируются не имеющие содержания состояния из предыстории человека. На самом деле этот трансформационный аспект – постоянная деятельность Эроса, который изо всех сил пытается сохранить спасительную и благотворную незавершенность психической жизни.

Фрейд пытался подыскать понятие, противоположное влечению к смерти и более удачное, чем влечение к жизни; он хотел прояснить свои размышления о том, что именно противостоит влечению к смерти – понятию, которое он ввел незадолго перед тем в своем труде «По ту сторону принципа удовольствия» (Freud, 1920g), – а также о том, каким образом происходит это противостояние. Введенный им термин «влечение к жизни» отвечал на первый вопрос, но он знал, что тем самым подчеркивает конфликтную двойственность, которая неспецифична для психоанализа. С введением понятия Эроса («Я и Оно», Freud, 1923b) он нашел ответ и на вопрос о том, как именно осуществляется противостояние влечению к смерти. Термин «Эрос» подразумевает и сексуальную силу, и первичный процесс связывания. Фрейд подробнее объясняет это в «Очерке о психоанализе», где говорит, что целью Эроса «является… соединение, связывание» (Freud, 1940а [1938], p. 148). Что касается трансформации через связывание, ее поясняет метафора Эроса как ткача. В «Толковании сновидений» Фрейд уже сравнивал функцию связывания с работой ткача, цитируя «Фауста»: «…тысячу нитей сплетает челнок… И растет их бесконечное сочетание» (Freud, 1900а, p. 283). Затем он снова возвращался к этой мысли: «Эрос имеет целью осложнять жизнь все более широким объединением рассеянных частиц живой субстанции» (Freud, 1923b, p. 40).

Две метафоры, касающиеся Эроса, которые Фрейд использует неоднократно, могут дать нам наглядное представление о функционировании регредиентных трансформационных процессов: это ткач, создающий «бесконечные сочетания», и химик, производящий «осадки – конденсаты».

В случае трансформации путем сгущения Эрос выступает как химик. Пережитый опыт переноса сравнивается с химическим процессом. В 1932 году в своем «Продолжении лекций по введению в психоанализ» (1933а [1932]) Фрейд использует для описания аналитического лечения метафору «химических осадков»[43].

Из этого правомерного сравнения психоаналитической деятельности врача с работой химика мог бы появиться стимул к новому направлению нашей терапии (курсив мой. – С.Б.). Мы анализировали больного, то есть разложили его душевную деятельность на ее элементарные составляющие… что же было бы теперь естественней требования помочь ему также в новом и лучшем их составлении? (Freud, 1919a [1918], p. 160).

Я понимаю это как возможность при определенных условиях качественно изменить состояние пациента, иными словами, возможность инициировать в нем мыслительные процессы, в ходе которых различные элементы преобразуются, создавая тем самым новый продукт.

Коротко говоря, археологический психоанализ основывается на ассоциациях пациента, направляемых его сопротивлениями собственным бессознательным желаниям. Аналитик может получить доступ к этому вытесненному материалу благодаря своему равномерно взвешенному вниманию. Когда пациент страдает от травм, не получивших символической репрезентации, ассоциации отсутствуют и путем обычного равномерно взвешенного внимания аналитик не может получить доступа к этим травмам; в этом случае необходима другая форма равномерно взвешенного внимания. Регредиентный режим слушания может включаться, когда мышление аналитика находится в регредиентном состоянии, которое позволяет ему осуществить работу связывания между разными элементами сеанса подобно тому, как это связывание осуществляет работа сновидения, прорабатывая тем самым травмы, не получившие символической репрезентации. Точно так же, как работа сновидения создает сон, регредиентное слушание аналитика может создать новый психический объект, способный перестроить, по крайней мере частично, психику пациента.

Моя гипотеза заключается в том, что работа аналитика как химика или ткача, а вернее, тот режим функционирования, который имеет место в аналитическом лечении на перекрестке двух психик в регредиентном состоянии, должен соответствовать общему закону или принципу психики.

«Принцип конвергенции – когеренции»

Фрейд думает о двух этих направлениях Эроса, «ткачестве» и «сгущении», как о движении, которое постоянно обновляется, создавая новые сочетания и охватывая все более широкие области. Они подразумевают постоянный процесс, в котором необходимость экспансии бесконечна и безгранична. И все-таки в клинической работе это незаметно, разве что в исключительных случаях, наиболее частый из которых – состояние мании. Это наводит на мысль о том, что это безграничное движение, вероятно, сдерживается какой-то противонаправленной тенденцией. Роль этой противоположной тенденции, дополняющей, однако, первую, состоит в том, чтобы обуздывать ее, следить за тем, чтобы новые комбинации оформлялись в как можно более сгущенные сочетания. В то же время благодаря действию этой силы полученные сочетания становятся постижимыми. Эта идея присутствовала в работе Фрейда начиная с введения понятия покрывающего воспоминания в 1899 году, а также и в других формах, иногда в связи со вторичной проработкой сновидения, иногда в связи с восприятием, а иногда и в более глобальном плане. Ее можно обнаружить в «Толковании сновидений» (1900а), в «Тотеме и табу» (1912–1913), в «Продолжении лекций по введению в психоанализ» (1933а) и даже в «Очерке о психоанализе» (1940а), последней его работе. Наиболее подробно эта идея изложена в «Тотеме и табу», где он пишет:

Интеллектуальная наша функция требует единства связи во всяком материале восприятия и мышления, которым она овладевает, и не останавливается перед тем, чтобы создать неправильную связь, если вследствие особых обстоятельств не может понять правильную. (Freud, 1912, p. 95; в русском переводе: Фрейд, 1912/2007)

Дело в том, что «в душевной жизни нам приходится иметь дело со стремлениями, которые вынуждены быть унифицированными и объединенными» (Freud, 1919a [1918], p. 161; русский перевод А.М. Боковикова)[44].

Можно рассматривать это как транстопографическую глобальную тенденцию, управляющую динамикой работы психики во всей ее совокупности. В этом случае цель ее состоит в том, чтобы бороться с неоднородностью психики в любых ее формах и делать постижимыми все составляющие, которые присутствуют в любой отдельный момент. При правильном состоянии психики результатом всегда становится оригинальное творение; если оно абсурдно, это не имеет значения, поскольку оно строится по образцу сновидения. Несколько лет тому назад мы предположили, что эту тенденцию следует рассматривать как принцип того же уровня, что и другие принципы, такие как принцип удовольствия, принцип реальности и в особенности принцип постоянства, чья цель состоит в том, чтобы удерживать возбуждение на как можно более низком и постоянном уровне. Именно эта тенденция поддерживает постоянную творческую способность эго и способность к пониманию, которая ободряет эго, сохраняя его связи с окружающей средой. Для обозначения этого принципа действия мы предлагаем ввести термин «конвергенция – когеренция».

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Приведенные цитаты, охватывающие всю работу Фрейда с 1896 года до его научного завещания 1938-го, ясно показывают нам то потенциальное направление фрейдовской мысли, которое сам он не смог развить в полной мере. Ведь если бы Фрейд отошел от археологической концепции психоанализа, основанной на теории репрезентаций и влечений, стержнем которой является воспоминание о прошлом, он рискнул бы исследовать новую область. В этом случае психоанализ стал бы теорией процессуальности, целью которой было бы уже не только восстановление прошлого, но и перестройка психики, конструирование будущего, хотя и на основе эволюции прошлого. Воспоминания интересовали бы нас как нечто дающее возможность постоянной работы по (ре)конструкции прошлого; в то же время сеанс рассматривался бы с нашей стороны как вмешательство творческой силы, сродни работе сновидения; трансформационный психоанализ дополнил бы археологический.

Мне потребовалось много времени, чтобы понять все вышесказанное. Очень трудно изучить некий метод и одновременно сохранить достаточную дистанцию с ним, чтобы осознать его ограничения. Таким образом, мне потребовалось много времени, чтобы понять: мой способ работы с пограничными случаями и, если говорить шире, вообще со случаями травм, не получивших символической репрезентации (негативами травмы), подразумевает трансформационную регредиенцию. Не просто идею, что сны несут в себе память, не получившую репрезентации, но мысль о том, что работа сновидения может стать образцом для работы конструирования воспоминаний; еще точнее – о том, что регредиентные ассоциации как аналитика, так и пациента, часто связанные с описанием сновидения, могут «выявить – произвести» конструкцию воспоминания, ранее не существовавшего в форме репрезентации.

Говоря коротко, если мы хотим помочь психоанализу эволюционировать, нам следует уподобиться Фрейду, который воскликнул, обращаясь к Ранку, желавшему свести психоанализ к тому, что Фрейд написал ранее: «Но я не фрейдист!» И сегодня спасение психоанализа, развитие его потенциала требуют, чтобы каждый аналитик освободился от гнета «учительского авторитета» и достиг определенного состояния ума, которое можно, перефразируя Фрейда, обобщить так: «Но я не фрейдист, не кляйнианец, не последователь Биона или Винникотта». Иными словами, каждый аналитик должен разработать свой собственный аналитический образ мышления вместо концепций, позаимствованных из книг. Аналитическая мысль продолжит свое развитие, не теряя связи со своими основополагающими принципами, авторы уйдут, но их идеи останутся:

Когда появляется какая-нибудь новая научная идея, которая поначалу провозглашается открытием и, как правило, обсуждается в этом качестве, объективное исследование вскоре обнаруживает, что в конечном счете в ней нет никакой новизны. Обычно открытие это бывает уже сделано неоднократно, а затем забыто, часто на очень продолжительное время. Или, по крайней мере, у него объявляются предшественники, которые недостаточно отчетливо постигли его или изложили неполно. (Freud, 1923b, p. 261)

Благодарность

Я хотел бы поблагодарить моих рецензентов за их здравые замечания, к которым я прислушался, внеся в эту статью ряд изменений. Следуя их советам, я прояснил некоторые моменты и удалил ряд невнятных мест. Помимо этого, мне удалось значительно сократить текст. Для этого потребовалось изменить аргументацию и, наконец, название статьи.

Приложение: проблема перевода

Здесь я вынужден процитировать немецкий текст, который лег в основу изучаемой нами концепции, поскольку проблема перевода имеет решающее значение:

Hei?en wir die Richtung, nach welcher sich der psychische Vorgang aus dem Unbewu?ten im Wachen fortsetzt, progrediente, so d?rfen wir vom Traum aussagen, er habe regredienten Charakter. (Freud, 1900b, p. 547)

В этом месте Фрейд впервые вводит прилагательные прогредиентный и регредиентный. Авторы французских переводов относятся к обоим прилагательным настолько бережно, что вводят во французский язык неологизмы progrediente и regrediente. Стрейчи, в отличие от них, не обращает внимания на инакость этих слов (на наш взгляд, основополагающую), путая их со слишком общими терминами «прогрессивный» и «регрессивный», имеющими другое значение. Однако Фрейд выразился как нельзя более ясно, написав несколькими страницами далее:

Fassen wir zusammen, was wir ?ber die Eingent?mlichkeit des Traums, seinen Vorstellungsinhalt in sinnliche Bilder umzugiessen, erfahren. Wir haben diesen Charakter der Traumarbeit nicht etwa erkl?rt, auf bekannte Gesetze der Psychologie zur?ckgef?hrt, sondern haben ihn auf unbekannte Verh?ltnissehindeutend herausgegriffen und durch den Namen des «regredienten». (1900b, p. 553)

Несмотря на это уточнение, Стрейчи совершает все ту же ошибку:

Резюмируем то, что мы узнали относительно способности сновидения превращать представления в чувственные образы. Мы не разъяснили, правда, этой особенности деятельности сновидения и не подвели ее под какой-либо общеизвестный закон психологии, а лишь нашли в ней указание на какие-то неизвестные нам факты и дали ей наименование регрессивного характера [в приведенном русском переводе используется в этом месте термин «регредиентный»]. (Freud, 1900a, p. 542, 547)

Подобным же образом, когда Фрейд говорит о «regredienter Gedankenverwandlung», Стрейчи переводит это как «регрессивная трансформация мыслей» (1900а, p. 545; 1900b, p. 551), а не «регредиентная трансформация мыслей», в очередной раз путая регрессию, то есть возвращение назад на более ранние этапы, которые уже были преодолены, имеющее патологическую коннотацию, с регредиенцией, означающей свойство трансформации, которое так необходимо для психического равновесия в целом, а также характерно для сновидения. Термин «регредиенция» не означает возвращения назад; как говорит Фрейд, регредиенция – это «короткий путь», свойственная работе сновидения способность сохранять в первозданном виде первичное качество функционирования психики (1900a, p. 567), а именно претворять мыслительное содержание в чувственные образы.

Трагизм ситуации, сложившейся вокруг переводов Фрейда, невозможно переоценить. Трагизм заключается в том, что эта ситуация может прямо отразиться на лечении пациентов. Как и в случае с термином Darstellbarkeit – «способность к фигуративной репрезентации» [figurability]: создавая французский неологизм r?gr?dience, мы пытаемся очертить определенную психическую сферу, не исследованную Фрейдом, с целью расширения его метода и в надежде найти лучший путь лечения пограничных пациентов.

Перевод Варвары Бабицкой

Библиография

Фрейд З. (1912/2007). Тотем и табу. Изд-во «Академический проект», 2007.

Фрейд З. (1914/2000). Воспоминание, воспроизведение и переработка // Фрейд З., Лейбин В. Зигмунд Фрейд и психоанализ в России. М.: Московский психолого-социальный институт; Воронеж: НПО «МОДЭК», 2000.

Bion W.R. (1970). Attention and interpretation. London: Tavistock.

Blum H. (2003). Repression, transference and reconstruction. Int J Psychoanal 84:497–513.

Botella C., Botella S. (2001). R?gr?dience et figurabilit?. Report to the Congress for French-speaking analysts, Paris, 2001. Rev Fr Psychanal 2001–2004:1148 – 1239.

Botella C., Botella S. (2005). The work of psychic figurability, Weller A., translator, Parsons M., preface. London: Brunner Routledge.

Botella C., Botella S. (2013). La m?moire du r?ve. Rev Fr Psychanal 2013 – 1:161–169.

Fonagy P. (1999). Memory and therapeutic action. Int J Psychoanal 80:215–223.

Freud S. (1950a [1895]). Project for a scientific psychology. SE 1:281–397.

Freud S. (1896b). Further remarks on the neuro-psychoses of defence. SE 3:162–185.

Freud S. (1899a). Screen memories. SE 3:303–332.

Freud S. (1900a). The interpretation of dreams. SE 4, 5.

Freud S. (1900b). Die Traumdeutung. GW 2/3.

Freud S. (1907a). Delusions and dreams in Jensen’s «Gradiva». SE 9:1 – 95.

Freud S. (1910a [1909]). Five lectures on psycho-analysis. SE 11:9 – 55.

Freud S. (1912–1913). Totem and taboo. SE 13:1 – 161.

Freud S. (1914d). On the history of the psycho-analytic movement. SE 14:7 – 66.

Freud S. (1914g). Remembering, repeating and working-through. SE 12:147–156.

Freud S. (1918b [1914]). From the history of an infantile neurosis. SE 17:7 – 122.

Freud S. (1919a [1918]). Lines of advance in psycho-analytic therapy. SE 17:159–168.

Freud S. (1920g). Beyond the pleasure principle. SE 18:1 – 64.

Freud S. (1923b). The ego and the id. SE 19:3 – 66.

Freud S. (1933a [1932]). New introductory lectures on psychoanalysis. SE 12:1 – 182.

Freud S. (1937c). Analysis terminable and interminable. SE 23:216–253.

Freud S. (1937d). Constructions in analysis. SE 23:255–269.

Freud S. (1939a). Moses and monotheism. SE 23:7 – 137.

Freud S. (1940a [1938]). An outline of psychoanalysis. SE 23:139–207.

Hildebrandt F.W. (1875). Der Traum und seine Verwerthung fur’s Leben. Leipzig.

Joseph B. (1985). Transference: The total situation. Int J Psychoanal 66:447–454.

Parsons M. (2000). The dove that returns, the dove that vanishes: Paradox and creativity in psychoanalysis. London: Karnac.

Pasche F. (2000). Le Pass? recompos?. Paris: PUF.

Poincar? H. (1908). Science and method. New York, NY: Dover, 1952.

Rose J.S. (2011). Couples, doubles, and absence: Some thoughts on the psychoanalytical process considered as a learning system // Mapping psychic reality: Triangulation, communication, and insight, 227–247. London: Karnac.

Strumpell L. (1877). Die Natur und Enstehung der Tr?ume. Leipzig.

Viderman S. (1970). Construction de l’espace analytique. Paris: Deno?l.

Winnicott D.W. (1954). Metapsychological and clinical aspects of regression within the psychoanalytical set-up // Through paediatrics to psychoanalysis: Collected papers, 227–247. London: Karnac, 1975.

Winnicott D.W. (1963). The fear of breakdown // Winnicott C., Shepherd R., Davis M., editors. Psycho-analytic explorations, 87–95. Cambridge, MA: Harvard UP, 1989.