Работа припоминания и возрождение психоаналитического метода Доминик Скарфоне

Dominique Scarfone. The work of remembering and the revival of the psychoanalytic method. Int J Psychoanal (2014) 95:965–972.

Universit? de Montr?al, Pavillon Marie-Victorin, D?partement de psychologie, C.P. 6128 succ. Centre-Ville, Montr?al QC H3C 3J7, Canada.

Прежде всего я хочу сказать, что, со своей стороны, целиком поддерживаю понятие памяти без воспоминаний. И что, по моему мнению, Сезар Ботелла, отталкиваясь от этого понятия, предлагает интересный взгляд на теорию и практику современного психоанализа. При этом в статье Ботелла многое требует обсуждения. Я рассмотрю три основных момента, надеясь тем самым скорее прояснить ключевые вопросы, нежели прийти к каким-либо окончательным выводам. Сначала я скажу непосредственно о фрейдовском понятии припоминания, далее рассмотрю так называемую археологическую модель и, наконец, запрос Ботелла на обновление психоаналитического метода.

Память без воспоминаний и фрейдовская идея «припоминания»

Сегодня невозможно отрицать существование памяти без воспоминаний. Сам Фрейд вполне отдавал себе в этом отчет: по его словам, некоторые пациенты в анализе ведут себя как подопытные, которые повинуются внушению, полученному под гипнозом, и действуют соответственно, в то же время не помня о том, что получили указания по этому поводу. Об этой категории пациентов он писал: «Мы можем сказать, что анализируемый вообще не вспоминает ничего забытого и вытесненного, а проделывает это. Он репродуцирует это не как воспоминание, а как действие, он воспроизводит это, разумеется, сам того не зная, что он воспроизводит» (Freud, 1914, p. 150; см. также: Фрейд, 1914/2000). Как точно отмечает Стрейчи, ту же идею он высказывал почти десятью годами ранее в постскриптуме к случаю Доры (Freud, 1905, p. 119). В отношении нервных механизмов память такого рода, которую подразумевает фрейдовское понятие «повторение», соответствует такому феномену, широко признанному сегодня в области когнитивной нейронауки, как имплицитная или «не проявляющаяся» память. Философ Анри Бергсон в более общих чертах давно предположил (1896) ее существование, заметив, что человек способен прочитать стихотворение наизусть несмотря на то, что не сохранил никаких воспоминаний о том, когда он его заучил. Намного позже другой философ, Гилберт Райл, провел различие между «знать как» и «знать что», а работа Бренды Милнер с «пациентом H.M.»[51] показала, что даже при поражении головного мозга, вызвавшем амнестический синдром, пациент сохраняет способность приобретать новые навыки, хотя и не помнит о том, что узнал нечто новое (см.: Milner et al., 1998).

Но вернемся к Фрейду: новый вид «припоминания», описанный в 1914 году как повторение, противопоставлялся тому, что Фрейд в той же статье называет «воспоминанием по старому способу, репродуцированием в психическом поле» (Freud, 1914, p. 153; курсив мой. – Д.С.). Это противопоставление позволяет нам лучше понять, что подразумевается под «воспоминанием по старому способу»: выражение «репродуцирование в психической области» на самом деле вводит два важных термина – «репродуцирование [воспроизведение]» и «психическая область [психическое поле]». Обсуждать важный смысл этих терминов здесь нет возможности, но я говорил о нем в предыдущей статье (Scarfone, 2011). Что касается «новой техники», связанной с этой концепцией, то это метод, «в котором аналитик отказывается от попытки сосредоточить внимание на конкретном моменте или проблеме» (p. 147) и который требует от аналитика «постоянной борьбы… за сохранение в психической сфере всех импульсов, которые пациент хотел бы направить в моторную сферу» (p. 153).

Эти понятия кажутся мне важными вехами не только во фрейдовской концепции деятельности аналитика, но и в его концепции памяти и «припоминания». Если рассмотреть многочисленные случаи, в которых Фрейд их обсуждал, можно убедиться, что его взгляды оставались относительно неизменными. Их можно проследить еще в его книге «Об афазии» (Freud, 1891) и в «Проекте» 1895 года. Подробное изложение всего, что в этих двух важных трудах, по моему мнению, имеет отношение к нашей дискуссии, заняло бы слишком много места. Упомяну только, что, с точки зрения Фрейда (как в его книге «Об афазии», так и в любом другом его труде, причем независимо от того, использовал ли он неврологическую или психоаналитическую терминологию), все имеет телесное воплощение и находится в движении; мы всегда имеем дело с динамическими процессами, протекающими между количеством и качеством, с множеством сигналов, проходящих между периферией, подверженной обширному воздействию внешних сил, и центром, где «проецируется» карта воплощенных переживаний. В труде «Об афазии» он пишет, что нервные волокна, производящие такую проекцию, «включают в себя телесную периферию таким же образом… как стихотворение содержит в себе алфавит» (Freud, 1891, p. 53). То есть все, что было воспринято в какой-то момент во внешнем мире, неизбежно модифицировалось и перекомпоновывалось благодаря кумулятивному эффекту многих других вводных и существовавших ранее мнесических следов. Кроме того, он пишет: «Восприятие и ассоциация – термины, при помощи которых мы описываем разные аспекты одного и того же процесса» (Freud, 1891, p. 57). Поэтому не приходится удивляться ненадежности памяти, равно как и многообразию ее форм. В «Проекте» «работа припоминания» [Erinnerungsarbeit] имеет конкретное определение как способность «проследить [воспринимаемое] обратно до информации, полученной от собственного тела» (Freud, 1895, p. 331). Если прибавить к этому знаменитое письмо Флиссу от 6 декабря 1896 года, где Фрейд пишет, что мнесические следы фиксируются не раз и периодически подвергаются переписыванию, станет совершенно ясно: он никогда не считал, что память состоит просто из воспоминаний и что «работа припоминания» представляет собой нечто большее и нечто другое, нежели просто способность произвести повествование о прошедшем. Терапевтическая роль «работы припоминания» состоит в том, что восстановление или конструкция какого-то значительного «воспоминания» влечет за собой перестройку всей системы памяти (Scarfone, 2011). Следовательно, это не просто воспоминание, но преобразующий процесс, связанный с телесным опытом собственного существования со всеми сопутствующими ему когнитивными, историческими, аффективными и моральными реакциями.

Так называемая «археологическая модель»

Парадоксальным образом, несмотря на то что я совершенно согласен с идеей Ботелла о «памяти без воспоминаний», я не могу разделить его подход к так называемой «археологической модели» психоанализа. Мне прекрасно известно, что Фрейд не раз использовал археологию как метафору психоаналитического исследования, но в то же время я считаю, что комментаторы часто делают отсюда неточные выводы. Проблема заключается не в том, чтобы установить, была ли у Фрейда археологическая концепция психоанализа, а в том, чтобы увидеть, какую роль сыграла археологическая метафора в понимании эффектов и последствий психоаналитического исследования.

Фрейд и в самом деле был страстным коллекционером археологических артефактов и сравнивал себя со Шлиманом, искавшим Трою. При этом его представление о том, чем в действительности занимаются археологи, было довольно ограниченным. Имеется в виду, что обнаружение «объекта», как показал Жан Лапланш, представляется ему конечной целью изысканий, тогда как современная археология призвана служить историческому или доисторическому исследованию (Laplanche, 1991a, p. 146), и что обретение артефактов полезно постольку, поскольку эти артефакты помогают лучше понять исторический период, в который они были созданы. Это, конечно, не мешает первооткрывателям восхищаться собственными свойствами объектов, которые найдены и восстановлены, и этот факт напоминает о поисках – и, возможно, идеализации – потерянного объекта анализантом. В этом отношении параллель между бессознательным и археологическими раскопками кажется закономерной. Но, как отмечает Лапланш, Фрейд ничуть не меньше придерживался и «гиперархеологической» концепции психики, что наглядно показывает его «голографическое» описание всех культурных напластований города Рима в его труде «Неудовлетворенность культурой» (Freud, 1930). Другими словами, когда Фрейд действительно пытался применить к мышлению археологическую метафору, то археология оказывалась искажена до такой степени, что обретала сюрреалистические черты. По собственным словам Фрейда, если бы физическое описание Рима соответствовало подсознанию, то разные археологические эпохи должны были бы до такой степени перемешиваться и совмещаться между собой, что дальнейшее развитие этой фантазии привело бы «к чему-то несообразному и даже абсурдному» (1930, p. 70). На этом закончим о так называемой «археологической модели» работы психоанализа. В то время как археология сохраняла свою привлекательность в глазах Фрейда, искавшего в ней визуальные метафоры, а иногда (как в случае Человека с волками) и точной датировки событий прошлого, речь явно не шла о «модели» всей психоаналитической деятельности. Еще очевиднее это становится на примере другой явной отсылки к археологии, которую делает Фрейд в «Конструкциях в анализе» (Freud, 1937; см. также: Фрейд, 1937/1998). В начале он заявляет: «Эти два процесса на самом деле тождественны…» (Freud, 1937, p. 259), – однако тут же добавляет: «… разве что аналитик работает в лучших условиях, имеет в своем распоряжении больше вспомогательного материала, поскольку он занимается чем-то, что еще по-прежнему живо, а не разрушенным объектом» (Ibid.). Это «простая» с виду оговорка показывает разительное отличие анализа от археологии. Действительно, в статье 1937 года археологическая метафора используется скорее как иллюстрация тех эпистемологических проблем, с которыми сталкиваются оба эти рода деятельности, нежели для уподобления этих дисциплин друг другу. Фрейд завершает свое сравнение выводом: «Основное различие той и другой заключается в том, что для археологии реконструкция – это цель и завершение всех стараний, для анализа же конструкция – только предварительная работа» (Ibid., p. 260).

Предварительная по отношению к чему? Фрейд сразу поясняет, что предварительная она «не в том смысле, что сначала ее нужно выполнить как нечто целое, прежде чем приступить к следующей, например как при строительстве дома» (Ibid.). Конструкции предлагаются пациенту по мере возникновения, и их достоверность не подтверждается и не опровергается «Да» или «Нет» анализанта – по причинам, которые Фрейд объяснил в первом абзаце этой статьи. Важнее всего здесь замечание о том, что работа анализа «состоит из двух совершенно разных частей, что она совершается на двух отдельных аренах, осуществляется двумя людьми, каждому из которых отведена своя задача» (p. 258). Конструкция, то есть «предварительная работа», является задачей аналитика, в то время как задача анализанта – «помнить».

Я не буду обсуждать здесь модальности аналитической работы, таким образом описанные Фрейдом. В рамках настоящей дискуссии я считаю важным установить связь между задачей анализанта – помнить – и «оперативным значением» этого глагола, которое я предложил в первой части этой дискуссии. Конкретнее, я хотел бы подчеркнуть, что вопреки предположению Ботелла так называемая «археологическая модель» сыграла всего лишь иллюстративную роль и даже в определенной степени послужила примером «от противного», то есть в лучшем случае тем фоном, который позволил выделить характерные особенности психоанализа. Так что я снова оказываюсь в парадоксальном положении, соглашаясь с предположением Ботелла о существовании памяти без воспоминаний и в то же время не соглашаясь с той ролью, которую он приписывает археологической модели. Перечитав его статью много раз, я не мог избавиться от впечатления, что Ботелла придает этой модели гораздо большее значение, чем она имеет в действительности, и именно это позволило ему с такой легкостью отмести ее как «неприемлемую». На мой взгляд, археологическая модель не должна расцениваться как неприемлемая, ибо она никогда не играла той центральной роли, которую приписывает ей Ботелла. Наоборот, археологическая метафора помогала подчеркнуть тот факт, что конструкции – лишь предварительные составляющие более важной борьбы за «припоминание». Я осмелюсь даже утверждать, что сама суть анализа состоит именно в «постоянной борьбе» (упомянутой Фрейдом в 1914 году) между той формой припоминания, которая выражается в действии и повторении, и «воспоминанием по старому способу, репродуцированием в психической области». Именно эту борьбу должна вести аналитическая пара, чтобы перейти от состояний, не получивших репрезентации, к конструкции смысла (Levine et al., 2013).

«Репродуцирование, или воспроизведение в психической области», кажется мне главной целью анализа, и это, возможно, было упущено из виду участниками дискуссии о роли памяти в психоанализе, состоявшейся несколько лет назад в «Международном журнале психоанализа» (Blum, 2003; Fonagy, 1999, 2003). В некотором смысле Фонаги (1999) был прав, говоря, что память, в банальном смысле «обретения воспоминаний», можно считать эпифеноменом. Однако он, кажется, не учел точного значения «припоминания» в психоанализе. В самом деле, он говорит о «воспоминании событий прошлого» и о «возвращении таких воспоминаний» (Fonagy, 1999, p. 218), в то время как фрейдовская идея припоминания, как мне, надеюсь, удалось показать, гораздо сложнее. Если то, что повторяется в действии, должно в конце концов быть воспроизведено в психическом поле, это имплицитно означает, что поначалу оно имело не психическую природу. Таким образом, «припоминание», которое происходит в анализе, не только не является просто воспоминанием, но и предполагает ключевую перемену в самой природе и функции того, что припоминается, в основном за счет переноса, который сам по себе – повторение. А следовательно, роли памяти в анализе многочисленны, поскольку существует несколько типов памяти и не все они связаны с воспоминаниями.

Фрейд пишет, что его пациент сказал: «На самом деле я всегда знал это, я просто об этом не думал» (1914, p. 148). Значит, обретение памяти, воспоминание здесь, очевидно, не главное, ведь пациент мог «всегда знать об этом»; вопрос скорее в том, что означает в психоаналитическом смысле «думать» или «не думать об этом». И наша проблема не разрешится, если мы заявим, что в этом клиническом фрагменте мы имеем дело с диссоциацией, а не с вытеснением. Не имеет значения, как мы назовем механизм, благодаря которому пациент нечто знал, но «не думал об этом» (акцент на слове «думал»). В чем состоит это думанье, способность к которому психоанализ призван развить у пациента? Как оно соотносится с «воспроизведением в психическом поле»? Этот вопрос влечет за собой целую исследовательскую программу, где психоанализ может сделать значительный вклад в область, в которой сегодня работают в основном ученые-когнитивисты и философы, занимающиеся проблемами мышления. В данном контексте я лишь косвенно обозначу этот аспект, чтобы вернуться к нему в следующей и последней части моего комментария к статье Ботелла.

Обновление или возрождение?

Позвольте мне сказать, что мне нравится термин «регредиенция», введенный Сезаром и Сарой Ботелла более десятилетия назад. Хотя в публикуемой здесь статье это изложено не вполне четко, Сезар и Сара Ботелла определили ранее «регредиенцию» как психическую способность, которая задействуется при типах регрессии, описанных Фрейдом (Botella, Botella, 2001, p. 1178). Как я понимаю, они хотели подчеркнуть происходящее при этом общее движение или процесс, избежав любой коннотации «возвращения назад». Они приводят в пример работу сновидения, которая «не является ни регрессивной, ни архаичной… и может представлять собой в такой же мере психическое состояние, как и движение в становлении; трансформационный потенциал…» (p. 1179; перевод мой. – Д.С.). Я согласен, что такой подход, даже если он относится к галлюцинаторной модальности переживания, более уместен, чем любая ссылка на архаическое. «Галлюцинаторная» модальность на самом деле не ограничивается галлюцинациями в психопатологическом смысле. Это способ переживания психических состояний и процессов, которые лежат за пределами словесного, абстрактного или символического мышления, и это, на мой взгляд, очень полезный подход к вопросу о том, каким образом могут проявляться бессознательные мнесические следы. Сам Фрейд упоминает галлюцинации и квазигаллюцинаторные, «сверхчеткие» воспоминания в своей статье о конструкциях, которую я уже цитировал выше (1937, p. 266–267). Но Фрейд говорил об опыте пациента, тогда как понятие регредиенции, введенное Ботелла, относится к опыту аналитика в ходе сеанса. В обоих случаях это понятие освобождает нас от чрезмерно простой (чтобы не сказать упрощенной) идеи, что цель анализа состоит в восстановлении воспоминаний. «Регредиенция» означает скорее переход в другой режим мышления и чувствования, а именно режим, который не связан с какой-либо примитивной стадией развития, но всегда находится в нашем распоряжении, если только мы способны в него погрузиться.

Однако Сезар Ботелла ни в рассматриваемой статье, ни, насколько мне известно, в исследовании, опубликованном в 2001 году, не говорит о том, что? именно аналитик должен сделать, чтобы погрузиться в состояние регредиенции. В своем довольно подробном и очень интересном клиническом случае, который мы здесь рассматриваем, Ботелла не раз повторяет: «мое слушание стало регредиентным», – но никак не объясняет, почему и как это произошло. Мне же это кажется довольно важным: ведь если он, как я полагаю, считает регредиенцию ключевым аспектом «обновления психоаналитического метода», стало быть, нам нужно знать, как прибегать к ней методически.

Прежде чем углубиться в обсуждение этого вопроса, я должен упомянуть также, что клинический отчет Ботелла показался мне очень убедительным, а его аналитический метод – довольно знакомым. Поэтому для меня не очевидно, в чем именно состоит «обновление метода». Как может подумать читатель, метод Ботелла не нов для меня потому, что я был обучен во французской традиции, и это, конечно, отчасти правда. Однако я думаю, Ботелла претендует на нечто большее, чем просто «французский» аналитический подход. Но, опять-таки, Ботелла не говорит, как и почему его слушание становится «регредиентным». Это наводит меня на мысль, что реакция моя связана с тем, что его аналитический подход действительно не так «нов», как он, по-видимому, предполагает. Действительно интересно, в какой степени этот подход отличается, например, от описанного Фрейдом слушания с «равномерно взвешенным вниманием» (это более точный перевод термина «gleichschwebende Aufmerksamkeit», чем «свободно парящее внимание») или, если придерживаться французской традиции, от «pens?e r?vante» [ «мечтательного мышления»], которое использует Понталис (2000, p. 38–40). Сезар и Сара Ботелла упомянули это понятие в своей работе 2001 года, не связав его явным образом с регредиенцией. Среди их предшественников можно назвать и Лапланша (1991b), который советовал аналитикам активно «отказываться от знания», так как блокирование, ограничение или временная приостановка достоверного знания позволяет переключиться в другие модальности мышления и чувствования в течение сеанса. Если выйти за рамки французской традиции, можно обнаружить также, что способ слушания, о котором говорит Ботелла, напоминает «мечтания» Биона (1962), описанное Теодором Рейком (1948) «слушание третьим ухом» или упомянутую Эрнстом Крисом (1934) «регрессию на службе у Эго». Этим я лишь хочу сказать, что в психоаналитической традиции существуют и другие названия для явлений, схожих с тем, которое Ботелла описывает в своей статье. Мы можем сказать, что во всех указанных случаях общий знаменатель – парадоксальное «усилие» аналитика, направленное на исключение активного поиска, то есть стремление отодвинуть свое Эго в сторону, не ожидая и не желая ничего конкретного и, таким образом, открываясь для непредсказуемого. Все это – способы выявления того самого еще не осознанного материала, который, по словам Фрейда, аналитическая пара должна путем «борьбы» воспроизвести в психической области. В самом деле: образы, звуки или другие сенсорные явления, которые происходят путем регредиенции, имеют то общее свойство, что они есть репрезентации себя самих, то есть они еще не являются репрезентациями (Scarfone, 2011, 2013), и когда они представляются сами по себе, анализ должен привести их в такое состояние, в котором они могут получить репрезентацию, символизацию или, если угодно, могут быть «ментализированы».

Хотя метод Ботелла мне знаком, я, кажется, понимаю, что он имеет в виду, говоря об «обновлении метода». Несмотря на мое несогласие с так называемой археологической моделью, я думаю, что здесь Ботелла оспаривает тот аналитический подход, при котором Эго аналитика остается сильно катектированным и вторичный мыслительный процесс превалирует. Однако, на мой взгляд, подход, который предлагает Ботелла, – это скорее возрождение, нежели обновление; возрождение в том смысле, что, как мне, надеюсь, удалось показать, в этой области есть множество прецедентов, начиная с собственных рекомендаций Фрейда о психоаналитическом слушании. Это возрождение должно происходить периодически, по той простой причине, что любое слушание аналитика подвергается такому же действию сопротивления, что и рождение ассоциаций пациентом. Позиция «разума» со временем берет верх, и оба участника аналитической пары постепенно и неоднократно начинают пренебрегать правилом, требующим, чтобы они отключили на время сеанса здравый смысл, позволяя мыслям, образам и другому материалу неожиданно «падать» на них, как дождь. Даже в рамках одного сеанса, вопреки нашим лучшим намерениям, наша склонность к «регредиенции», «мечтаниям» или «слушанию третьим ухом» ослабевает, так что задача возрождения всегда встает перед нами заново. Бессознательное следует открывать заново беспрерывно. Я полагаю, что в своей статье Сезар Ботелла дает нам пищу для размышлений и призывает каждого из нас совершить подобное открытие.

Перевод Варвары Бабицкой

Библиография

Фрейд З. (1914/2000) Воспоминание, воспроизведение и переработка // Фрейд З., Лейбин В. Зигмунд Фрейд и психоанализ в России. М.: Московский психолого-социальный институт; Воронеж: НПО «МОДЭК», 2000. C. 132–139.

Фрейд З. (1937/1998) Конструкции в анализе // Фрейд З. Основные принципы психоанализа. Изд-во «Рефл-бук», «Ваклер», 1998.

Bergson H. (1896). Mati?re et m?moire. Paris: PUF, 1997.

Bion W.R. (1962). Learning from experience. London: Tavistock.

Blum H.P. (2003). Repression, transference and reconstruction. Int J Psychoanal 84:497–503.

Botella C., Botella S. (2001). R?gr?dience et figurabilit?. Report to the Congress for French-speaking Analysts, Paris, 2001. Rev Fr Psychanal 2001–2004.

Fonagy P. (1999). Memory and therapeutic action. Int J Psychoanal 80:215–223.

Fonagy P. (2003). Rejoinder to Harold Blum. Int J Psychoanal 84:503–509.

Freud S. (1891). On aphasia: A critical study, Stengel E., translator. New York, NY: International UP, 1953.

Freud S. (1895). Project for a scientific psychology. SE 1:281–397.

Freud S. (1905). Fragment of an analysis of a case of hysteria. SE 7:3 – 122.

Freud S. (1914). Remembering, repeating and working-through. SE 12:147–156.

Freud S. (1930). Civilization and its discontents. SE 21:64 – 145.

Freud S. (1937). Constructions in analysis. SE 23:255–269.

Kris E. (1934). The psychology of caricature: Psychoanalytic explorations in art. New York, NY: International UP, 1952.

Laplanche J. (1991a). Interpretation between determinism and hermeneutics: A restatement of the problem. In: Essays on otherness, 138–165. London: Routledge, 1999.

Laplanche J. (1991b). Transference: Its provocation by the analyst. In: Essays on otherness, 214–233. London: Routledge, 1999.

Levine H.B., Reed G.S., Scarfone D., editors (2013). Unrepresented states and the construction of meaning. London: Karnac.

Milner B., Squire L.R., Kandel E.R. (1998). Cognitive neuroscience and the study of memory. Neuron. 20:445–468.

Pontalis J. – B. (2000). Fen?tres. Paris: Gallimard. [(2003). Windows, Quinney A., translator. Lincoln, NE: U Nebraska Press, Bison Books.]

Reik T. (1948). Listening with the third ear: The inner experience of a psychoanalyst. New York, NY: Farrar Straus.

Scarfone D. (2011). Repetition: Between presence and meaning. Can J Psychoanal 19:70–86.

Scarfone D. (2013). From traces to signs // Levine H.B., Reed G.S., Scarfone D., editors. Unrepresented states and the construction of meaning, 75–94. London: Karnac.