Обсуждение работы «Случай Аликс: психоаналитическая трансформация, когда с ребенком становится трое» Инес Содрэ

Ign?s Sodr?. Discussion of «The case of Alix: A psychoanalytic transformation when a baby makes three». Int J Psychoanal (2015) 96:109–118.

Flat 5, 43 Eton Avenue, London NW3 3EP.

Это большая честь – быть приглашенной на обсуждение такой увлекательной и очень трогательной статьи. Она написана так, что пациентка буквально выпрыгивает со страниц. История ее пути от решения приступить к анализу, в большой тревоге удерживаясь на тонкой черте между возможностью начать процесс в направлении психических изменений и падением обратно в тюрьму компульсивного повторения, до решения – много лет спустя и внутренне преображенной – закончить его абсолютно убедительна. И как бывает при знакомстве с лучшими клиническими отчетами, читателя сразу наполняет энергия, ему хочется думать, воображать, задавать вопросы.

Центральный вопрос, который пациентка приносит на свою первую консультацию и который переживается как неразрешимая дилемма, пронизывает все лечение (даже после того, как решение его было найдено). Ведь этот вопрос касается первичных идентификаций пациентки и отношений с ее внутренними объектами на самом базовом уровне: «завести ли мне ребенка с моим партнером (? deux, то есть не только с ее партнером, но и с партнером вообще, то есть через дезидентификацию от ее одинокой матери) или расстаться с ним (отказавшись от ее все еще неуверенных шагов в направлении более зрелой гетеросексуальности и тем самым оставшись навсегда партнером своей матери)?»

В тот момент, когда Аликс решает начать анализ (что Лила Хойжман концептуализирует как выбор нового объекта во внешней реальности, который станет неким третьим в отношении к паре она – мать), она сделала возможным поставить под сомнение общую фантазию некой идеальной атипичной семьи без отца, который наносит побои. Хойжман комментирует:

Она неожиданно столкнулась с дефицитарностью своих первичных идентификаций и буйством своих влечений… страх перед экзистенциальной проблемой, что будет раскрыта история ее рождения, ввергал ее в колебания. Ее обычные защиты не срабатывали, и интеллектуальный катексис уже не действовал. Фаллический контроль над своими эмоциями больше не компенсировал ее нарциссических дефицитов… внезапное чувство перегруженности…

Ближе к концу анализа, после того как она завела троих детей со своим партнером, Аликс предлагает своему аналитику сновидение, содержащее первичную сцену (надо думать, одну из мириад ее версий, но, что важно, такую версию, которая приснилась в это конкретное время). Это сновидение, похоже, несет элементы, набранные по всему анализу. Пугающее, но и богатое; такое, в котором появляется «отец, который наносит побои».

* * *

Во внешней реальности мать Аликс сказала дочери, что она – результат одной ночи, проведенной со знаменитым актером на каком-то фестивале. Отец ее так никогда и не признал. На протяжении всей своей жизни Аликс – сирота отца, которого нельзя оплакать; и у нее есть фантазийный отец-звезда, которого она видит и слышит «в средствах массовой информации» – и который чрезмерно «знаменит» в ее фантазиях. Аликс не может говорить о нем со своей матерью, так как воображает, что он представляет собой такое же постоянное, сильно будоражащее присутствие и в психике матери тоже. Это ощущение представляется мне ощущением семейного романа, переживаемого как бы совместно с матерью. Аликс провела всю свою жизнь не с «обычным» отсутствующим отцом, а как тайный ребенок звезды, надеясь в один прекрасный день с ним воссоединиться. Аликс застряла на моменте своего зачатия, недолговечном по определению; «реальные» отношения с отцом относились только к одному мгновению: сношению, эякуляции, оплодотворению; немедленно после этого отец исчез – и одновременно стал вечен, наполнив всю ее психическую жизнь.

Отец Аликс – персонаж первичной сцены, без конца повторяемой и определяемой тем, что и мать, и младенца немедленно бросили; жестокий факт, который отрицается и трансформируется в торжествующее отвержение ими отца. Аликс встречает отца во внешней реальности только один раз; ни к чему не приведшая встреча, о которой она не рассказывает своей матери до тех пор, пока восемь лет спустя не начинает свой анализ. Аликс хотела сделать фантазию реальной, сделать отца трехмерным; может быть, больше всего она хотела, чтобы он увидел ее. Он не признаёт ее, но она хочет верить, что признаёт. Лила Хойжман замечает: Аликс не называет имени этого знаменитого актера и таким образом держит ее, аналитика, в положении маленькой девочки; мне интересно, не может ли это также быть способом защитить пару аналитик – пациент от слишком уж точного повторения семейного романа матери и дочери ? deux.

Я думаю, что отец – определяемый своим незаинтересованным присутствием нарциссический объект с двумя слепыми глазами – должен переживаться как яростный и постоянно выбрасывающий этого ребенка, заставляя ее чувствовать, что она не существует; он двухмерный, но также слишком конкретный, всегда подчеркнуто не смотрящий на нее. Самодовольная идеализированная версия «атипичной семьи» из двух, постоянно исключающих третьего (в этой торжествующей версии отец не отвергающий – отца, наоборот, не впускают), допускает только один альтернативный сценарий: если отец, которого здесь нет, шагнет с газетной страницы или телевизионного экрана в трехмерную реальность, он окажется фиксирован в позиции «отца, который наносит побои»; это указывает на запрет любой другой формулировки роли отца (утрата отца не должна признаваться, его присутствия нельзя желать: отсюда необходимость сохранять визит к отцу в тайне), а также на присутствие некой садистической первичной сцены. Эта фантазия – явно предложенная матерью пациентки так, будто это универсальный жизненный факт, – похоже, доминировала в психосексуальном развитии пациентки. Я думаю, нам следует считать эту версию отца частью мастурбационной фантазии о побоях, тоже явно общей для них с матерью.

Аликс, как она представлена ее маленьких сыном Элиотом в ее сновидении, хочет быть и маленькой девочкой, которую похищает отец-звезда, и в то же время маленьким мальчиком для него (может быть, у нее было бы больше шансов понравиться ему, будь она мальчиком?); и ребенок без отца желает быть / нуждается в том, чтобы быть маленьким сексуальным партнером своей матери (а также ребенок чувствует, что на него нападают, когда его тело используется в качестве фаллоса матери, как описывает пациентку аналитик). То есть неизбежно присутствует ярко выраженный акцент на сложносоставной путанице бисексуальности. (Я подумала, не может ли быть, что выбор аналитиком имени Элиот для мальчика в статье иллюстрирует это: Elle-iot? [elle франц. – она]). Я думаю, два эти сценария соответствуют тому, что Фрейд (Freud, 1908) называет двумя (чередующимися) «соседними дорожками» бисексуальности.

Реальная жестокость в этой истории (защитой от которой выступает перверсная жестокость фантазии побоев) – в том, что эту мать и этого младенца бросил отец. Реальным похищением является захват психики ребенка маниакальной бредовой фантазией, что некую лучшую пару образуют мать и ребенок, исключающие отца, из-за чего становится невозможно оплакивать утрату такой семьи, в которой отец и мать любят друг друга и вместе любят своего ребенка (семья, какую Аликс надеялась создать и создала – с помощью своего аналитика).

Оглядываясь на описание аналитического процесса, предшествующее этим трем сессиям, я думала о конкретной последовательности, которая могла бы проиллюстрировать и мощную амбивалентность в отношении постепенно все прочнее устанавливающегося присутствия как в психике Аликс, так и в ее переносе гетеросексуальной первичной сцены, которая ощущалась как вторгающаяся и провоцирующая, и одновременное наличие позитивного зависимого переноса на помогающую мать/аналитика, которая, возможно, сумеет спасти ребенка от ужасного, бесконечно повторяемого похищения. Эта сессия описана не подробно, и я позволю себе вольность вообразить ее как такую клиническую последовательность:

Идеализированная фигура ее матери изменилась…Наконец, появился элемент перверсности, когда она делала Аликс свидетельницей своих сексуальных шалостей с очередным любовником.

Очень тревожно пациентка сказала мне: «Я выстроила себя как противоположность своей матери; я не хочу обманывать».

…Некоторые новые воспоминания, из возраста от 8 до 10 лет, начали появляться в анализе, когда, вопреки нежеланию дочери, мать, только что начавшая учиться фотографии, использовала ее в качестве натуры для своих фото ню и поместила одно из них на почетном месте у входа в квартиру. Очень смущенная, что ее выставляют в качестве фаллоса матери, Аликс решила больше не приглашать к себе домой друзей.

Из отчета ясно, что в этот момент в анализе что-то драматически изменилось; постоянно повторяющееся пугающее и возбуждающее похищение в полиморфно перверсную фантазию (происходящее как бы у входного отверстия в тело ее матери) начинает видеться «обманом» – частью жизни в некоем психическом убежище, как учил нас Стайнер (Steiner 1993) – прочь от «печального принятия пищи наедине с матерью». По словам аналитика:

Мы далее определили депрессивную атмосферу симбиотического плена, в которой в качестве фоновой декорации проступал молчаливый крик: отсутствие третьего.

Начался процесс мучительного оплакивания. Тщательная и чувствительная работа аналитика сделала так, что «друзей снова можно было приглашать домой, чтобы посмотреть на ужасные картины ее внутреннего мира», – «друзей», представляющих, я думаю, терапевтический альянс между аналитиком и той частью пациентки, которая способна с помощью своего аналитика выдержать какое-то мгновение и «не обманывать», вместе находя (третью) позицию, откуда можно посмотреть иначе на то, что обычно удерживается на расстоянии. Но я думаю, что «сексуальные шалости с очередным любовником» могут здесь означать не просто здоровую деидеализацию матери, но и негативную сторону переноса. По мере того как существование гетеросексуальной первичной сцены становится более явным через работу анализа (аналитик, благодаря своей способности думать о пациентке, показывает, что в уме ее происходит соитие, некая родительская пара в переносе), не можем ли мы подумать о провоцирующих, вторгающихся «сексуальных шалостях» как о невыносимости для (более здорового) эдипального ребенка осознания, которое повторяется в каждый момент инсайта, своей исключенности из соития, и о потребности ревниво и завистливо вновь превращать его в перверсные «шалости»?

Статья Лилы Хойжман ярко демонстрирует степень нарушенности, вызванной атакой на внутреннюю родительскую пару, которая постоянно происходит через увековечение торжествующих позиций «идеальной атипичной семьи – без отца, который наносит побои». Это не какая-то поверхностная исполняющая желание защита. Этот конкретный треугольник с его встроенным отрицанием существования: Нет Никакого Отца! – оказывает коварное деструктивное воздействие на концепцию мира пациентки. Хойжман предлагает подробный клинический материал, который помогает нам проводить различие между тем, что представляет собой бессознательную фантазию (некоторые версии ее могут быть известны, а некоторые навсегда останутся бессознательными, это мощная сила, которая присутствует, но которую мы можем увидеть только мельком), и паутиной сознательных и полусознательных фантазий – порожденных ими, конечно, но в основе своей защитных, направленных против контакта с более мучительной внутренней реальностью.

В этом случае то, что распутывается в данном анализе, суть перверсно-полиморфные версии защитного мастурбационного фантазирования; они делаются еще более мощными за счет ощущения матери, которая (во внутреннем мире пациентки, но также явно и во внешней реальности) тоже является маленькой девочкой в плену перверсной фантазии по типу семейного романа, куда она постоянно похищает пациентку. Выбор Аликс «завести ребенка ? deux» с гетеросексуальным партнером означает также бегство из романа / разделенного психоза – folie-?-deu – со своей матерью; но одновременно это, как указывает аналитик, означает также бросить мать. Альянс с ее находящейся в здравом уме, способной к инсайту матерью-аналитиком (а в переносе также с видящим отцом) вызывает ужасное чувство вины в отношении ее безумной перверсной матери – маленькой девочки. (После выкидыша в первой беременности мать поселяется вместе с Аликс и ее партнером, как будто пытаясь забрать ее обратно; с помощью анализа Аликс беременеет снова, успешно.) Хойжман отмечает:

Зависимость в этот период стала более опасной, и она бунтовала против такой аналитика-матери, которая собирается помешать ей стать матерью…Понимание [этих] движений в переносе (компульсивных попыток повторить «идеальную атипичную семью») позволило ей усомниться в родительской модели и подготовило путь для новых идентификаций. Когда ее чувство вины стало слабее, она была рада желать ребенка с кем-то вдвоем (?-deux).

* * *

Вернувшись назад в свой анализ после четырехмесячного перерыва, когда она родила маленькую девочку (и поэтому была в ужасе, как бы не повторить в переносе сложностей с матерью, а также в ужасе от опасности не повторить их), Аликс решает прекратить анализ; затем она видит сон об ужасной опасности, в которой находится ее ребенок-Я, и передумывает.

Я хотела бы использовать сновидение для организации моих мыслей о клиническом материале. Это сновидение явилось месяца за два до сессий, представленных в статье.

I. Я была с Элиотом где-то… Мы были недалеко от железнодорожной станции, нам надо было попасть на поезд. Мы ждали подругу, с которой я должна была ехать в Париж. Элиот играл возле входа на станцию… рядом был дом с покатой крышей, которая доходила до земли… мы баловались, съезжая с этой крыши.

В своих ассоциациях она говорит: «Элиот также мог быть мною, маленькой девочкой во мне… и страх потерять ее вот так…». В этой части сновидения мать и ребенок девочка/мальчик (Elle-iot) играют одни, ожидая третьего человека, который не приходит. Они занимают вовсе не случайное место: у входа на железнодорожную станцию «на покатой крыше, которая доходила до земли». Они «балуются, съезжая с крыши». Это, как мне кажется, обозначает мастурбационное возбуждение, которое исключает третьего: они на крыше, между внутренним и внешним (возможно, это также обозначает кожу), и при этом у входа (в тело ее матери и в ее собственное), но так и не заглядывают внутрь. Этот ребенок, который возбужденно играет со своей матерью, не имеет доступа внутрь станции; в ее воображении у нее нет доступа в «другую комнату» (Britton, 1998), во внутренний мир, где происходит соитие родителей.

Начиная пятничную сессию, Аликс говорит своему аналитику: поскольку у нее не было книжки почитать по пути на сессию (в промежуточном месте, где она «читает» снова и снова одни те же истории), она начала думать. Это я понимаю так: по мере того как она отказывается от части своих компульсивных защитных фантазий, она может начать думать иначе (нет книжки = мысль). Голова Аликс полна отсутствующими отцами ее учеников; она опять думает, не прекратить ли свой анализ. После того как аналитик отмечает ее гнев, она говорит: «В один прекрасный день я, вероятно, узнаю из средств массовой информации, что мой отец умер». (Мощная хватка фантазии-отца начинает слабеть.) Интересно, что затем она думает о вопросах, которые не может задать своей матери, а также о вопросе, который не может задать аналитику: говорила ли аналитик в начале анализа с врачом, который ее направил? (Что здесь может означать: есть ли в голове у аналитика отец, первичная сцена?) Она вспоминает (ничем не разрешившуюся) свою встречу с отцом, не уверенная (что весьма поразительно), рассказала ли она о ней матери.

Аналитик интерпретирует ее желание защитить мать, ее страх предать ее. Аликс все равно не уверена, рассказала ли она матери. Затем она восклицает: «У всех есть отец!» – так как хочет, чтобы у нее был отец. После этого появляется важное воспоминание:

…мои желания были так сильны, что ничто никогда не могло их удовлетворить. Это напоминает мне мою чувствительность по поводу подарков, я говорила об этом с вами… В тот раз я ждала электрический поезд, большую кольцевую железную дорогу… Я не знаю почему! Что я собиралась делать с железной дорогой в возрасте 11 или 12 лет?! Но я вбила себе в голову, что будет кольцевая железная дорога… Я ждала чего-то огромного, а моя мать явилась с этим жалким каким-то саронгом! Я была так разочарована! Я думаю, что это еще одна причина, почему я не задавала своей матери вопросов. И я никогда не высказывала сомнений ни в чем, потому что ничто никогда не могло удовлетворить мои ожидания…

Конечно, этот материал позволяет интерпретации на разных уровнях (Roth, 2001) – уровнях осознанности и зрелости. Но, я думаю, важнее всего в этот момент то, что этот материал предлагает позицию, противоположную первой части сновидения: Аликс еще вне станции, но она хотела бы, чтобы станция была: огромная, с поездом и кольцевой железной дорогой, – первичная сцена, которая оказывается живой, динамичной (и с которой она, предположительно, сможет идентифицироваться различными способами). Поэтому маленькая девочка, получающая «жалкий какой-то саронг», не только жалуется на свои гениталии маленькой девочки; воспоминание появляется здесь потому, что она начинает осознавать: что-то, и преогромное, отсутствует в ее психической жизни.

II. Потом все продолжается, и вот я в Париже, но уже не могу найти Элиота; его нет. Я ищу его, я волнуюсь; я начинаю тревожиться и ужасно виню себя. Я не могу его найти. Появляется моя мать, и она везет Жюльена и меня туда, где мы были раньше, чтобы попытаться найти его там. Она ведет машину. Но по дороге мы попадаем в какие-то пробки… затем паника, ужас, время идет… ничего не движется вперед! Я обеспокоена, но я не плачу.

Начинается кошмар: ребенок исчез. После заявленного желания Аликс прекратить анализ становится ясно: пациентка в ужасе, что она потеряет свою мать-аналитика, которая здесь представлена как ребенок-Я, похищаемый перверсной фантазией. Это позиция, от которой невозможно двигаться вперед, что оставляет Аликс потерянной. (Здесь мать «везет их туда, где они были раньше», то есть к регрессии.)

Сессия в понедельник обращается к трансформации фантазии побоев: Аликс описывает, как она и Жюльен договорились не шлепать своих детей, но они на них «ворчат»[23] – это словесные побои; Жюльен ворчит больше, чем Аликс. Она упоминает «дом трагедии», и ее аналитик интерпретирует это по отношению к прошлому и к переносу:

А.: Дом трагедии, в котором отец ворчит и наносит побои? Возможно, вы боялись, когда говорили мне сегодня, что вы хотите уйти пораньше, что я тоже начну жаловаться и ворчать?

Аликс отвечает, что как раз наоборот (это интересно, учитывая материал предыдущей сессии):

П.: В тот раз, когда я позвонила сказать вам, что в метро проблема и что я приеду поздно, вы помогли мне понять, что лучше получить часть сессии, чем ничего…

Это трогательно: Аликс знает, что ее аналитик помогает спасать ее от возбуждающих опасностей ее фантазий «в-переходах-метро». Сессия кончается на этой ноте.

Тема поезда вновь появляется в следующей сессии, во вторник:

П.: Я думаю, Ленни здесь, неподалеку… Он собирался в цирк… Я сказала себе, что он очень близко отсюда, очень близко к нам… Я могу вообразить пугающий сценарий… какой-то мужчина забирает его… его похищают… и тут я узнаю его и спасаю его!

Аналитик напоминает ей о сновидении, которое все еще ярко присутствует в голове у них обеих.

П.: Ах да… но там это Элиот потерялся… это напоминает мне про мои собственные страхи, что меня похитят… Я помню, как очень боялась, что какой-нибудь мужчина меня заберет. Я была в подземных тоннелях метро с моей матерью, а потом какой-то мужчина выходил из середины толпы и уводил меня прочь.

А.: В вашем воображении ваш отец только и мог, что выйти из толпы и забрать вас прочь, демонстрируя в этом сценарии, который стал так ужасен для вас, не только ваше желание знать его и приблизиться к нему, но также и ваше желание, чтобы он мог захотеть, чтобы вы были очень близко к нему.

Аликс затем возвращается к материалу предыдущей сессии: «не шлепать детей, а только ворчать на них». Инфантильная ситуации присутствует все время; Ленни в цирке очень близок «к нам»; работая вместе, она и аналитик снова и снова узнают этого ребенка и путем постепенного понимания спасают его. Аналитик представляет собой как психически здоровую мать, которая проводит различие между поколениями и знает факты жизни, так и трансферного отца, который узнает/признает Аликс.

III. Когда мы останавливаемся, я вижу двух джентльменов, один подходит слева, он одет в коричневую куртку, коричневую парку, и держит в руке багет; с другой стороны приближается еще один человек и переходит через дорогу. Внезапно тот, что подходил слева, открывает дверь на стороне водителя и бьет мою мать палкой – это больше не багет, это оружие. Она обмякает, и он вытаскивает ее наружу… Я там, сзади, смотрю и не знаю, что делать, остолбенела, как и Жюльен… Я вижу, что другой человек смотрит и ничего не делает, я удивляюсь, как можно не вмешаться в такую сцену!

Это, конечно, первичная сцена, где после мгновения кажущейся «нормальности» «мать бьют» на глазах у потрясенных, бессильных детей – эти дети одновременно являются хрупкой родительской парой и теми Я Аликс, которые представляют собой маленькую девочку и маленького мальчика.

Я думаю, это может представлять также пару мать-как-маленькая-девочка и ребенок-мальчик в плену возбуждения от садистической первичной сцены, где обыкновенный отец с багетом на мгновение снова становится нападающим. Эдипальная амбивалентность пациентки по отношению к тому, что теперь лучше установилось как объединенная, потентная родительская пара в переносе, показана в сновидении таким образом: ее помогающая мать-аналитик оказывается бессильна «вмешаться в такую сцену», и по отношению к этой сцене «второй мужчина смотрит и ничего не делает». Что случилось бы, если бы Аликс прекратила свой анализ в этот момент?

IV. А потом я проснулась; я попыталась снова заснуть, чтобы все исправилось для моей матери, и тогда я смогу найти Элиота. Но у меня не получилось, я была на полпути между… Потом я снова заснула, и тогда я нашла Элиота. Он был там, в этом его желтеньком плащике; он выглядел взволнованным, ему было страшно. Он не видел меня сначала, потом, когда я сказала: «Элиот», – он услышал меня, подошел ко мне и сказал: «Мамочка…» – и тогда я смогла заплакать.

Вернувшись после рождения дочери, Аликс думала о завершении анализа; эта сессия и ее сновидения помогают ей остаться. Интересно, что она хочет счастливого конца для сновидения, и отчасти создает его. По мере продолжения аналитического процесса она снова и снова убегает в цирк, рискуя, что ее похитит ее психопатология и ее снова нужно будет спасать (с помощью ее все более способного на инсайт Я). Я думаю, Аликс знает, не только как сильно ей был нужен – и все еще нужен – анализ, но также, что трогательно, как ей повезло, что у нее именно этот аналитик.

* * *

Позвольте мне (перефразируя Клее) «погулять этим словом». В. де Посадас (De Posadas, 2012) отметила в дискуссии из раздела «Аналитик за работой»: когда мы читаем на языке, который не является для нас первым или привычным, мы замечаем те звуки и выражения, которые не привлекли бы нашего внимания в нашем родном языке. Меня заинтересовали три очень похожих по звучанию слова. Два из них часто попадаются в тексте и имеют связанные значения: racl?e [побои] и r?ler [ворчать, стенать]; третье (его в тексте нет) звучит точно так же, как racl?e, – это racler [скрести]. Звук «р» в этих словах какой-то скребущий (горловой), не как в английском.

Аликс и Жюльен договорилось не шлепать своих детей, тем самым дезидентифицируя Жюльена от отца, наносящего побои [racl?es]. Но поскольку Жюльен испытывает особый стресс в этот момент (он в процессе отказа от своей зависимости от сигарет – как Аликс в ее анализе пытается отказаться от своей зависимости от перверсной фантазии), он часто «ворчит» на сына: il r?le – словесный удар. Глагол r?ler восемь раз звучит в понедельничной сессии. Аналитик отчетливо связывает комментарии пациентки по поводу «дома трагедии» с «домом, где отец ворчит и наносит побои» и затем интерпретирует тревогу пациентки в переносе (что аналитик будет «ворчать» относительно желания своей пациентки уйти с сессии пораньше).

Меня заинтересовало третье слово, racler, которое не появляется в тексте: racler sa gorge означает прокашляться, прочистить горло – этот звук «р» соскребает нежелательную субстанцию. Мне пришло в голову: отец, чей единственный вклад в жизнь дочери – отношения с ней, которые длятся только мгновение, через предоставление семени для ее зачатия, может переживаться пациенткой как просто избавление от какой-то субстанции и с нею – от своего ребенка: так же не раздумывая, как человек, откашлявшись, сплевывает мокроту. Может ли это быть бессознательной фантазией, стоящей за фантазией сознательной, об отце, чья единственная активность, так, как она воображается в физических отношениях с дочерью, – это повторение, вновь, вновь и вновь, побоев? Об отце, который наносит racl?es и который racle свое горло. Не может ли это быть связано с выбором слова для сравнения с новым, много лучшим, настоящим отцом, который только r?le? Выбирает ли Аликс бессознательно раз за разом слово r?ler вместо любого другого слова со сходным значением, чтобы свести и одновременно разделить фантазийного отца и отца реального? И не выбрано ли это конкретное слово потому, что оно также несет в себе коннотацию страдания (стенаний, стонов как будто от раны), что наводит на мысль о «доме трагедий», меланхолическом сценарии (всегда «красном и черном» – Sodr?, 2005), содержащем одновременно ярость против объекта и печаль о нем, не только ребенка без отца, но также и (внутреннего) отца без ребенка?

* * *

Анализ Аликс начинается с того, что переживается как ужасный конфликт: «Следует ли мне завести ребенка со своим партнером (? deux) или расстаться с ним?» Аналитик вскоре начинает понимать этот вопрос так: «Следует ли мне покинуть свою мать и разделяемый нами взгляд на мир, в котором мать и дочь вместе образуют идеальную пару, что исключает отца, и образовать пару с мужчиной, чтобы мы вместе могли завести ребенка?» Постепенно становится ясно, что пациентка не пытается «просто» сделать еще один шаг в направлении полной гетеросексуальности. Затруднительное положение Аликс весьма своеобразно. Оно связано с ее трудной историей, с тяжелым патологическим отрицанием ее матерью потери отца и с бредовыми иллюзиями, порождающими ее бессознательный взгляд на себя и на свои отношения с объектами, взгляд, за который она с такой силой держится, ее защитный взгляд на мир. Этот взгляд на мир делает невозможным оплакать ее первичные потери и проработать, хотя бы в какой-то мере, ее эдипальные конфликты; множащиеся полиморфно перверсные версии первичной сцены и атак на ее внутреннюю реальность родительского соития создают колоссальную путаницу относительно фактов жизни. В своей бессознательной фантазии Аликс, похоже, верит, что завести ребенка ? deux – это только один вариант выбора: отказ признавать факты позволяет сделать другой выбор, когда ребенок может быть сексуальным партнером матери. «Позиция, которая соответствовала желанию, и позиция, которая соответствовала реальности, существовали бок о бок», как Фрейд (Freud, 1927, р. 156) показал нам в своей статье о фетишизме. Аликс не психотик; она приходит на анализ потому, что знает, насколько запуталась и какую сильную угрозу дезинтеграции и вины она почувствует, если дезидентифицируется от версии мира своей внутренней матери, а также насколько обедненной и ослабленной она останется, если этого не сделает. Но ей необходимо начать оплакивать своего собственного отца – чтобы позволить существование отца для ее ребенка. В конечном итоге то, что нужно оплакать, – это утрата того, что в какой-то части ее головы ощущается как «всё»: мира, каким он был до этого момента, и той части себя, которая верила, что альтернативный взгляд на реальность возможен. В мире «или/и», в мире отказа признать факты постоянная дереализация должна серьезно ущемлять способность Я проводить различия между тем, что возможно, и тем, что невозможно, что существует как психическая истина, а что является выдумкой. Этот фундаментальный (психический столько же, сколько и внешний) факт жизни, что ребенка можно завести «только» вдвоем, ? deux (только некая мать и некий отец вместе могут создать ребенка), – если позволить этому факту на мгновение существовать в психике в качестве единственной истины, – переживается как апокалипсический. («Дамбы рушатся!» – восклицает Аликс, когда приходит в первый раз.) Это нарушает равновесие, обеспечиваемое постоянным «исцелением» при помощи компульсивного фантазирования. С другой стороны, непризнание этого факта убивает реальность, атакует мышление (Bion, 1959). (Интересно, что один из пациентов-фетишистов Фрейда выработал обсессивный невроз. Аликс приходит на свой анализ в кризисе экзистенциальных сомнений: «в колебания ее ввергает страх перед экзистенциальной проблемой, что будет раскрыта история ее рождения». Мне интересно, не может ли эта презентация расщепления как некоего компульсивного сомнения быть на самом деле первым шагом к тому, чтобы исцелить от отрицания более патологическое расщепление эго.)

Существование третьего в Эдиповом треугольнике предоставляет пространство для психического развития (Britton, 1998). Это «и/или» непризнания своим, при котором психическая реальность и психическая нереальность сохраняются бок о бок как альтернативы (то, от чего психика отшатывается – Steiner, 1993), служит постоянным препятствием для проработки первичных бессознательных конфликтов, не позволяя эго развить силу, которая может быть достигнута только через процесс сепарации и оплакивания и через отказ от всемогущества. Первичная сцена всегда происходит в настоящем времени бессознательной психики – «Even now, now, very now» («Прямо сейчас, сейчас, сию секунду»)[24], говоря словами Яго (Sodr?, 2008). Во многих своих версиях она беспокоит, возбуждает и совершенно невыносима. Но без развития способности выносить эту невыносимую вещь и давать внутренним объектам некоторую степень свободы от Я, делая возможным в психической реальности примат родительского соития – родители исключают из него ребенка, но ведь именно соитию ребенок обязан своим существованием, – психосексуальная зрелость никак не может быть достигнута. Лила Хойжман предоставила нам увлекательный отчет о трансформирующем путешествии ее пациентки к достижению этой зрелости.

Перевод Марины Якушиной

Библиография

Bion W. (1959). Attacks on linking. Int J Psychoanal 40:308–315.

Britton R. (1998). The other room and poetic space // Belief and imagination: Explorations in psychoanalysis, 120–127. London: Routledge. (The New Library of Psychoanalysis.)

De Posadas L.V. (2012). The analyst at work: A commentary on «A very dangerous conversation» by Aisha Abbasi. Int J Psychoanal 93:291–300.

Freud S. (1908). Hysterical fantasies and their relation to bisexuality. SE 9:155–166.

Freud S. (1927). On fetishism. SE 21:147–157.

Klein M. (1945). The Oedipus complex in the light of early anxieties. Int J Psychoanal 26:11–33.

Roth P. (2001). Mapping the landscape: Levels of interpretation. Int J Psychoanal 82:533–543. [(2004) // Hargreaves E., Varchevker A., editors. In pursuit of psychic change. London: Routledge.]

Sodr? I. (2005). The wound, the bow and the shadow of the object // Perelberg R., editor. Freud, a modern reader. London: Whurr. [(2014) // Imaginary existences: Dream, daydream, phantasy, fiction. Roth P., editor and introduction, 124–125. London: Routledge. (The New Library of Psychoanalysis.)]

Sodr? I. (2008). Even now, now, very now. On envy and the hatred of love // Roth P., Lemma A., editors. Envy and gratitude revisited, London: Karnac. [(2014) // Imaginary existences: Dream, daydream, phantasy, fiction. Roth P., editor and introduction. (The New Library of Psychoanalysis.)]

Steiner J. (1993). Psychic retreats: Pathological organisations in psychotic, neurotic and borderline patients, 19. London: Routledge.