9.5 Когнитивная психология

9.5 Когнитивная психология

Около 1970 г. было обычным утверждать, что в психологии происходит революция, в результате которой когнитивная психология вытесняет бихевиоризм. Новая психология исследовала решение проблем, научение и память как виды переработки информации, в результате чего новые психологи могли без стеснения говорить о внутренних психических состояниях. Те психологи, которые были натренированы для изучения поведения крыс или голубей, ощущали происходящее как революцию, однако утверждение о когнитивной революции было преувеличением. Во-пер- вых, психология никогда не была единой дисциплиной, она всегда была раздроблена: кроме бихевиоризма, проводились, например, исследования по факторному анализу интеллекта, по гештальтпсихологии; Бартлетт изучал внутренние образы, или схемы. «Революция» свергала режимы только в рамках отдельных учреждений. Во-вторых, было не очевидно, что способы объяснения в действительности кардинально изменились. От объяснения с помощью поведенческих переменных перешли к объяснению в терминах переработки информации, однако это не затронуло исходное предположение о том, что психологии нужен язык физических причинно-следственных связей. Ученые, стремившиеся истолковать человеческую деятельность в терминах намерений и целей, оснований бытия или исторически сложившихся мотивов, вместо когнитивной революции видели только смену понятий в рамках естественно-научного видения мира. Как и бихевиористов до них, когнитивистов, утверждали их критики, интересуют не вопросы о природе человеческого существа, а то, что делает человек, понимаемый как машина.

Тем не менее в начале нового тысячелетия когнитивная психология стала сердцевиной академической психологии. Этому способствовали два фактора: во-первых, психологи считали необходимым обращаться к внутренним психологическим структурам, а язык когнитивной психологии давал им возможность делать это научным образом. Во-вторых, существовали компьютерные технологии — нечто поистине революционное, если можно так сказать о том, что длится уже несколько десятилетий. Мощь электронной обработки информации при вливании огромных финансовых и человеческих ресурсов — здесь были задействованы целые национальные экономики, — превратила когнитивную науку, одним из аспектов которой является когнитивная психология, в одну из наиболее важных дисциплин конца XX в.

Возрождение интереса американских психологов к когнитивной, внутренней психической активности произошло в 1950-е гг. Одним из факторов стало открытие заново работ Пиаже по детскому развитию (хотя его философия не всегда высоко ценилась). Жан Пиаже (Jean Piaget, 1896–1980) пришел в институт Жан- Жака Руссо в Женеве — институт, основанный швейцарским психологом Клапаредом, в 1921 г. и с тех пор систематически изучал развитие детей. Его интересовало, каким образом и когда дети приобретают перцептивные и абстрактные способности, устанавливают причинно-следственные связи и границы между собой и другими. О его работе знали не только франкоязычные психологи — к примеру, Выготский обсуждал ее еще в 1930-е гг. В 1950-е гг. эта работа вызвала беспрецедентный энтузиазм среди англоговорящих педагогических психологов. Пиаже утверждал, что в своем развитии ребенок проходит через ряд неизменных стадий, и, следовательно, его интеллектуальный уровень необходимо оценивать, исходя из последовательности, в которой происходит развитие мышления. Изобретательность, с которой Пиаже строил свои эксперименты и интерпретировал результаты, и тот факт, что он основывался на изучении отдельных детей в большей степени, чем на статистике, стали глотком свежего воздуха для педагогической психологии. Пиаже придерживался теории, которая объясняла стадии детского развития на основе наследуемой структуры, модели, полученной в ходе биологической эволюции, организующей опыт и поведение ребенка по мере его взросления. Хотя манера Пиаже выражаться с помощью философских, биологических и формально-логических понятий и была препятствием к пониманию его американскими и британскими психологами, его работы способствовали проникновению структурной концепции сознания в главный раздел психологической практики — образование.

Изучение детского развития было для Пиаже частью широкомасштабной программы интеграции теории познания, выстроенной в традиции Канта, и эволюционной биологии. Он пытался сделать невозможное: превратить содержание науки, эволюционную биологию и психологию развития в условие познания этого содержания — эпистемологию. Свое предприятие он назвал генетической эпистемологией и в поздних сочинениях рассматривал ее в отношении к структуралистской философии. Как говорится в его краткой автобиографии, Пиаже хотел «атаковать проблему мышления в целом и создать психологическую и биологическую эпистемологию» [цит. по: 160, с. 283]. Но каким бы ни был результат его философских рассуждений, его историческое влияние заключалось в легитимации обращения к психическим структурам как объяснительным категориям, а также в том, что психологи научились ими пользоваться.

Истоки интереса самого Пиаже к интеллекту лежали в религии, точнее, в судьбах либерального протестантизма в Первую мировую войну. Во время войны Пиаже был молодым человеком и надеялся увязать социальную катастрофу, которую многие люди приписывали упадку религиозных и распространению светских ценностей, с христианской верой и приверженностью научной объективности. Его амбициозное решение состояло в отождествлении человеческого разума и морали с разумом Бога, растворенным в мире. Изучение индивидуального развития интеллекта стало для него объективным средством познания разума и морали вообще. Кульминацией этих его рассуждений и исследований детского развития стала книга «Моральное суждение у ребенка» (Le jugement moral chez l’enfant, 1932), однако ни в эту книгу, ни в более ранние труды не проскользнуло ничего из его религиозных размышлений. Читатели Пиаже обнаружили в ней скорее психологические утверждения о том, что усвоение моральных убеждений — это определенная стадия в детском развитии, а социализация — естественный и нормальный процесс. Эта его работа, представленная в светской форме, завоевала авторитет в англоязычных странах и внушила детским психологам оптимизм относительно способностей детей к усвоению ценностей. Пиаже убедил учителей, что обучение должно следовать за развитием ребенка; родители и учителя, например, должны признать, что нравственное воспитание происходит скорее путем взаимодействия ребенка с другими детьми, чем под влиянием моральных наставлений.

В это же время появилась новая область знания — психолингвистика, которая также признавала реальность психических структур. Решающим событием в ней стала рецензия Хомского на книгу Скиннера «Вербальное поведение». В конце 1950-х гг. Ноам Хомский (Noam Chomsky, род. в 1928 г.), молодой профессор из Массачусетского технологического института, в пух и прах раскритиковал подход бихевиористов к языку и таким образом положил конец их претензиям объяснить человеческую деятельность. Скиннер всегда считал речь пробным камнем своей науки и с достойной восхищения интеллектуальной честностью атаковал эту проблему. Похоже, он так и не дочитал рецензию Хомского и думал, что тот его совершенно не понял. Другие психологи, однако, видя, как почти никому не известный лингвист разбивает доводы Скиннера, задумались. Быстрое развитие психолингвистики открыло множество талантов и принесло новые идеи, в том числе структуралистские, унаследованные от Соссюра, совсем не затрагивая вопросы, казавшиеся бихевиористам столь важными. В основе этого подхода лежала мысль о том, что коммуникация между людьми — даже говорящими на разных языках — возможна, поскольку во всех языках существуют некие сходные формы. Психолингвисты стремились к тому, чтобы связать эти формы языка со структурой психики и мозга. Это стимулировало психологов заняться центральными когнитивными процессами.

Сам Хомский разрабатывал то, что он называл картезианской теорией языка: теорию, постулирующую существование универсальных, врожденных грамматических структур. Он предложил программу конкретных лингвистических исследований: найти универсальные грамматические структуры и проследить, как на их основе развились современные языки. Это стимулировало развитие области, хотя многие психологически ориентированные исследователи вскоре поставили под сомнение логическое и эмпирическое содержание программы Хомского, а некоторые даже считали, что пришедшая к нему так рано известность пагубно сказалась на развитии психолингвистики. Программа Хомского — картезианская лингвистика — сводила все языки к нескольким врожденным ментальным принципам, которые он и его последователи считали, в сущности, априорным содержанием разума. Ей противостояли другие программы, особенно изучение того, как дети в разных культурах фактически овладевают языком.

Пиаже и Хомский оказали большое влияние на англоязычную психологию, поскольку их теории легко переводились на язык эмпирических исследований и могли быть интегрированы в существующую англо-американскую науку. Хотя они расходились во взглядах на развитие речи, обоих больше интересовали структуры психического, чем наблюдаемое поведение или физиологические процессы. В 1960-е гг. западные психологи впервые познакомились с работами Выготского и других советских психологов, которые также обращались к стадиям развития и описывали их через внутренние психологические состояния. Все эти теории языка и развития, как и более общие рассуждения французских структуралистов, ставили под сомнение логику и вразумительность бихевиористского и физиологического объяснения человеческой речи, символических систем и поведения.

Кроме психолингвистики первостепенную важность для когнитивной психологии представляли компьютерные науки. В 1930-е гг. уже существовало несколько физических моделей вычислительных устройств; тогда же математики описали логику современного аналогового компьютера. Затем война сделала настоятельной необходимостью организацию функционирования огромных систем — таких как Манхэттенский проект и объединенные воздушно-морские боевые действия Великобритании против подводных лодок в Атлантике. Военными нуждами были продиктованы исследования коммуникации и передачи информации — в связи с разработкой радиолокационных установок и, позднее, радиоуправляемых ракетных комплексов. Это стимулировало развитие информатики (теории информации), изучающей логику представления, передачи и хранения информации. В конце 1930-х гг. английский математик Алан Тьюринг (Alan Turing, 1912–1954) разработал вычислительную машину — сначала в теории, а затем и на практике. Позднее он сформулировал вызвавший много споров критерий, на основе которого следует судить о том, обладает ли компьютер мышлением: можно ли, находясь в диалоге с невидимым собеседником, сказать, машина это или нет? В 1943 г. в статье Уоррена Маккалока (Warren S.McCulloch, 1899–1969) и В. Г. Питтса (W.H. Pitts) «Логическое исчисление идей, относящихся к нервной активности» (A Logical Calculus of the Ideas Immanent in Nervous Activity) отмечалось сходство между бинарной структурой логического вывода и нейронными сетями в мозге. Статья проложила путь упомянутым ранее исследованиям Хеб-

ба,и позднее на нее ссылались как на работу, показавшую логические принципы функционирования мозга, роднящие его с компьютером.

Тем временем огромные неуклюжие ламповые компьютеры 1940-х гг., сконструированные для получения, обработки и хранения большого количества информации, благодаря замене ламп на транзисторы стали более компактными. Математик из Массачусетского технологического института Норберт Винер (Norbert Wiener, 1894–1964) предложил объединяющие принципы для новой области, названной им кибернетикой, или наукой об «управлении и связи в животных и машине» [5]. На раннем этапе большая часть деятельности кибернетиков была сосредоточена на построении модели поведения человека перед экраном радара. В период Холодной войны и в США, и в СССР к исследованиям были привлечены блестящие умы и щедрое финансирование: от эффективности и совершенства систем передачи данных и управления зависело, поразит ли оружие цель. В то же самое время психологи и социологи начали применять техники обработки информации к своим собственным данным. Наконец, главное технологическое достижение — микрочип заменил микросхемы, сделав возможным массовое производство и продажу небольших и дешевых компьютеров, и это стало технической базой для широких преобразований в коммерческой, административной и частной жизни. О революционном характере этих перемен много говорилось, но и в начале XXI в. глубина их едва ли вполне осмыслена.

Теория информации, зримо воплощенная в компьютере, стала определяющей технологией — той, которая дает культуре ее основную, центральную модель исследования, структурирует то, как мы понимаем мир. Она оказала принципиальное влияние и на психологию. Когнитивная психология — это воображение компьютерного века, распространенное на психику. Слово «когнитивный» означало интерес к функциям получения информации, ее переработки и хранения, а значит, к управлению человеческими способностями.

В 1950-е гг. исследования мозга как центра организации и контроля активно развивались. К концу этой декады стал очевиден интерес к центральным процессам, которые игнорировал бихевиоризм. Об этом свидетельствовали книги Брунера, Гудноу и Остина «Исследование мышления» (A Study of Thinking, 1956) и Миллера, Галантера и Прибрама «Планы и структура поведения» (Plans and the Structure of Behavior, 1960). Видные экспериментальные психологи Джером Брунер (Jerome Bruner, род. в 1915 г.) и Джордж Миллер (George A. Miller, род. в 1920 г.) создали в Гарвардском университете первый исследовательский центр по когнитивным наукам. Когда эти известные психологи признали допустимым обращение к таким терминам, как «планы», в описании научения и деятельности, за ними быстро последовали и другие. За пределами США — например, в Англии, в Кембридже, ссылки на психологические процессы никогда не исчезали, и концепция переработки информации была усвоена быстро. К концу 1960-х гг. познание сменило поведение в качестве базового понятия в психологии, особенно в исследованиях восприятия и памяти.

Когнитивный поворот в психологии не просто воскрешал, казалось, давно забытые теории: в результате него возникли новые подходы, опирающиеся на достижения науки и техники XX в., такие как статистические методы принятия решений и обработки данных. Между 1940 и 1955 гг. многие экспериментальные психологи в США отождествляли статистику вывода, конструирующую его на основе массива данных, ни одна часть которого не является абсолютно точной, с научным методом как таковым. К 1955 г. в более чем 80 % экспериментальных статей, опубликованных в главных психологических журналах, для обоснования заключений авторов использовалась статистика. Размышляя о познании, психологи использовали аналогию со статистическими вычислениями, т. е. представляли сознание как своего рода блок вероятностного анализа. Когнитивные психологи находились под влиянием убеждения, что люди, как в 1940-е гг. сказал Брунсвик, действуют как «интуитивные статистики», например, когда они решают, что делать с практической проблемой, или пытаются вспомнить чье-то лицо. Это было ярким примером того, как метод или технология какой-либо науки становится ее содержанием. То же самое произошло, когда психологи решили, что мышление — это форма переработки информации, по аналогии со статистической обработкой.

Поворот от поведения к познанию означал нечто большее, чем смену терминологии и переход от наблюдений за периферийными явлениями к моделированию процессов, происходящих в головном мозге. Теория информации и компьютерные технологии предлагали новый способ понимания людей и ответ на вопрос о том, как психика соотносится с материей. Многие пошли по очевидному пути, сравнив мозг с компьютером Одной из причин сильнейшего влияния Хомского на лингвистику было то, что описанные им врожденные грамматические структуры можно было сопоставить с языками программирования. В 1960-е гг. американские специалисты по вычислительной математике Алан Ньюэлл (Allen Newell, 1927–1992) и Герберт Саймон (Herbert Simon, 1916–2001) начали изучать, как можно использовать компьютеры для решения логических и даже научно-исследовательских проблем, надеясь, что эта работа станет моделью того, как люди вообще решают проблемы.

С самого зарождения этой дискуссии и до начала XXI в. существовали глубокие расхождения во мнениях между учеными, которые заявляли, что люди — это компьютеры (хотя и сконструированные иначе, чем машины), и учеными, ограничивавшимися аналогией между компьютерами и людьми. Даже внутри первой группы имели место споры о том, какого рода компьютером является человек. Представители второй группы спорили о том, насколько далеко простирается аналогия между компьютерами и людьми. Конечно, в утверждении, что человек — это машина, не было ничего нового. Новым было описание человеческой организации не на уровне механических операций (hardware), а на уровне переработки информации, по аналогии с программным обеспечением (software). Вот почему ученые были так взбудоражены: их привлекало сходство, совпадение или даже тождество логических схем обработки информации в машине и в психике человека. Творческий подход к программированию позволял моделировать или воспроизводить, а следовательно, понять, объяснить и предсказать психологическую деятельность. Результатом стало появление активно развивающейся области исследований искусственного интеллекта.

Стремительный рост в этой сфере зависел от финансовых ресурсов, предоставляемых национальными — и даже международной — экономиками. Приоритет, который правительства и корпорации отдавали информационным технологиям, не остался без ответа в научном сообществе. Политическая поддержка новых технологий способствовала появлению новых методологий социальных исследований. Решения о выделении средств непосредственно влияли на направления исследований. Например, когда-то психологи прочно ассоциировали свою работу с программой бихевиоризма, пользовавшейся финансовой поддержкой. Позднее целая научная область — анализ цитирования — сформировалась только для того, чтобы выработать количественные показатели результатов инвестирования в научные исследования. У этих процессов была, как опасались критики, и негативная сторона — сосредоточенность на методах в большей степени, чем на содержании, в результате чего техники анализа данных по уровню сложности были несоизмеримы с качеством или значимостью поставленных вопросов, созданных концепций или полученных знаний.

Компьютеризация заострила вопрос о том, является ли человек машиной; даже более настойчиво вставал противоположный вопрос — является ли компьютер кем-то вроде человека? Те, кто наблюдал за детьми, выросшими среди компьютеров, отмечали, что дети спрашивали, могут ли компьютеры быть плохими и могут ли они что-то делать нарочно. Схожим образом, в фантастической литературе о киборгах — которая, как многие думают, предвосхищает будущее — исследовались новые типы живых существ, созданных из частей человека и компьютера. Вопрос о сходстве компьютера с человеческим существом стал для некоторых представителей высокотехнологичной культуры сущностью вопроса о природе человека. Будущее здесь неизвестно.

Эти вопросы волновали и философов сознания. Перед ними стояла проблема: могут ли компьютеры, если не в настоящем, то в будущем, когда они достигнут совершенства, в принципе обладать сознанием. Эти споры во многом заменили обсуждение старой психофизической проблемы. Если, продолжалось рассуждение, компьютеры могут делать все то, что делают люди, — воспринимать, думать, оценивать, действовать, то на каких основаниях мы отказываем им в сознании? Если мы приписываем наличие сознания людям на основании того, что они что-то говорят и делают, почему, когда компьютеры говорят или действуют, мы не можем приписать им наличие сознания? Что вообще позволяет отличить компьютер от человека? Задаваясь этим вопросом, ученые игнорировали внешний вид компьютеров, хотя не очевидно, что они должны это делать. Кроме того, надо уточнить: эти вопросы подразумевают, что компьютеры могут обладать способностями — например, к использованию языка, до обладания которым им даже в начале XXI в. остается еще далеко (хотя неизвестно, насколько далеко).

Сущность философской проблемы была ясна. Многие сторонники искусственного интеллекта были уверены, что знают ответ: компьютеры во всех существенных отношениях, то есть за исключением «железа», приобретут человеческие качества. Философы сознания не соглашались; наиболее ясно это сформулировал Джон Серль (John Searle, род. в 1932 г.) из США. Серль аргументировал свою точку зрения тем, что у компьютеров нет и не может быть интенциональности. Он утверждал, что, сколько бы мы ни узнали об активности мозга, мы не можем объяснить субъективные качества в каких-то иных понятиях, кроме как в их собственных. Поэтому мы должны, таким образом, рассматривать сознание как ранее не существовавшее и неожиданно появившееся свойство мозга. Напротив, другой влиятельный американский философ, Джерри Фодор (Jerry Fodor, род. в 1935 г.), утверждал, что интен- циональное объяснение, которое соотносит действие с субъективным состоянием психики, на самом деле является видом причинного объяснения. Фодор описывал психические состояния в терминах переработки информации и, в отличие от Райла, считал, что рациональные мотивы поведения (которые можно смоделировать на компьютере) могут быть реальными действующими силами, подобными физическим причинам. Компьютеры, с этой точки зрения, способны быть рациональными существами; и психику, и компьютер можно назвать машинами, оперирующими символами. Хотя Фодор был склонен принять материалистическую точку зрения, он, тем не менее, утверждал, что «никто не имеет ни малейшего представления о том, как нечто материальное может обладать сознанием. Никто не знает даже, на что это похоже, — иметь представление о том, как нечто материальное может обладать сознанием» [70, с. 5]. Как ученый, однако, он не особо об этом заботился, поскольку считал, что по сравнению с наиболее глубокими и важными научными вопросами вопрос о сознании не принципиален.

Все это может служить примером пропасти, разделявшей ученых — сторонников выражаемых математическим языком научных истин — и обычных людей, стремившихся к знанию, основанному на осмысленном опыте и чувственном богатстве субъективного мира. Даже многие из ученых, работавших в области искусственного интеллекта или когнитивной психологии, опасались заявлять, что между компьютерной обработкой данных, хотя бы и самой современной, и психическими процессами есть много общего. В своих исследованиях — например памяти — они использовали компьютерное моделирование для изучения тех уникальных способов, которыми мозг структурирует и обрабатывает данные. Во второй половине 1980-х гг. появились надежды, что компьютеры с так называемой параллельной и распределенной обработкой данных помогут построить модель сознательно действующего мозга. Однако не исключено, что мозговые процессы даже на уровне базовой логики очень отличаются от того, что делают компьютеры. Тем не менее приверженцы искусственного интеллекта верили, что препятствием для его создания служит только недостаток времени и денег.

Многие обычные люди не знали, что и думать насчет аналогии между компьютерами и людьми. Скептики и в особенности гуманисты были привлечены рассуждениями Серля о том, что «сознательные психические структуры и процессы обладают особой чертой, которой не обладают другие явления природы — а именно, субъективным характером», и что это создает «присутствие первого лица» [цит. по: 154, с. 5]. Хотя сам Серль был убежден, что «мозг — сознание» является биологической системой, психологи интерпретировали его высказывания в свою пользу, как необходимость изучения субъективности и внутренних состояний независимо от знаний о мозге. Но когнитивная наука в целом пошла по пути признания неоспоримого авторитета естественных наук, которым следовали поколения психологов до нее. Поэтому важно обратиться к тем философам и ученым, которые в этом усомнились, — как из стремления к согласованности и истинности знания, так и по религиозным или этическим основаниям. Надо от огромных финансовых средств и еще больших амбиций компьютерной науки перейти к психологам, которые сердцевиной природы человека считают качественные переживания смыслов и ценностей.