10

10

Моя профессия научила меня находить незначительные случайности в каждой вполне очевидной причине. Утром, лишенный обычной порции ласк, отлученный от груди и ягодиц, получив на завтрак кружку чуть теплого кофе и придирки раздраженной с похмелья Лил, я отправился в гостиную, чтобы воссоздать в памяти сцену преступления. Расхаживая из угла в угол, я пытался доказать себе, что спустился бы к Арлин вне зависимости от того, как легла кость — единицей, четверкой или спичечным коробком. Доказательство было неубедительным: всем своим большим и колотящимся сердцем я знал, что только кубик мог бы погнать меня вниз по лестнице прямиком в Арлин.

Затем я попытался уговорить себя, что заметил кость на столике еще до того, как ее накрыли картой, и уж во всяком случае — раньше, чем я торжественно поклялся свершить священное насилие, если на верхней грани окажется единица. Еще я ломал голову над тем, кто мог положить туда кубик и карту, и пришел к выводу, что скорее всего это сделала Лил, когда очертя голову неслась в ванную. Впрочем, сути дела это не меняло — я все равно не мог знать, что выпадет единица. Неужели же оттуда, где стоял мой стул, можно было рассмотреть грани и по наитию решить, что на верхней стороне кубика окажется единица или шестерка?

Я подошел к столику бросил на него кубик и, не глядя, что там выпало, прикрыл его пиковой дамой, смоделировав ситуацию вчерашней ночи. Потом отошел и присел на карточный столик. И оттуда, скосив глаза через очки, напряженно всматриваясь и вглядываясь, ценой неимоверных усилий сумел все же увидеть стол и карту, чуть приподнятую посередине. Лежала ли под ней кость, определить невооруженным глазом не удалось. Чтобы с моего места за карточным столом понять, какой гранью он повернут, мне понадобилось бы бессознательное с оптическим прицелом. Итак, я не мог знать, что находится под пиковой дамой, и, значит, учиненное над Арлин насилие было предопределено судьбой.

— А что это с Фрейдом такое? — спросила пришедшая из кухни Лил, которая оставила детей на попечение прислуги.

Я заметил, что портрет по-прежнему обращен лицом к стене, и ответил:

— Сам не понимаю. Я подумал, это ты вчера перевесила, когда шла спать. Символическое отторжение меня и моих коллег.

Лил с растрепанными белокурыми волосами, покрасневшими глазами и недовольным выражением лица, сегодня особенно похожая на мышку, идущую на запах сыра прямо в мышеловку взглянула на меня подозрительно:

— Я? — переспросила она, спотыкаясь в уме о события прошлой ночи.

— Ну а кто же? Разве не помнишь? Еще сказала что-то вроде «Пусть твой Фрейд теперь изучает недра этого дома» — и, шатаясь, потащилась в сортир.

— Ничего подобного. Я двигалась с большим достоинством.

— Не спорю. Ты двигалась с большим достоинством во множестве направлений.

— Но в основном я двигалась на восток.

— Вот это верно.

— На восток и на сортир.

Мы посмеялись, и я попросил ее принести мне в кабинет еще кофе и пончик. Эви и Ларри, на минуту вырвавшись из-под надзора прислуги, пронеслись по гостиной, как двое палящих из револьверов бандитов по улице техасского городка, и снова скрылись на кухне. Я отступил в свой дом внутри моего дома: за мой старый дубовый письменный стол в кабинете.

Я довольно долго сидел, бросая два зеленых кубика на его покрытую шрамами поверхность и стараясь постичь значение событий прошлой ночи. Поясница ныла, но душа пела. Вчера я осуществил желание, смутно томившее меня уже года два-три. И после этого изменился — пусть и не очень сильно, но изменился. На несколько недель моя жизнь немного усложнится и слегка украсится сильными чувствами. Выкраивая минутку, чтобы провести ее с Арлин, я скоротаю время, которое раньше тратил так бездарно, силясь выжать из себя новую главу книги, пытаясь сосредоточиться на своих пациентах или мечтая о нежданном скачке биржевых котировок. Время я теперь буду проводить не лучше, но по крайней мере веселее. Хвала Жребию.

Чего еще может потребовать он от меня? Чтобы я бросил писать дурацкие психоаналитические статьи; чтобы продал все свои акции или, наоборот, накупил других; чтобы положил Арлин в мою широкую супружескую постель, пока жена спит с другой стороны; чтобы отправился в Сан-Франциско, на Гавайи, в Пекин; чтобы, играя в покер, постоянно блефовал; чтобы оставил дом, друзей, профессию. Если перестану практиковать, могу, например, сделаться преподавателем в колледже… биржевым маклером… торговцем недвижимостью… учителем дзэн… продавцом подержанных автомобилей… туроператором… лифтером, наконец. Выбор профессий показался мне просто бесконечным. И то, что прежде мне не нравились торговцы подержанными автомобилями и я без должного пиетета относился к этому ремеслу, свидетельствовало лишь о моей ограниченности, сродни с идиосинкразией.

Меня распирало от изобилия возможностей. Скука, одолевавшая меня так долго, казалась больше не актуальной. Я воображал, как приму наугад то или иное решение — и спасусь. «Жребий брошен», — скажу я, стоически хлюпая через новый Рубикон, пусть даже он будет шире прежнего. Если старая жизнь была мертва и скучна, что с того? Да здравствует новая жизнь!

Но что это такое — «новая жизнь»? В последние несколько месяцев я не находил дела, достойного приложения сил. Изменил ли это кубик? Но чего, в сущности, я хочу? Да, в сущности, ничего не хочу. Хорошо, а не в сущности? Вообще? Вся власть Жребию!. Звучит заманчиво, но что может решить жребий? Да все, что хочешь.

Всё?

Всё.