40

40

Доктор Абрахам Крум, немецко-американский исследователь, за каких-то пять лет потряс психиатрический мир тремя сериями экспериментов, с помощью каждой из них доказав нечто уникальное. Он начал с того, что стал первым в истории человеком, способным экспериментальным путем вызвать психоз у цыплят — созданий, чей интеллект ранее считался слишком низким, чтобы добиться психоза. Во-вторых, ему удалось получить в чистом виде реагент (морати-цемат), который вызывал этот психоз или был с ним связан, и таким образом он стал первым человеком, окончательно доказавшим, что химическое изменение можно выделить как критически важную переменную в психозе цыплят. В-третьих, он открыл антидот (амо-ратицемат), который всего за три дня полностью излечивал девяносто три процента цыплят от психоза, и тем самым стал первым человеком в мировой истории, которому удалось вылечить психоз исключительно химическими средствами.

Всерьез поговаривали о Нобелевской премии. Огромное число людей в психиатрическом мире следили за его нынешней работой по шизофрении у голубей как за биржевыми сводками. В нескольких психиатрических больницах Германии и Соединенных Штатов аморатицемат экспериментально вводили пациентам с психозом, и результаты были весьма интересны. (Побочные эффекты, в том числе тромбы и колит, еще не были ни окончательно подтверждены, ни устранены.)

Доктор Крум должен был быть почетным гостем на вечеринке, которую доктор Манн устраивал для своих друзей, а также некоторых светил психиатрического мира Нью-Йорка. Эта вечеринка должна была стать значительным событием; были приглашены президент Нью-йоркской ассоциации психоаналитиков (доктор Джозеф Вайнбургер), директор Департамента психогигиены штата Нью-Йорк и две-три другие чрезвычайно большие шишки — кто именно, я так и не запомнил. Кубики, эти бесы испорченности, приказали, чтобы весь этот вечер я менял свою личность каждые десять минут или около того, играя одну из шести ролей: кроткого Иисуса, честного человека, живущего по воле Жребия, разнузданного сексуального маньяка, немого дебила, пустозвона и левого агитатора.

Эти варианты я придумал под воздействием марихуаны, которую курил полчаса, как следствие варианта, придуманного под воздействием алкоголя, который пил, потому что Жребий… и так до бесконечности. Моя дайс-жизнъ выходила из-под контроля, и вечеринка в честь доктора Крума стала кульминацией этого процесса.

Квартира доктора Манна умудряется напоминать зал для траурных церемоний и музей одновременно. В тот вечер его слуга, мистер Торнтон, сущий труп, открыл дверь с сердечностью, на которую способен механический скелет. Он снял с Лил пальто, проигнорировав глубокий вырез её платья, и сказал «Добрый вечер, доктор Райнхарт» так, будто доктор Манн только что умер, после чего провел нас по завешенному портретами знаменитых психиатров коридору в гостиную.

Всякий раз, входя в эту комнату я удивлялся, обнаружив там живых людей. В углу у стены с книжными стеллажами Джейк беседовал с мисс Рейнголд (оказавшейся там, чтобы делать заметки для Джейка), профессором Богглзом (оказавшимся там, потому что его Жребий велел пригласить его, а его Жребий велел ему согласиться) и парой других людей, предположительно психиатров с мировым именем. На громадном восточном диване перед викторианским камином сидели Арлин, доктор Феллони (которая при моем появлении начала быстро кивать головой) и пожилая женщина, предположительно чья-то мать. Арлин была одета так же лаконично, как Лил, но с чуть более впечатляющим эффектом: две роскошные груди создавали впечатление, будто сверху в ее платье засунули прекрасные белые надувные шары, которые грозились улететь в любой момент. В креслах напротив дивана находились пожилая, удалившаяся на покой большая шишка, которую я смутно знал, полная женщина, предположительно чья-то жена, и маленький человечек с крошечной острой бородкой, сутулящийся, но крепкий: тот самый доктор Крум, которого я знал по фотографиям.

Доктор Манн приветствовал нас с бокалом вина в руке, с раскрасневшимся от гордости, тревоги и спиртного лицом, и повел нас к женщинам и доктору Круму. Я потряс крошечный кубик, который лежал у меня в кармане в специально приспособленном корпусе от часов, достал его и взглянул на результат, чтобы узнать, какую из шести ролей я должен был сейчас играть десять минут или около того.

— Доктор Крум, разрешите познакомить вас с моим бывшим студентом и коллегой доктором Люциусом Райнхартом, — сказал доктор Манн. — Люк, это доктор Крум.

— Доктор Райнхарт, очень приятно. Фашу работу я не читал, но доктор Манн очень фас хвалит. — Доктор Крум потряс мне руку короткими выразительными рывками и обнажил зубы в преувеличенной гримасе, уверенно глядя в мое лицо, маячившее почти в футе над ним.

— Доктор Крум, у меня нет слов. У меня и в мечтах не было познакомиться с моим современником, который проделал такую работу. Это великая, великая честь для меня.

— Это ничто, ничто. Еще несколько лет, фот тогда я фам покашу… Дорогая, фосхищен, фосхищен. — Он слегка поклонился Лил и щелкнул каблуками, тряся ее руку двумя быстрыми движениями. Довольный, с раскрасневшимся лицом, он посмотрел на нее, а потом на меня. — Какие прекрасние дами сегодня фечером, прекрасние дами. Мне шаль, что я работаю с циплятами. — Он рассмеялся.

— Доктор Крум, ваша потеря — обретение для мира. — При этих словах Лил бросила на меня взгляд, подняла глаза к потолку и отвернулась поговорить с Джейком, который незаметно подобрался поближе к нашей группе. Утонувшая в диване Арлин улыбалась мне, и я широко улыбнулся ей в ответ.

— Ты потрясающе выглядишь, Арлин, правда. Всякий раз, когда я тебя вижу, ты выглядишь всё сексуальнее. — Она мило покраснела.

— Кто ты сегодня вечером? — бесстрастно спросила она, садясь немного прямее и надувая свои шарики.

— Просто потрясающе, Арлин, правда. Ох уж эти женщины, доктор Крум, не понимаю, почему они пытаются нас отвлечь, когда мы хотим поговорить о вашей работе.

Доктор Крум, пожилой господин, чье имя я забыл, как только его назвали, и я смотрели на Арлин, восхищенно улыбаясь, пока я не повернулся к доктору Круму и не сказал: — Ваша способность выделять переменные меня поражает.

— Моя работа, моя работа. — Он повернулся ко мне, пожал плечами и погладил свою маленькую бородку. — Я работаю сейчас с голубями.

— Весь мир знает, — сказал я.

— Знает что? — спросил Джейк, присоединяясь к нам со скотчем для меня и чем-то багровым для доктора Крума.

— Доктор Крум, я надеюсь, вы знакомы с моим коллегой доктором Экштейном.

— Конечно, конечно, случайный прорыв. Мы встречались.

— Джейк, вероятно, лучший аналитик-теоретик, практикующий сегодня в Соединенных Штатах.

— Н-да, — сказал Джейк без выражения. — О чем вы говорили?

— Доктор Крум переключился на голубей, и весь мир знает об этом.

— О, да. И как идут дела, Крум?

— Хорошо, хорошо. Мы еще не совсем физфали шизофрению, но голуби нерфничают. — Он снова рассмеялся, издав быстрое «рататат-тат хе-хе-хе».

— Вы пробовали вводить им ту цыплячью штуку — эту психотическую штуку, — которую вы открыли? — спросил Джейк.

— О нет. Нет. На голубей она не дейстфует.

— А какими методами вы пробовали вызвать шизофрению у ваших подопытных после неудачи с кубическим лабиринтом? — спросил я.

— Сейчас ми учим голубей находить дом. Потом ми далеко переносим голубя и передвигаем дом. Голубь очень нерфничает.

— С какими проблемами вы столкнулись? — спросил я.

— Ми теряем голубей.

Джейк засмеялся, но когда я посмотрел на него, он осекся и бросил на меня нервный взгляд. Доктор Крум погладил бородку, сосредоточил взгляд на моих коленях и продолжил:

— Ми теряем голубей. Это не фашно. У нас много голубей, но циплята не могли летать. Голуби умние, но нам наферно придется удалить им крилья, — нахмурился он.

Доктор Манн со стаканом в руке присоединился к нам, Джейк задал вопрос, а я достал часовой корпус и посмотрел на одинокий кубик, чтобы узнать свою следующую роль.

Появился высокий мрачный мистер Торнтон с крошечными закусками — крекерами с микроскопическими, размерами с жемчужину, отложениями на них, напоминавшими рыбью икру, ожидающую оплодотворения. Каждый из трех моих коллег автоматически взял по одному крекеру, Джейк разделался со своим, проглотив целиком, доктор Манн немного подержал свой крекер под носом и потом жевал его следующие десять минут, а доктор Крум энергично набросился на свой крекер, как цыпленок, клюющий зернышко.

— Доктор Райнхарт? — спросил мистер Торнтон, поднеся серебряный поднос с его непристойными отложениями к моей груди, чтобы мне было видно.

— Ун-ун-ун-ун-ун, — изрек я, завибрировав, моя нижняя губа обвисла, глаза пытались изобразить животную пустоту. Своей громадной лапой я сгреб крекеров шесть-семь, чуть не опрокинув поднос, и запихнул их в рот. Крошки крекеров высыпались изо рта и спадали роскошным сухим водопадом по груди на пол.

На стертом лице мистера Торнтона на миллисекунду промелькнул проблеск человеческого удивления, пока он смотрел в мои пустые глаза и наблюдал, как нескладно я жую. Кусочек влажного полусжеванного крекера недолго повисел на моей губе, прежде чем навеки кануть в глубины коричневого ковра на полу.

— Ун-ун-ун-ун, — снова завибрировал я.

— Спасибо, сэр, — сказал мистер Торнтон и повернулся к дамам.

Доктор Крум выразительно пронзал воздух перед животом доктора Манна, будто исполнял какой-то магический ритуал перед тем, как сделать разрез.

— Доказательстфо! Доказательстфо! Они не знают такого слофа. Они добифают деньги фзятками, они банкири, фарфари, бизнесмени, барани, они…

— Черт, да кому какое дело? — перебил Джейк. — Если они хотят стать богатыми и знаменитыми, пусть. Мы же делаем настоящую работу. — Он бросил на меня взгляд; или подмигнул?

— Ферно. Ферно. Учение фроде нас и бизнесмени фроде них не имеют ничего общего.

— Ун-ун-ун, — сказал я, глядя на доктора Крума с полуоткрытым ртом — как рыба с выпученными глазами, хватающая воздух на палубе корабля. Доктор Крум посмотрел на меня серьезно и уважительно, а затем погладил бородку три-четыре раза.

— Есть дфа класса людей: тфорци и — как фи говорите — тупие работяги. Есть фозмошно сразу отличить, кто тфорец, а кто тупой работяга.

— Ун-ун-ун-ун-ун.

— Яне знаю фашу работу, доктор Райнхарт, но с момента, как фи заговорили со мной, я знаю, знаю.

— Ун-н-н.

— У доктора Райнхарта с мозгами всё в порядке, — сказал доктор Манн. — Но у него писательский барьер. Он предпочитает играть в игры. Он считает, что в каждой статье должен превзойти Фрейда.

— Он долшен, долшен. Есть хорошо префзойти Фройда.

— Люк пишет книгу о садизме, — сказал Джейк, — после которой, возможно, Штекель и Райх будут выглядеть как Бабушка Мозес[113].

Все-таки он подмигивал.

Все трое выжидательно посмотрели на меня. Я продолжал стоять с разинутым ртом и таращить глаза на доктора Крума. Наступила тишина.

— Да, да. Есть интересно, садизм, — сказал доктор Крум, и его лицо дернулось.

— Ун-н-н-н-н-н-н, — провибрировал я, но уже ровнее.

Джейк и доктор Крум смотрели на меня с надеждой, а доктор Манн изящно сделал глоток вина.

— Фы долго работали над садизмом?

В ответ я уставился на него.

Доктор Манн неожиданно извинился и пошел встречать еще троих пришедших на вечеринку, а Арлин взяла Джейка за руку и прошептала что-то ему на ухо. Он неохотно повернулся поговорить с ней. Доктор Крум продолжал смотреть на меня. Я слушал в пол-уха; мне не давала покоя крошка, застрявшая в его бородке.

— Ун-ун-ун-ун, — сказал я. Вышло немного похоже на неисправный трансформатор.

— Прекрасно… я сам думал экспериментирофать с садизмом у циплят, но он встречается редко. Редко.

Доктор Манн вернулся с еще двумя гостями, мужчиной и женщиной, и представил их нам. Одним оказался Фред Бойд, молодой психолог из Гарварда, я был с ним знаком, и он мне нравился, а другой была его девушка, приятная полная блондинка с кремово-гладкой кожей — некая мисс Вэлиш. Когда ее представляли мне, она протянула руку, и когда у меня не получилось ее взять, покраснела. Глядя на нее, я сказал: «Ун-ун-ун-ун-ун». Она опять покраснела.

— Привет, Люк, как жизнь? — спросил Фред Бойд. Я безучастно повернулся к нему.

— Как там у Хердера с его заявкой на грант в Стоу-нуолл? — спросил Фреда доктор Манн.

— Не очень, — ответил Фред. — Они написали, что их средства на этот год уже распределены и…

— Это тот самый доктор Крум? — спросил голос у моего локтя.

Я посмотрел вниз на мисс Вэлиш, а потом на доктора Крума. Крошка по-прежнему была в его бородке, хотя теперь ее почти не было видно.

— Блн-н-н? — спросил я.

— Фред тоже так считает, — сказала мисс Вэлиш и свернула нас с темы разговора. — Он говорит, что восхищается вами по одной лишь причине: вы не выносите никакой чуши.

Неожиданно я поднял свою громадную лапу и небрежно положил ей на плечо. Она была в серебряном закрытом платье, и я запястьем ощущал жесткость мерцающей чешуи.

— Прошу прощения, — сказала она и попятилась. Моя лапа соскользнула, коснулась ее груди и безжизненно повисла, чуть качнувшись маятником.

Она покраснела и бросила взгляд на трех мужчин, беседовавших неподалеку.

— Фред говорит, что доктор Крум очень хорош в своем деле, но то, что он делает, на самом деле не важно. Что вы думаете?

— Ун-н, — громко сказал я и топнул гигантской ногой.

— О, я тоже. Мне самой не нравятся опыты на животных. Я уже два года занимаюсь социальной помощью на Стейтен-айленд[114]. Столько всего нужно сделать для людей.

Теперь она посмотрела на диван, где беседовали доктор Феллони, пожилая дама и худая старая большая шишка: казалось, мисс Вэлиш отдыхает в моей компании.

— Даже здесь, в этой самой комнате, есть люди, чьи жизни не состоялись, люди, которым нужна помощь.

Я промолчал, но с нижней губы сорвалась капелька слюны и начала свое паломничество по рубашке.

— Если мы не научимся устанавливать контакт друг с другом, — продолжила мисс Вэлиш, — осознавать друг друга, все цыплячьи лекарства в мире бесполезны.

Я разглядывал шары Арлин, колебавшиеся в свете люстры. Небольшой оргазм слюны опять стек с моей нижней губы.

— Что меня восхищает в вас, психиатрах, так это то, как вы сдерживаете себя, остаетесь бесстрастными. Вы что, никогда не чувствуете страдание, с которым вам приходится иметь дело? — мисс Вэлиш опять повернулась ко мне и состроила гримаску, увидев мой галстук и рубашку.

Я стал неуклюже искать в кармане часовой корпус с кубиком.

— Разве вы не чувствуете страдание? — повторила мисс Вэлиш.

Вытаскивая часовой корпус, я трижды дернул головой и промычал одно «Ун».

— Боже мой, вы мужчины такие упрямые.

Я медленно подтянул нижнюю челюсть; она ныла от отвисания. Пробежав языком по сухой верхней губе, я вытер платком слюну с груди и в упор посмотрел на мисс Вэлиш.

— Сколько сейчас времени? — спросила она.

— Как раз пора перестать играть в слова и заняться делом, — сказал я.

— Я тоже так думаю. Не выношу эту пустую болтовню на вечеринках с коктейлями, — казалось, она была довольна, что мы наконец будем выше всего этого.

— Что под этим прекрасным платьем?

— Вам нравится? Фред купил мне его в «Орбахс»[115]. Вам нравится, как оно… мерцает? — Она качнула верхней частью тела, и платье заиграло, а ее полные руки заколыхались.

— Вы сложены, крошка… Слушайте, как ваше имя?

— Джойя. Глупое имя, но мне нравится.

— Джойя. Прекрасное имя. Вы прекрасны. Ваша кожа невероятно гладкая и кремовая. Я бы с удовольствием пробежал по ней языком. — Я протянул руку и погладил ее по щеке, а потом сзади по шее. Она снова залилась краской.

— Думаю, это у меня от рождения. У моей мамы прекрасная кожа, и у папы тоже. На самом деле, папа…

— А ваши бедра и животик и грудь того же кремово-белого цвета?

— Ну… думаю, да. Только когда я не загоревшая.

— Я бы с удовольствием получил возможность пробежать руками по всему вашему телу.

— Она у меня хорошая. Когда я мажусь лосьоном для загара, она такая гладкая-гладкая.

Я полузакрыл глаза и попытался выглядеть сексуально.

— Вы перестали пускать слюну, — сказала она.

— Слушайте, Джойя, от этой коктейльной болтовни у меня разболелась голова. Мы не могли бы пойти на пару минут куда-нибудь, где бы остались одни? — Я осторожно подтолкнул ее по направлению к коридору, который, как я знал, вел в кабинет доктора Манна.

— О, разговоры-разговоры-разговоры. Это так быстро надоедает.

— Давайте я покажу вам кабинет доктора Манна. У него есть несколько интереснейших книг о первобытных сексуальных практиках, с иллюстрациями.

— Картинок цыплят там нет? — и она радостно засмеялась над своей шуткой, и я тоже засмеялся. Доктор Феллони кивнула нам головой, когда мы проходили мимо дивана, Джейк бросил взгляд через плечо Важной особы, когда мы огибали группу Крума, Арлин чуть повела грудью и улыбнулась, и мы проследовали по коридору в кабинет доктора Манна. Когда мы вошли, раздался пронзительный визг, и я увидел сидевших на полу доктора Богглза и мисс Рейнголд с парой зелёных кубиков между ними. Богглз, лишившийся двух третей одежды, как раз победно тянулся, чтобы снять блузку с мисс Рейнголд (победно улыбавшейся).

Пока мы давали задний ход, мисс Вэлиш сказала:

— Ох, это отвратительно. В кабинете доктора Манна! Это отвратительно.

— Вы правы, Джойя, пойдемте в ванную.

— Ванную?

— Это вон туда.

— О чем вы говорите?

— О месте, в котором можно поговорить без свидетелей.

— О… — Она остановилась посреди коридора, сжав обеими руками стакан.

— Нет, — сказала она. — Я хочу вернуться на вечеринку.

— Джойя, единственное, чего мне хочется, — это воспользоваться вашим прекрасным телом. Это не займет много времени.

— О чем мы будем разговаривать?

— Что? Мы будем говорить о теории послеоперационной дисфории Гарри Стэка Салливана[116]. Пойдемте.

Поскольку она не сдвинулась с места, я понял, что вел себя слишком буржуазно для разнузданного сексуального маньяка, роль которого выбрал для меня Жребий. И когда мисс Вэлиш снова заговорила о возвращении в гостиную, я подошел к ней, выбил стакан у нее из рук, так что он упал на пол, и попытался страстно поцеловать ее в рот.

Взрыв боли в яйцах был настолько сильным, что на мгновение я подумал, что меня подстрелили. Я ослеп от боли, меня шатнуло, и я ударился о стену. Неимоверным усилием воли, достойным святого, я заставил себя открыть глаза и увидел мерцающую серебристую спину удаляющейся мисс Вэлиш. Она возвращалась в гостиную — слава Богу! — оставляя меня наедине с моей катастрофой.

Я предположил, что не смогу разогнуться по крайней мере месяц, и гадал, станет ли мистер Торнтон регулярно вытирать с меня пыль. Кроме того, мне в голову пришел вопрос, как «разнузданный сексуальный маньяк» отреагировал бы на внушительный удар по яйцам. Ответ был ясен: маньяк, кроткий Иисус, психотик-хиппи, немой дебил, Джейк Экштейн, Хью Хефнер, Лао-цзы, Норман Винсент Пил, Билли Грэхем — все они отреагировали бы точно так же, как я, простой Люк Райнхарт в очках. Хотя обе мои руки были на месте происшествия, они ни до чего не дотрагивались; вероятно, они находились там, чтобы что-нибудь предпринять — если это вообще было возможно, — скажем, в следующем месяце. И всё же я не мог заставить свои руки принять другое положение. В коридоре появились доктор Крум и Арлин Экштейн. Я попробовал выпрямиться и чуть не закричал. Они посмотрели на осколки стакана, а потом остановились передо мной.

— Мучительная боль в животе, — сказал я. — Сильные спазмы в брюшной полости. Может потребоваться обезболивающее.

— Ну-ну. Шифот болит, фи говорите?

— Низ живота, в брюшной полости, помогите. — Я говорил шепотом.

— Люк, в какую игру ты сейчас играешь? — сказала Арлин, склонив голову (я так скрючился, что стал ниже на целый фут с половиной) с улыбкой, говорившей о ее замешательстве.

— Ты… ты потрясающая, детка, — я задыхался. — Сними… это платье. — Я медленно осел боком на пол, боль в локте отвлекала от другой боли и потому казалась почти блаженством.

Я услышал в дальнем конце коридора голос Фреда Бойда, спрашивающий «Что случилось?», а потом услышал, как он смеется совсем рядом, склонившись надо мной.

— Я думаю, его ранили, — сказал доктор Крум. — Есть серьезно.

— Ничего, жив будет, — сказал Фред, и я почувствовал, как он берет меня за одну руку, а Арлин за другую. Фред перебросил мою руку через свое плечо и потащил меня в спальню. Они бросили меня на кровать.

Боль уже стихала, и когда все трое ушли, я был способен немного двигаться, в основном это касалось глаз, но и это уже был прогресс. Затем я вспомнил, что пришло время опять проконсультироваться со Жребием. Содрогаясь от перспективы второго раунда разнузданного сексуального маньяка и превозмогая боль, я вытащил из кармана подложный часовой корпус и заглянул в него. Тройка: честный человек, живущий по воле Жребия.

Какое-то время я лежал на кровати и смотрел в потолок. Я слышал голоса проходящих по коридору людей, а потом только неясный отдаленный гул доносился из гостиной. Дверь открылась, вошла Лил.

— Что случилось? — резко спросила она. Она была безупречно красива в своем черном вечернем платье с глубоким вырезом, но глаза были холодны, а губы сжаты. Я поднял на нее глаза и почувствовал внутри пустоту: что за время и место для такого объяснения?

— Доктор Крум сказал, что тебе было плохо. Ты исчезаешь с Блонди, а потом вдруг объявляешься больным. Что случилось?

С трудом я принял сидячее положение, стащил ноги с кровати и опустил на пол. Я поднял на нее глаза.

— Это длинная история, Лил.

— Ты приставал к Блонди.

— Длиннее, гораздо длиннее.

— Я тебя ненавижу.

— Да. Это неизбежно, — сказал я. — Я — дайсмен, Человек, живущий по воле Жребия.

— Ты был знаком с ней раньше? Фред вроде бы говорил мне, что сам только что с ней познакомился.

— Я никогда ее раньше не видел. Ее бросили на моем пути, и Жребий велел взять ее.

— Жребий? О чем ты говоришь?

— Я — Человек Жребия. — Скрюченный пополам и всклокоченный, боюсь, я выглядел не слишком впечатляюще в это мгновение. Мы смотрели друг на друга, разделенные всего шестью футами, в маленькой спальне музея-мавзолея доктора Манна. Лил покачала головой, будто пытаясь прочистить мозги.

— Можно поинтересоваться, что такое «дайсмен»? Снова появились доктор Крум и Арлин. У доктора Крума черный чемоданчик, точь-в-точь как у врачей общей практики в начале XIX века.

— Фам лучше? — сказал он.

— Да. Спасибо. Я буду жить.

— Хорошо, хорошо. У меня есть обезболифающее. Фы хотите?

— Нет. Это не понадобится. Спасибо.

— Что такое «дайсмен», Люк? — повторила Лил. Она не сдвинулась с места с того момента, как вошла в комнату. Я видел, что Арлин смотрит на меня. Я чувствовал на себе ее взгляд, когда повернулся к Лил.

— Дайсмен, живущий по воле Жребия, — медленно сказал я, — это эксперимент по изменению личности, по разрушению личности.

— Есть интересно, — сказал доктор Крум.

— Продолжай, — сказала Лил.

— Чтобы разрушить цельную доминирующую личность, человек должен научиться развить в себе много личностей; человек должен стать множественным.

— Ты тянешь время, — сказала Лил. — Что такое «дайсмен»?

— Дайсмен, — сказал я и перевел взгляд на Арлин, а она, распахнув глаза и насторожившись, смотрела на меня, будто я был увлекательным фильмом, — это создание, чьи поступки день за днем определяются Жребием. Человек придумывает варианты, бросает кубик, и Жребий выбирает один из них.

Наступила пауза, которая продолжалась, наверное, секунд пять.

— Есть интересно, — сказал доктор Крум. — Но трудно с циплятами.

Все опять замолчали, и я перевел взгляд на Лил, а она, стоя прямо, полная достоинства, красивая, подняла руку и потерла виски. По выражению ее лица было видно, что она потрясена.

— Я… я никогда ничего для тебя не значила, — сказала она тихо.

— Это не так. Мне всё время приходится бороться со своей привязанностью к тебе.

— Давайте, доктор Крум, оставим их, — сказала Арлин.

Лил повернула голову и перевела взгляд на темное окно, не обращая внимания на Арлин и доктора Крума.

— Ты делал все это со мной, с Ларри, с Эви, потому что Жребий?.. — наконец сказала она.

На этот раз я не ответил. Доктор Крум, качая головой, переводил недоуменный взгляд с меня на Лил и снова на меня.

— И ты был способен использовать меня, врать мне, изменять мне, издеваться надо мной, совращать меня и при этом оставаться… счастливым.

— Ради чего-то более важного, чем любой из нас, — сказал я.

Арлин потянула за руку доктора Крума, и они исчезли за дверью.

Лил смотрела на обручальное кольцо на левой руке и с грустным и задумчивым видом потерла его пальцами.

— Всё… — она медленно, словно во сне, покачала головой. — Всё, что было между нами год… нет. Нет. Всю, всю нашу жизнь, идет прахом.

— Да, — сказал я.

— И все из-за того, что ты… из-за того, что ты хочешь играть роль этого своего маньяка, развратника, хиппи, дайсмена.

— Да.

— А что, что, если бы я тебе сейчас сказала, — продолжила Лил, — что у меня уже год роман с… я знаю, это звучит глупо… но роман с механиком из гаража внизу?

— Это замечательно, Лил.

Ее лицо пронзила боль.

— Что, если бы я сказала тебе, что сегодня вечером, прежде чем прийти сюда, когда я укладывала детей, следуя своей теории о том, что нужно сохранять невозмутимость, я… я задушила Ларри и Эви?

Вот до чего мы дошли. Старая супружеская пара, болтающая о том, как прошел день.

— Если бы это было сделано ради… какой-то полезной теории, это было бы…

Нет больше той любви, как если кто положит детей своих за теорию свою.

— Ты бы, конечно, убил их, если бы Жребий велел тебе это сделать, — сказала Лил.

— Я не думаю, что когда-нибудь мог бы отдать этот конкретный вариант в руки Жребия.

— Только адюльтер, воровство, обман и измена.

— Я мог бы отдать Ларри и Эви в руки Жребия, но и себя тоже.

Теперь она качалась на каблуках, сцепив руки перед собой, всё такая же безупречно красивая.

— Полагаю, мне нужно быть благодарной, — сказала она. — Тайна раскрыта. Но… но нелегко, когда о смерти человека, которого ты любил больше всего на свете, тебе сообщает его… его труп.

— Интересная мысль, — сказал я.

даисмен, или челивек лреиии

Голова Лил дернулась назад, ее зрачки медленно расширялись, и вдруг она бросилась на меня с судорожным визгом, вцепилась мне в волосы и стала бить меня кулаками. Я сжался, чтобы защитить себя, но чувствовал такую пустоту внутри, что удары Лил были как легкий дождь, падающий в пустой бочонок. Вдруг я вспомнил, что время очередной консультации со Жребием давно прошло. Мне было наплевать. Мне на все было наплевать. Удары прекратились, и Лил, громко плача, побежала к двери. Там стояла насмерть перепуганная Арлин, она поймала Лил в свои объятья. Они исчезли, и я остался один.