22

22

Дни проходят, Читатель. И недели тоже. Поскольку память у меня плохая, а дневника в те дни, которые должен сейчас описать, я не вел, точная последовательность событий в моей голове не яснее, чем на этих страницах. Почти три года после моего открытия Жребий не давал мне указания писать автобиографию, а историческая ценность всего, что я делал, в то время не была для меня очевидной.

С другой стороны, можно предположить, что в моей избирательной дефективной памяти остались только самые яркие моменты. Вероятно, она придает моей случайной жизни некую структуру, которая размылась бы, вспомни я всё до мельчайших подробностей. Тогда давайте предположим: то, что я забываю, является априори незначительным, а то, что помню, является, по тем же соображениям, важным. Может быть, ни вы, ни я так не считаем, но зато мы получаем удобную теорию автобиографии. Кроме того, если переходы от главы к главе или от сцены к сцене кажутся особенно нелогичными, относите это на счет либо моей произвольной памяти, либо случайного решения Жребия: так путешествие становится более психоделическим.

Следующее достойное упоминания событие в эволюции тотально беспорядочного человека произошло 2 января в 13:00. Я решил начать новый год (я долго раскачиваюсь), позволив Жребию определить мою долгосрочную судьбу.

Нетвердой рукой и со стеклянными глазами я записал первый вариант, для глаз змеи[68] и двойной шестерки: я брошу жену и детей и стану жить отдельно. Я дрожал (что весьма тяжело для человека, на котором столько плоти) и чувствовал гордость. Рано или поздно Жребий выберет два или двенадцать, и совершится последняя великая проверка его способности разрушить мое «я». Если я брошу Лил, пути назад не будет; будут игры со Жребием до смерти.

Но потом я почувствовал усталость. Дайсмен стал казаться скучным, непривлекательным, другим. Все это было слишком хлопотно. Почему не расслабиться и не радоваться обычной жизни, по мелочам баловаться кубиками, как я делал вначале, и отказаться от этого бессмысленного, театрального испытания — убийства собственной личности? Я открыл интересное тонизирующее средство, более разнообразное, чем алкоголь, менее опасное, чем ЛСД, требующее большей отдачи, чем биржа или секс. Почему бы не считать его просто тоником вместо того, чтобы пытаться сделать волшебным снадобьем? У меня была всего одна жизнь, зачем запирать ее в клетке воли Жребия? Впервые за шесть месяцев моей дайс-жизии мысль полностью отказаться от кубиков показалась мне привлекательной.

В качестве варианта для 6, 7 или 8 я записал, что на шесть месяцев вернусь к нормальной жизни без костей. Я почувствовал удовольствие.

Но сразу же после этого, друзья мои, меня охватил страх и подавленность. Страх лишиться игральных кубиков вызвал точно такую же тяжелую депрессию, какую вызывала мысль о жизни без Лил. Стерев семерку как возможность отказаться от Жребия, я почувствовал себя немного лучше. Я порвал всю страницу и бросил ее в мусорную корзину: я вообще откажусь от самой идеи определения долгосрочных перспектив при помощи Жребия. С трудом оторвав себя от кресла, я медленно побрел в ванную, где почистил зубы и умылся. И уставился на свое отражение в зеркале.

Оттуда на меня глядел Кларк Кент, аккуратно подстриженный и заурядный. Я снял очки, и это помогло — в основном потому, что изображение изрядно размылось, и мое воображение получило свободу действий. Размытое лицо сперва было безглазым и безротым — безликий никто. Сосредоточившись, я сотворил две серых щели и беззубый рот — голова смерти. Когда очки вернулись на место, в зеркале снова был просто я. Люк Райнхарт, доктор медицины, Кларк Кент нью-йоркского психоанализа. Но где был Супермен? В самом деле, в этом ведь и заключалась вся суть этого ватерклозетного кризиса идентичности. Куда девался Супермен, когда я отправлялся назад в постель?

Вернувшись за стол, я снова записал первые два варианта: оставить Лил и отказаться от Жребия. Затем я дал один шанс из пяти варианту, что в начале каждого из следующих семи месяцев (до годовщины Дня Д в середине августа) буду решать, чему должен быть посвящен каждый конкретный месяц. Я дал ту же вероятность варианту, что семь месяцев буду пытаться писать роман. Чуть лучшие шансы были отданы варианту, что я проведу три месяца в турне по Европе, а остаток времени буду путешествовать по прихоти Жребия. Последний вариант гласил, что я доверю фантазии Жребия расследование сексуальной жизни доктора Феллони.

Настал первый день раздачи судьбы на полгода — знаменательное событие. Я благословил игральные кубики во имя Ницше, Фрейда, Джейка Экштейна и Нормана Винсента Пила[69] и потряс их с силой у себя в ладонях. Я урчал от предвкушения: следующие полгода моей жизни, а может, даже и больше, тряслись в моих руках. Кубики обрушились на стол; выпало шесть и выпало… три. Девять — выживание, разрядка, незавершенность, даже разочарование; Жребий приказал мне решать каждый месяц заново, какой будет моя судьба.