От низложения до демократии

После того как в 1610 году Галилей с помощью телескопа открыл спутники Юпитера, религиозные критики осуждали его новую гелиоцентрическую теорию как низложение человека. Они не подозревали, что это было всего лишь первое низложение. Спустя столетие шотландский фермер Джеймс Хаттон[303] исследовал слои осадочных пород и опроверг церковное мнение о возрасте Земли, сделав ее в восемьсот тысяч раз старше. Вскоре после этого Чарлз Дарвин сделал людей всего лишь еще одной частью богатейшего животного царства. В начале XX века квантовая механика безвозвратно изменила наше представление о ткани реальности. В 1953 году Фрэнсис Крик и Джеймс Уотсон раскрыли структуру ДНК, заменив таинственный дух жизни чем-то, что можно записать последовательностями из четырех букв и сохранить в компьютере.

За последнее столетие нейронаука продемонстрировала, что за штурвалом стоит вовсе не сознательный разум. Всего лишь через четыреста лет после выпадения из центра Вселенной мы испытали выпадение из центра самих себя. В первой главе говорилось о том, что сознательный доступ к внутренним структурам происходит медленно, а часто не случается вовсе. Затем вы узнали, что наше представление о мире не обязательно совпадает с тем, что находится снаружи: зрение — всего лишь конструкция мозга, и его единственная работа — генерировать полезное повествование для нашей шкалы взаимодействий (скажем, со спелыми плодами, медведями и половыми партнерами). Зрительные иллюзии открывают дорогу более глубокой концепции о том, что наши мысли создаются аппаратом, к которому у нас нет непосредственного доступа. Вы увидели, что полезные подпрограммы прошиваются в цепях мозга, и как только они там оказываются, они становятся недоступными. Сознание же, как представляется, устанавливает цели, что следует прошить в эти цепи, и мало что делает сверх того. В главе 5 я рассказал о том, что «я» — это много разных людей, и поэтому мы можем ругать себя, смеяться над собой и заключать с собой договоры. Наконец, глава 6 объяснила, почему мозг может работать совершенно иначе, если его изменяют инсульт, опухоль, лекарства или любое из множества событий, которые влияют на человеческую природу.

В результате научного прогресса во многих умах появился тревожный вопрос: что остается после всех этих развенчаний? Для некоторых мыслителей — по мере того как стала более понятна необъятность Вселенной — значение человека снизилось практически до нуля. Стало ясно, что эпохальный масштаб цивилизаций — всего лишь вспышка в долгой истории многоклеточной жизни на планете, а история жизни — всего лишь вспышка в истории самой планеты. При этом сама Земля в необозримой Вселенной — всего лишь пылинка материи, несущаяся с космической скоростью в пустынном пространстве. Через двести миллионов лет эта плодородная планета будет поглощена при расширении Солнца[304]. Как писал Лесли Пол в книге «Уничтожение человека»:

Вся жизнь умрет, весь разум исчезнет, и все будет так, как если бы они никогда и не существовали. Честно говоря, это и есть цель, к которой идет эволюция, то есть «милостивый» конец яростной жизни и яростного умирания… Вся жизнь — не более чем спичка, чиркнувшая в темноте и снова погасшая. Итоговый результат — полностью лишить это смысла[305].

После возведения множества тронов и падения с них человек огляделся и задался вопросом, случайно ли он был создан в слепых и бесцельных космических процессах, и постарался спасти хоть какую-нибудь цель. Теолог Эрик Маскалл заметил:

Трудность, которую испытывает сегодняшний цивилизованный западный человек, — убедить себя, что у него есть какой-то особый статус во Вселенной. Мне кажется, что с этим связаны многие психологические расстройства, которые являются такой распространенной и тревожной приметой нашего времени[306].

Такие философы, как Хайдеггер, Ясперс, Шестов, Кьеркегор и Гуссерль, пытались справиться с той бессмысленностью, которая, как кажется, осталась нам после этих низвержений. В книге 1942 года «Миф о Сизифе» Альбер Камю вывел свою философию абсурда, в которой человек ищет смысл в принципиально бессмысленном мире. Камю предположил, что единственным стоящим вопросом в философии является вопрос, нужно или нет совершать самоубийство. (Он пришел к выводу, что суицид совершать не следует; наоборот, следует жить, чтобы восставать против абсурдности жизни, хотя это будет всегда без надежды. Возможно, он пришел к этому выводу, поскольку противоположный помешал бы продажам его книги, — коварная уловка-22[307].)

Полагаю, что философы чересчур серьезно относились к подобным развенчаниям. Действительно ли у человечества после них ничего не осталось? Ситуация скорее обратная: по мере того, как мы идем дальше, нам открываются более масштабные идеи по сравнению с имеющимися, будь то богатство микромира или непостижимый размах космоса. Каждое открытие учит нас, что реальность далеко превосходит человеческое воображение и домыслы. Такой прогресс принижает мощь интуиции и традиции в предсказании нашего будущего, заменяя их более продуктивными идеями, более масштабными сущностями и новыми уровнями благоговения.

После открытия Галилея мы узнали нечто большее: что наша Солнечная система — одна из миллиардов и триллионов. Как я упоминал ранее, даже если жизнь возникает только на одной планете из миллиарда, это означает, что в космосе могут найтись миллионы и миллионы населенных планет. По моему мнению, эта идея грандиознее и ярче, чем одинокое сидение в центре в окружении холодных и далеких звездных светильников. Низложение одной идеи привело к более богатому, более глубокому пониманию.

Аналогично открытие возраста Земли вывело на свет ранее невообразимые масштабы времени, которые, в свою очередь, дали возможность понять естественный отбор. Сегодня естественный отбор используется в лабораториях по всему миру, чтобы выращивать колонии бактерий для борьбы с болезнями. Квантовая механика дала нам транзистор (сердце электронной промышленности), лазеры, компьютерную томографию, диоды и USB-флешки, а вскоре может дать квантовый компьютер, туннельный эффект и телепортацию. Наше понимание ДНК и молекулярной основы наследственности позволило работать с болезнями так, как полвека назад нельзя было и представить. Мы уничтожили оспу, слетали на Луну и осуществили информационную революцию. Мы утроили продолжительность жизни, а воздействуя на болезни на молекулярном уровне, вскоре сдвинем среднюю продолжительность жизни за отметку в сто лет. Низвержения часто эквивалентны прогрессу.

Низвергнув сознательный разум, мы получили возможность понять человеческий разум. Почему мы считаем вещи красивыми? Почему у нас плохо с логикой? Кто кого проклинает, когда мы сердимся на себя? Почему люди подпадают под очарование ипотечных кредитов с плавающей процентной ставкой? Как у нас получается прекрасно водить машину, но при этом мы неспособны описать этот процесс?

В качестве примера: понимание деятельности мозга имеет важное значение для структурирования вознаграждений. Вспомните факт из главы 5, что люди ведут переговоры с собой, составляя бесчисленное количество договоров Одиссея. Такая конструкция позволяет людям в момент здравого размышления сделать залог против желания принять краткосрочное решение: ведь они знают, что их будущее «я» будет подвергаться искушению. Понимание этого аспекта человеческой природы позволяет заключать полезные договоры в самых различных ситуациях, например давать работнику возможность ежемесячно перечислять часть зарплаты на его накопительный счет. Приняв такое решение изначально, он может избежать искушения потратиться позднее.

Более глубокое понимание внутреннего космоса позволяет нам получить более четкое представление о философских понятиях. Возьмем добродетель. Философы тысячелетиями задавались вопросом, что это такое и что мы можем делать для ее улучшения. Схема с «командой соперников» открывает новые пути. Мы часто интерпретируем соперничающие элементы в мозге как аналоги двигателя и тормозов: одни элементы толкают вас к определенному поведению, а другие пытаются остановить. На первый взгляд, можно подумать, что добродетель состоит из нежелания делать дурные вещи. Но в более дифференцированной схеме добродетельный человек может иметь мощнейшие сладострастные побуждения, но при этом одновременно также обеспечивает достаточные тормозные усилия, чтобы преодолеть их. (Бывают случаи, когда у добродетельного лица искушения могут оказаться минимальными, и поэтому ему не требуются хорошие тормоза, однако можно предположить, что более добродетелен тот, кто выдерживал серьезную битву с искушением, а не тот, кого никогда ничто не манило.) Такой подход возможен только при наличии ясного взгляда на соперничество за кулисами и невозможен, если считать, что у человека есть только один разум (как в mens rea, «виновная воля»). С новыми инструментами мы можем рассматривать более конкретизированное сражение между различными зонами мозга и то, куда это сражение склоняется. Это открывает нам новые возможности для перевоспитания в нашей правовой системе: когда мы понимаем, как мозг реально работает и почему контроль над побуждениями не действует для какой-то части нейронной популяции, мы можем разработать новые прямые стратегии для усиления принятия долгосрочных решений и склонить исход сражения в пользу этой стороны.

Кроме того, понимание работы мозга позволяет создать более просвещенную судебную систему. Мы сможем заменить проблемное понятие наказуемости практической перспективной системой коррекции («Что с этим человеком делать дальше?») вместо ретроспективной («Насколько велика его вина?»). Лучшее понимание нейробиологии может привести к лучшей социальной политике. Но что это означает для понимания наших собственных жизней?