Приговор, основанный на способности измениться

Персонализация закона может происходить в различных направлениях; здесь я предлагаю одно из них. Давайте вернемся к случаю, когда ваша дочь исписала мелком стену. В одном сценарии она действовала из озорства; в другом — делала это во сне. Интуитивное представление говорит вам, что наказывать надо в случае бодрствования, но не в случае сна. Но почему? Предполагаю, что интуитивно вы понимаете цель наказания. В этом случае значение имеет не столько ваше представление о виновности (хотя понятно, что она невиновна, если спала), сколько представление о способности измениться. То есть вы считаете, что наказывать нужно только тогда, когда поведение можно изменить. В случае лунатизма дочь неспособна изменить свое поведение, поэтому наказание было бы жестоким и безрезультатным.

Надеюсь, что в один прекрасный день мы получим возможность основывать решения о наказаниях на нейропластичности. У одних людей мозг лучше реагирует на классическое обусловливание (наказание и вознаграждение), в то время как другие — в силу психоза, социопатии, пороков развития лобных долей или иных проблем — мало восприимчивы к изменениям. Если цель наказания — удержать заключенных от рецидива, то у этого наказания нет цели, если у мозга нет соответствующей пластичности для ее восприятия. Если есть надежда использовать классическое обусловливание, чтобы изменить поведение и обеспечить социальную реинтеграцию, то наказание адекватно. Если же наказание неспособно изменить преступника, последнего следует держать в соответствующем учреждении.

Некоторые философы полагают, что наказание должно основываться на количестве вариантов, которые были доступны действующему лицу. Скажем, муха в силу своей нейронной организации неспособна сделать сложный выбор, в то время как у человека (особенно умного человека) широкий диапазон выбора и поэтому больше контроля. Возьмем, например, маленького щенка. Он даже не допускает, что можно поскулить и поцарапаться в дверь, чтобы его вывели на улицу; у него нет выбора, который он мог бы сделать, поскольку не развито представление о такой опции. Тем не менее вы ругаете собаку, чтобы изменить ее центральную нервную систему в пользу нужного поведения. То же самое относится и к ребенку, который крадет в магазине. Изначально он не понимает аспектов собственности и экономики. Вы наказываете его не потому, что у него была масса вариантов, а потому, что понимаете, что ему необходимо меняться. Вы оказываете ему услугу: социализируете его.

* * *

В первых пяти главах мы увидели, что у людей мало возможностей выбирать или объяснять свои действия, мотивы и представления и что на капитанском мостике стоит бессознательный мозг, сформированный бесчисленными поколениями эволюционного отбора и жизненным опытом. В этой главе рассматривались социальные следствия. Какое значение недоступность мозга имеет на уровне общества? Как это определяет наше представление о наказуемости, и что следует делать с людьми, которые ведут себя совершенно иначе?

Сейчас, когда преступник стоит перед судьей, система спрашивает: «Подлежит ли этот человек наказанию?». В случае Уитмена, Алекса, больного с синдромом Туретта или лунатика суд отвечает: «Нет». Но если у человека нет очевидной биологической проблемы, он говорит: «Да». Это не может быть разумным способом структурировать судебную систему — с учетом того, что с каждым годом технологии совершенствуются и передвигают «линию раздела».

Будучи руководителем проекта по нейронауке и праву в медицинском колледже Бэйлора, я объездил весь мир с лекциями по этой проблеме. Крупнейшее сражение, которое мне пришлось выдержать, — битва с ошибочным представлением, что усовершенствованное биологическое понимание поведения людей и внутренних различий означает, что мы будем прощать преступников и не будем больше убирать их с улиц. Это не так. Биологическое объяснение не оправдывает преступников. Наука о мозге призвана улучшать судебную систему, а не мешать ей[297]. Для беспрепятственного функционирования общества следует по-прежнему убирать с улиц тех правонарушителей, которые демонстрируют избыточную агрессивность, недостаток сочувствия и плохой контроль над своими побуждениями.

Важное изменение должно произойти в способе наказания — в терминах рационального вынесения приговоров и новых идей для перевоспитания. Акцент сдвигается с наказания на распознавание проблем (как нейронных, так и социальных) и принятие содержательных мер[298].

Эффективный закон требует эффективных моделей поведения: понимания не только того, как мы хотели бы, чтобы люди себя вели, но и того, как они себя ведут на самом деле. Наладив взаимоотношения между нейронаукой, экономикой и принятием решений, мы сможем лучше структурировать социальную политику, чтобы более эффективно использовать такие сведения[299]. Это сместит акцент с возмездия на проактивную предупредительную политику.

Я не стремился переопределить наказуемость; нет, я говорил о необходимости удалить ее из юридического языка. Наказуемость — ретроградное понятие, требующее распутать безнадежно сложный клубок генетики и среды, определяющих траекторию человеческой жизни. Например, все известные серийные убийцы подвергались в детстве жестокому обращению[300]. Делает ли это их менее подлежащими наказанию? Нет. Это неправильный вопрос. Зная о том, что плохое обращение является фактором, предрасполагающим к совершению преступлений в будущем, следует предотвращать насилие над детьми. Мы по-прежнему должны убрать преступника с улиц безотносительно к его прошлым несчастьям. Насилие в детстве не может служить значимым биологическим оправданием; судья должен принимать меры для защиты общества.

Понятием для замены наказуемости является способность измениться — обращенный в будущее термин, который задает вопрос: что мы будем делать дальше? Возможно ли перевоспитание? Если да — отлично. Если нет, изменит ли наказание в виде тюремного заключения будущее поведение? Если да, отправьте его в тюрьму. Если наказание не поможет, то возьмите человека под государственный контроль, чтобы ограничить его дееспособность.

Моя мечта — сформировать основанную на фактах социальную политику, согласованную с нейронной структурой мозга, которая заменила бы существующую сегодня политику, опирающуюся на сдвиг и плохую интуицию. Некоторые люди интересуются, справедливо ли применять научный подход к вынесению приговоров: в конце концов, где же тут гуманизм? На это следует всегда отвечать вопросом: а какая альтернатива? На данный момент уродливые люди получают более длинные сроки, чем симпатичные; психиатры не могут предположить, у кого из совершивших сексуальные преступления будет рецидив; наши тюрьмы переполнены наркозависимыми людьми, для которых может быть полезнее реабилитация, а не лишение свободы. Так неужели существующий порядок вынесения приговоров в самом деле лучше, чем научный подход на основе фактов?

Нейронаука только начинает затрагивать вопросы, которые раньше были вотчиной исключительно философов и физиологов: как люди принимают решения и действительно ли они «свободны». Это не праздные вопросы: именно они будут формировать будущее теории права и биологически информированной юриспруденции[301].