Глава 5 Творчество и бисексуальные идентификации

Журналист: что является лучшей подготовкой для писателя?

Автор: Несчастливое детство.

Эрнест Хемингуэй

Психоаналитическая клиническая иллюстрация, приведенная ниже, поднимает как клинические, так и теоретические вопросы, относящиеся к идентификации или дезидентификации (не-отождествлению, разотож-дествлению — прим, перев.) с родительскими объектами во внутреннем психическом мире и к их потенциальному влиянию на творческую активность, особенно в случае травматичного и трагичного детства.

Первая встреча

Бенедикта, русская по происхождению, родилась и выросла в северной провинции Франции, где все еще живут все ее близкие родственники. Писательница по профессии, она обратилась за помощью из-за почти полной внутренней остановки своей работы. Несмотря на значительный талант и несомненность уже завоеванной репутации своих произведений (хотя сама она все, что было сделано до сих пор, оценивала весьма низко), она чувствовала, что ей не завершить роман, над которым она работала.

Бенедикта вошла в мой кабинет явно нерешительно. Она осторожно опустилась в кресло напротив моего, глядя на меня напряженно и мрачно. После длительного молчания она начала говорить, запинаясь, почти заикаясь, таким тихим голосом, что я едва слышала ее. Она внезапно останавливалась на середине предложения, словно не желая, чтобы ее слова дошли до меня, или как если бы каждая фраза должна была быть проверена, прежде чем произнесена вслух. По тому, как она запиналась, я заметила, что она колебалась до или после произнесения личных местоимений, как будто она боялась, что сказать вы или я было бы слишком интимно или слишком оскорбительно.

Бенедикта: Э... я... э... не... э... не знаю, может ли анализ помочь... э... мне. К тому же э... я... э... не... э... доверяю ему. Но... э... я читала кое-что, написанное... э... вами. Моя... э... работа, с ней что-то не так... я не могу больше... э... творить... Мне... э... не нравится это слово... Вы... э... возможно, можете помочь... э... мне.

Дж.М.: Какую помощь вы имеете в виду?

Бенедикта: Может быть... э... вы могли бы сотрудничать... э... со мной... Я... э... я не думаю, что... мне нужен... э... настоящий анализ, но..э...мне... нужен кто-нибудь, как... э... вы... кто тоже пишет.

Дж.М.: Но я аналитик, а не писатель.

Бенедикта: Меня полностью застопорило.

Дж.М.: Может быть, нам удастся обнаружить то, что останавливает вас.

Бенедикта: Э... я ничего не достигла в своей жизни. Я... э... мне стыдно... э... что я еще жива... так мало сделав. [Длинная пауза] Мне исполнится... э... 40 лет на следующей неделе. [Снова длинная пауза] Мой... э... отец умер... в 40.

Дж.М.: [В мучительном молчании, которое последовало, Бенедикта пристально смотрела на меня. Испуганная ее молчанием и недрогнувшим пристальным взглядом, я сделала бессмысленное замечание, так сказать, намек на очевидное — как средство выиграть время для нас обеих.] То есть, вы достигли возраста, когда умер ваш отец.

Бенедикта: Да... но... я никогда не знала... э... его. В то время мне было всего 15 месяцев. [Снова длительное, напряженное молчание]

Дж.М.: Возможно, вам рассказывали о нем?

Бенедикта: Э... да... и... нет. Никто не говорил мне, что он умер.

Внезапно Бенедикта остановилась и погрузилась в непереносимое молчание. Я по-прежнему чувствовала себя неловко и даже начала сомневаться, не страдает ли она какой-нибудь формой расстройств мышления. Однако выражение ее лица было самым красноречивым — отчаяние, которое слова были бессильны передать. Чтобы прервать мучительное молчание, я заметила, что, должно быть, трудно говорить об отце, которого она никогда не знала.

Бенедикта: Это лишь моя... мать скрывала его смерть от меня. Когда бы я ни спрашивала о нем, она всегда говорила: «Он в больнице». Она и всю семью тоже заставляла лгать ... э... мне. Мне было больше пяти лет, когда сосед... сказал мне... э... э... правду.

Бенедикта продолжала рассказ. Это открытие не слишком ее расстроило. Поскольку она никогда не знала своего отца, она никогда и не задумывалась о нем. Я спросила себя, не произошло ли это потому, что она уже знала правду. Казалось неправдоподобным, чтобы чуткая пятилетняя девочка не подозревала о том, что с якобы живым, но невидимым отцом связана какая-то тайна. Пока Бенедикта молчала, я задумалась о том, не выдумала ли ее мать всю эту историю с постоянно больным отцом, потому что сама не могла смириться со своей тяжелой утратой. Если это было так, смерть отца, возможно, стала запретным знанием для маленькой девочки. Бенедикта сказала, что когда она сообщила матери новость, полученную от соседа, мать залилась слезами, и она расстроилась, что причинила ей такое горе. Она добавила, что ее мать никогда больше не разговаривала со словооходливым соседом. Мысли Бенедикты обратились к лживой, выдуманной стороне личности ее матери, к ее фальши.

Бенедикта: Моя...мать — подделка. В ней все фальшивое... даже нос, который она переделала. О чем бы я ни волновалась, она говорит: «Не хмурься! У тебя будут морщины на лбу». Мои заботы ее не интересуют, только моя внешность... только то, что... «другие» могут подумать, если они... увидят меня. [Бенедикта нахмурилась, испытующе глядя на меня, как бы уверяя себя в том, что меня больше интересует ее тревога, а не ее морщины.] Она никогда не понимала, почему я не хочу быть, как она говорила,... э... женственной. У нас нет ничего общего, у моей матери и у меня. Она... она может оставить ее при себе, свою., женственность! Она ей соответствует. По ее мнению, важно только то, что другие.... думают, какой ты должна быть. И всю жизнь ни на шаг от этой системы! [Долгоемолчание]

Дж.М.: То есть, вы сопротивляетесь ее системе?

Бенедикта: Мне просто нравятся... подлинные женщины. [Снова непереносимое молчание, предшествующее продолжению захватившей ее мысли.] Чтобы быть похожей... э... на нее..., нужно было бы... э... перестать существовать..., быть... ничем.

Хотя Бенедикта говорила медленно и тихо, каждое слово и каждое движение обнаруживало невыразимое напряжение. После еще более продолжительного молчания она сказала, что, вдобавок к ее писательскому стопору, она столкнулась с некоторыми трудными жизненными ситуациями, которые ей приходится разрешать. Затем она спросила, не сможет ли она приходить ко мне время от времени. Чувствуя ее крайнюю тревогу по отношению к этим приходам, я предложила встретиться на следующей неделе, в день ее сорокалетия. Она улыбнулась и мрачно ответила: «Спасибо. До этих пор я доживу».

Во время нашей второй встречи Бенедикта говорила о своей любовной жизни, о трудных «жизненных ситуациях», на которые она намекала на предыдущей неделе.

Бенедикта: Мы с Фредерикой были любовницами много лет, с тех пор, как... умер ее муж. Ее присутствие всегда было... жизненно важно для меня. Но сейчас... я потеряла интерес к ней в... э... в страстной части наших отношений. Мы все еще очень близкие подруги, и видимся каждый день... но я не могу выносить боль, которую я ей причиняю. И еще я... и отказаться не могу.

Затем, запинаясь, Бенедикта описала свои отношения последних трех лет с Вероникой. Она скрывала от Фредерики эти свои вторые отношения, говоря, что это был единственный раз, когда она ввела в заблуждение свою дорогую подругу или лгала ей. Внешне между двумя любовницами Бенедикты выявилось некое сходство: в обоих случаях инициатором отношений была другая женщина; обе женщины были матерями и вдовами. Возможно, Бенедикта прочла в выражении моего лица мысль о том, что на сцене истории ее жизни всегда появлялся мертвый мужчина. Во всяком случае, она произнесла фразу, которая словно отрицала мою невысказанную мысль. «Ни одна из этих двух женщин... значимых женщин в моей жизни, не имела даже малейшего сходства с моей... э... матерью».

Бенедикта тревожно взглянула на меня, как бы боясь, что я могу не согласиться. Несколько недель спустя она уверилась в том, что у нее было доказательство моего «несогласия». Как-то перед очередной сессией она обнаружила в близлежащем магазине психоаналитический сборник, посвященный женской сексуальности; в него была включена написанная мной статья о женской гомосексуальности. Бенедикта доложила о своем открытии, как только вошла, говоря очень уклончиво и запинаясь, что она не согласна с тем, что прочитала. Я ответила, что мне было бы очень интересно услышать ее замечания.

Бенедикта: В вашей статье говорится, что... у гомосексуальной девушки есть идеализированный образ ее... матери как недостижимая модель, и поэтому она оставляет все свои надежды на конкуренцию с... ней. Вместо этого она воспринимает своего... отца как модель. Меня тошнило от матери. У меня никогда не было желания конкурировать с ней! Что касается моего... э... отца, поскольку я никогда не знала его, это неправдоподобно, чтобы он мог послужить для меня моделью, полезной или любой другой.

Действительно, Бенедикта казалась чем-то вроде психической сироты. Ее внутренний мир, каким она представила его на нашей первой встрече, был населен лишь «поддельной» матерью, которую она обрисовала, как манекен, и мертвым отцом, которого она ощущала, как никогда не существовавшего. Пока она говорила, я подумала про себя, что статья была написана более 25 лет назад. Я видела теперь, что некоторые мои обобщения были неоправданными — результат недостаточного опыта, соединенного с чрезмерным многословием в момент написания. В надежде подбодрить Бенедикту развить ее собственную критическую точку зрения, я ограничилась лишь замечанием, что в этой статье много гипотез, которые сейчас я бы изменила. Хотя в работе придавалось особое значение роли матери, значительный объем материала был посвящен отцу во вселенной гомосексуальной девушки. Мне бросилось в глаза, что Бенедикта глубоко исследовала свои чувства по отношению к матери, но совершенно не обратила внимания на возможное влияние умершего отца, которое он мог оказать на маленькую девочку,— особенно принимая во внимание крайне негативное материнское интрапси-хическое представительство, которое она предъявляла.

Умалчивая о заинтересованности в «настоящем анализе», Бенедикта все же спросила, не могла ли бы она приходить ко мце более регулярно, потому что сейчас она получила более ясное представление о том, что ей нужно раскрыть в самой себе. Постепенно анализ стал проходить четыре раза в неделю и длился лет восемь-девять.

Делая записи о наших последующих сессиях, я почувствовала необходимость сформулировать вопросы, возникающие во время моего взаимодействия с ней. Эти вопросы раскладывались в три основные группы:

1. Может ли это психоаналитическое приключение быть посвящено поиску отца? Пятнадцатимесячный ребенок едва ли был способен завершить процесс разочарования. Где в психике этой маленькой девочки мы могли бы надеяться найти скрытые следы мертвого отца?

2. Как маленькая девочка этого возраста могла бы сформировать образ сердцевины своей родовой и сексуальной идентичности в обстоятельствах описанных Бенедиктой: отец, преподносимый растущему ребенку как живой, но не видимый, и мать, чье поведение истолковывается дочерью в том смысле, что она не многим больше, чем нарциссиче-ское продолжение своей матери?

3. Чему я могла бы научиться у Бенедикты с точки зрения понимания творческого процесса и его превратностей? Когда внутренние конфликты вызывают торможение в творческой работе, неизбежно разворачивается запутанная внутренняя драма.

Первый вопрос относится к ситуации, которая постоянно возникала и в моей собственной практике, и в практике моих коллег. Число анали-зантов, чьи отцы исчезли в их детстве вследствие ухода или смерти, представляется более высоким, чем в популяции в среднем. Если такое потенциально травматичное исчезновение происходит в довербаль-ный период раннего детства, с ним должны справиться компенсаторные защитные структуры, отличные от тех, которые используют дети постарше, опирающиеся, в основном, на язык и вербальные мыслительные процессы, чтобы совладать с травматичными событиями. В случае Бенедикты также казалось, что мать не справилась со смертью своего мужа таким образом, чтобы облегчить ее травматичный потенциал для своего ребенка.

Второй вопрос относится к инфантильным корням чувства сексуальной идентичности. Каковы центральные элементы того способа, которым личность структурирует представительства своей родовой идентичности и сексуальной роли? Как первым указал Фрейд, эти психические приобретения нельзя принимать, как данность; они будут сконструированы растущим ребенком в соответствии с информацией, полученной от родителей. Кроме того, как упоминалось в Главе 1, от матери младенцу передаются основные элементы будущих сексуальных и любовных отношений, а от отца — либидинозный вклад в жену и ребенка.

Мой третий вопрос возник в результате многолетних наблюдений за анализантами, чья творческая работа перестала приносить плоды.

Как уже отмечалось, размышления привели меня к убеждению, что творческий процесс основан, наряду с другими важными факторами, на интеграции бисексуальных влечений и фантазий. В структуре неспособности творчески работать нередко обнаруживаются запреты, исходящее из бессознательных бисексуальных идентификаций и природы родительских образов во внутренней вселенной творца.

Первые два года анализа

Бенедикта быстро и интенсивно включилась в свое психоаналитическое приключение, принося на наши сессии сновидения, фантазии, мысли и чувства, расцвеченные необыкновенным богатством метафор. Но в то же время, ее речь оставалась вымученной, запинающейся, часто невнятной и неизменно усеянной долгими периодами молчания. Создавалось впечатление, что каждый ее жест, каждое слово было подготовлено и тщательно отслежено перед произнесением. Убедившись, что Бенедикта не может общаться по-другому без насилия по отношению к ее личному способу установления связей, я не стала интерпретировать возможную значимость этой нерешительности на ранних месяцах нашей совместной работы.

Кроме того, иногда в материале мелькала фантазия, что любое установление дружеских отношений между нами потенциально опасно. В начале каждой сессии, перед тем, как медленно устроиться на кушетке, Бенедикта окидывала меня и обстановку жадным взглядом, как бы пытаясь упиться информацией. (Несколько лет спустя, когда я отдала ей мои записи о нашей совместной работе, чтобы получить разрешение на использование ее материалов для научной статьи, она написала: «Я чувствовала себя томимым жаждой путником, осторожно исследующим пустыню, боясь, что оазис может оказаться миражом».) Затем она прекращала свое разглядывание, так же внезапно, как она обрывала свои фразы. Болезненно запинаясь, она комментировала малейшие изменения моего кабинета: случайное расположение стопки журналов, перестановку лампы или безделушки. Такому же тщательному осмотру подвергалась моя внешность и расположение моего кресла по отношению к кушетке. Эти бесконечно мелкие изменения (в которых я редко отдавала себе отчет) вызывали робкие, но настойчивые вопросы со стороны Бенедикты. Когда я предлагала ей рассказать мне, какими, по ее мнению, могут быть ответы на них, то для объяснения этих незначительных изменений она строила совершенно неправдоподобные теории, обычно вращающиеся вокруг одной и той же темы: «Мое присутствие беспокоит вас, вы бы предпочли быть с кем-нибудь другим или заняться чем-нибудь другим». Иначе говоря, она постоянно искала какого-нибудь знака, который бы подтвердил обратное и рассеял ее неуверенность относительно значимости ее существования для меня.

Этот непрекращающийся поиск значения (найденные, эти значения напоминали детские рассуждения) был тесно связан с ее детскими попытками извлечь смысл из болтовни и несвязных сведений, получаемых от матери. Бенедикта верила, что она сама должна обнаружить правду, касающуюся не только смерти ее отца, но и постоянных отлучек матери (овдовев, мать Бенедикты лихорадочно искала нового супруга). В переносе эти мысли (по отношению ко мне: «Вдова ли я? Есть ли у меня ребенок? Есть мужчина в моей жизни или нет?») добавились к трудной борьбе Бенедикты с вербальным выражением, и она продолжала заикаться, вставлять длинные паузы и приглушать тон голоса.

Совершенно отдельно от фантазии об опасности, исходящей от словесного общения с другими людьми, Бенедикта боялась слов как таковых. Она воспринимала их, как конкретные объекты, способные обернуться опасным оружием. Ее тревожный, заикающийся способ использования языка также приводил в замешательство, как будто взаимопроникновение первичного и вторичного мыслительных процессов, характерное для аналитического свободно-ассоциативного дискурса, было, в ассоциациях Бенедикты, ближе к работе сновидения.

Мертвый отец возрождается

Следующие записи, взятые из двух последовательных сессий третьего года анализа, дают некоторое представление о сохранявшемся у моей пациентки внутреннем отношении к представительствам матери, стесняющим и угрожающим коллапсом. Кроме того, этот отрывок иллюстрирует некоторые причины, по которым все взаимодействия с другими людьми, вербальные или нет, наполняли Бенедикту тревогой.

Бенедикта: Прошлой ночью мне приснилось, что я сажусь в городской автобус. Я должна была... закомпостировать стофранковую банкноту, которая была для... вас. Но компостер застопорился. На банкноте чего-то недоставало. Кто-то позади меня сказал: «Продолжай! Он будет работать»,— и я...проснулась.

[Ассоциации Бенедикты по поводу сна, произнесенные низким, придушенным голосом, привели ее к мысли о ее подруге Фредерике и об удовольствии, которое она испытывала, давая деньги Фредерике и ее семье, несмотря на то, что у самой Бенедикты не всегда хватало денег на собственные нужды. Я отметила, что во сне стофранковая банкнота предназначалась мне.]

Бенедикта: Я... думаю, что мне бы хотелось быть отцом вашего семейства тоже. Вместо этого деньги — это все, что я могу вам дать. В этом чего-то... недостает. Я не осмеливаюсь представить, что я могла бы дать вам что-нибудь более ценное.

Дж.М.: Здесь звучит некий образ вашей матери. Вы говорили, что никогда невозможно было узнать, чего она действительно хочет от вас.

Бенедикта: О! Она хотела, чтобы я не существовала— вне ее! Компостер в моем сне... он хрустел, как будто прожевывая часть банкноты.

Дж.М.: Что заставляет вас так думать?

Бенедикта: Знак на автоматических воротах метро: Obliterer votre billet. [Эта надпись, появляющаяся во всех парижских метро и на остановках автобуса, значит просто «закомпостируйте ваш билет», хотя глагол obliterer имеет то же этимологическое значение уничтожения, что и в английском.] Это то, что вы должны сделать, сев в автобус. Мне трудно произносить это слово, потому что оно очень насильственное. Я знаю, что obliterer означает всего лишь, что вы должны закомпостировать ваш билет, но оно подразумевает подавление, уничтожение личности. Полное разрушение. Этот компостер — это... моя мать! Адская, материнская машина!

Дж.М.: [ У Бенедикты легко возникало чувство ярости по отношению к матери, как к опасной и деструктивной интроекции, но это сильно катектированное представительство не позволяло ей признать .ее собственные первичные деструктивные желания. Она была таким же «застопорившимся компостером», как и я, для которой предназначалась банкнота.] Я переключила ее ассоциации на ситуацию переноса: «Но во сне деструктивный обмен возник между нами?».

Бенедикта: Мне не по вкусу эта идея. Billet... billet-doux... (Билет... любовная записка...— прим, перев.) Я могу признать нежные чувства по отношению к вам. Но насилие, даже на словах... мне это больно.

Дж.М.: Вы боитесь, что ваше насилие причинит мне боль? Что я не хочу встретиться с этим насилием в вас, которое требует себе выражения?

Бенедикта молчала какое-то время, но наконец продолжила разбирать другие слова, ассоциировавшиеся с образами ее сновидения. Мысли о насилии и эротические мысли быстро следовали друг за другом в этом разборе, чем-то напоминавшем сновидение.

Я спросила Бенедикту, не боится ли она, что ее деструктивные и эротические желания могут быть связаны и, возможно, перепутаны, в ее психике.

Ее ответ последовал незамедлительно: «У моей матери все было связано с грязью. Поэтому я даже не могла произнести некоторые... э... слова, которые сейчас приходят мне в голову. Они... э... они... ну... э... были связаны с... э... экскрементами».

Мне в голову пришла фраза из одного письма Эрнеста Хемингуэя: «Всю свою жизнь я смотрел на слова, как будто видел их впервые». Для писателя в особенности, слова, окрашенные любой формой инстинктивного возбуждения, могут с легкостью стать опасными объектами для психики.

Цепочка анально-эротических и анально-садистических означающих вскрыла у Бенедикты некоторые классические фантазии, которые так часто лежат в основе инфантильных сексуальных теорий. Однако я не интерпретировала их, поскольку казалось, что ее главный страх в этот момент сконцентрировался вокруг символических эквивалентов, в которых смешались словесные и предметные представления. Поэтому ей трудно было использовать слова для выражения ее «экскременталь-ных» мыслей. В такое время она напоминала мне моих пациентов-детей с дефектами речи. Хотя Бенедикта не страдала заиканием, случайная встреча с ней должна была создавать это впечатление. Я обратила внимание на ее боязнь слов. «Вы правы»,-— подтвердила она.— «Слова пугают меня, как привидения — детей».

В этот момент я почувствовала себя так, как будто я тоже встретила привидение в психоаналитическом путешествии Бенедикты. Странное молчание, окружавшее судьбу ее отца, его никогда не упоминавшаяся болезнь и его зомбиподобное существование, сотворенное в психике маленькой девочки вымыслами ее матери, продолжались и на аналитической сцене. Я предложила Бенедикте рассказать мне побольше об «историях с привидениями», которых боятся дети.

Бенедикта: Истории о людях, восставших из могилы, всегда очаровывали меня по некоторой причине... особенно, истории о привидениях с видимыми ранами, которые еще продолжают кровоточить.

Дж.М.: Вы имеете в виду какое-нибудь конкретное привидение?

Бенедикта: О!! Вы имеете в виду... э... его? Да... э... я думаю, возможно, я ждала, что... э... он вернется.

Затем Бенедикта впервые заговорила о том, что она знала о внезапном исчезновении ее отца. Прошло три года, прежде, чем она смогла произнести причину его смерти. Слово, так же как и его упоминание, казалось нелитературным и непроизносимым. Отец Бенедикты, в возрасте 40 лет, умер от рака прямой кишки.

На следующий день метафоры Бенедикты из предыдущей сессии и фантазии, которые они у меня вызывали, были все еще живы у меня в памяти: возбужденная и испуганная маленькая девочка, ожидающая, что ее отец восстанет из могилы; смерть отца в терминах анального коллапса; фантазии о первичной сцене в орально- и анально-садистских терминах; конфликтные образы сновидения, в котором следы архаической первичной сцены могли быть обнаружены во встрече компостера (фаллически-анального знака в ассоциациях Бенедикты) и стофранковой банкноты, подлежащей «уничтожению», и одновременно представляющей собой любовный дар («billet-doux» — любовная записка). Перечитывая свои записи о сессии, я осознала, что мы с ней каким-то образом совместно создали значение.

Новые элементы дали дальнейшую пищу для размышлений. Бенедикта начала сессию с ассоциации, касающейся ее постоянного недоверия вербальным сообщениям и «настоятельной необходимости закрыться от вторжения других людей — особенно, от матери, которая никогда не спускала с меня глаз. Она считала, что имеет право знать обо всем, что я делаю и думаю».

На этой стадии нашей работы казалось возможным, что я тоже могла бы восприниматься как угрожающая анальным коллапсом и контролирующая мать, следящая за каждым движением Бенедикты и ищущая значения каждого слова. Но моя интерпретация этого чувства была явно преждевременной. Бенедикта еще не могла принять то, что я могу воплощать эту плохую мать. Когда этот аспект переноса стал осознаваемым и приемлемым для Бенедикты, по мере проработки ее фантазий о взаи-моразрушении, она впервые начала говорить легко и слышно, не только на сессии, но и со своими друзьями, которые отметили тот факт, что она больше не «бормочет». Я узнала, что Фредерика всегда обвиняла Бенедикту в том, что она «глотает слова».

Затем Бенедикта начала исследовать возможные причины своей речевой нерешительности. «Подростком я никогда не отваживалась открыть рот... как будто моя мать могла влететь в него. И я никогда не могла закрыть дверь. Она врывалась за мной и распахивала ее. Даже сейчас, во время моих редких приходов домой, она подслушивает все мои телефонные разговоры».

Все больше и больше становились явными невысказанные фантазии об орально- и анально-садистском проникновении. Я начала чувствовать себя так, как будто я тоже была этой маленькой девочкой, которая считала, что запрещено закрывать двери, так же, как и свое тело или свою душу, перед вторгающимся насильственно представительством ее матери. Позднее Бенедикта смогла восстановить, по забытым воспоминаниям, фантазии о матери, убивающей отца первичными оральными и анальными способами.

Бенедикта: Моя мать постоянно убирала за мной. Мои бумаги, мои записи, мои сигареты убирались, стоило мне повернуться спиной. Не успевала я встать из кресла, как она бросалась уничтожать с его подушки следы моего тела. Я не должна была оставлять даже малейшего следа своего присутствия. [Теме «следа» и его «уничтожения» суждено было стать очень значимым лейтмотивом.]

К тому же мне приходилось смотреть на нее. Она устраивала для меня своего рода эротическое представление, одеваясь и раздеваясь передо мной, спрашивая, какое из ее платьев я нахожу самым соблазнительным. Это было частью ее ритуала в охоте за новым мужем. Она настаивала на том, чтобы мы обе одевались так, чтобы произвести впечатление на возможных поклонников.

«Мы должны выглядеть привлекательно для господина Р, не так ли?» Без насилия выхода не было. Я закрывалась в каменном молчании. Она годами жаловалась, что я с ней не разговариваю.

Слова Бенедикты разбудили жестокие чувства во мне, что, возможно, явилось причиной того, что я в этом месте спросила ее, не могла бы она мне рассказать побольше о ее фантазиях, связанных с насилием как защите от требований ее матери. К моему удивлению, она впервые нерешительно рассказала одну из своих эротических фантазий. «Это самая возбуждающая сцена, которую я могу представить... я молодой человек, и меня яростно содомирует мужчина, намного старше меня».

Мои собственные ассоциации к этой фантазии были следующими: фантазия о том, что ее отец был убит посредством анального вторжения, трансформировалась в сцену, в которой ее отец («мужчина, намного старше») становится живым фаллическим представительством; теперь анальное вторжение становится эротически возбуждающим, а не смертельно опасным. Сцена заключает в себе фантазию о буквальной инкорпорации отцовского пениса и фаллической силы, как нередко представляют себе овладение нарциссическим и либидинозным могуществом своих родителей маленькие дети.

Затем я задумалась, как трудно было маленькой пятнадцатимесячной девочке, чей отец вдруг исчез, когда она так нуждалась в нем. Большинство детей этого возраста, пытаясь отделаться от своего желания/страха зависимости от матерей, обращаются к своим отцам. При поддержке отца (его действительным присутствием и окружающими его фантазиями) маленькие дети способны отделиться от матерей и, одновременно, усилить свое чувство личной и сексуальной идентичности. К кому обратилась Бенедикта, чтобы выполнить эту жизненную задачу?

Дж.М.: Вы говорите, что помимо насилия не было ответа на соблазняющее поведение вашей матери. Не могло ли яростное содомирование быть неким способом защититься от нее, путем взывания к образу мужчины?

Бенедикта: Мне приходилось скрывать от нее все мои детские игры... Супермен, Бэтмен и другие были моими постоянными товарищами. Я всегда была мальчиком среди мужчин. Она бы никогда этого не позволила!

Дж.М.: Вам приходилось скрывать ваше желание быть мальчиком, так же, как и ваше желание иметь в качестве друга мужчину?

Бенедикта: Да... я начинаю понимать... это был единственный способ иметь тайные отношения с моим отцом... вопреки ей!! Если бы она обнаружила это, она бы снова отняла его у меня. Я привыкла проводить часы, сочиняя истории об этих могущественных мужчинах, которые были моими друзьями. О, я забыла... когда я была подростком, я написала то, что я назвала «оперой». Месяцы работы. Затем книга однажды исчезла из моей комнаты. Я так и не нашла ее. Она ее уничтожила! Это было то, что уводило меня от нее.

Бенедикта вспомнила понемногу и тему «оперы»: «Все действие происходит в метро. Действующие лица — только мужчины. Главные роли: маленький мальчик, банда плохих мальчишек и мерзкий старик. Старик предает маленького мальчика. В конце оперы убитый горем маленький мальчик бросается под поезд».

Отвечая на вопрос, Бенедикта связала загадочную идею назвать свою пьесу оперой со словом операция и фантазиями об отце «в больнице». Она, конечно, должна была чувствовать себя преданной «мерзким стариком» — отсутствующим отцом. Заключенный в тюрьму слов ее матери, он не подавал Бенедикте никаких знаков признания или памяти о ней. Когда я пыталась идентифицироваться с этой маленькой девочкой из прошлого, мне в голову пришло несколько вольных гипотез. Не было ли у нее фантазий о том, что ее отец, бросив ее, ее кастрировал? Что он отдал ее на милость матери, тем самым принуждая ее сохранять его живым в мечтах, играх и, позднее, в ее написанных рассказах? И не была ли она способна, таким образом, сохранять свое чувство целостности и идентичности?

Я задумалась над тем, какую роль могли играть слова в отношении к родительским значимым образам в психике маленького ребенка. В отношении оперы Бенедикты, мне показалось, что слова, вполне возможно, могли восприниматься как воплощение отцовской силы и присутствия. Возникает небольшое сомнение, что мать, как об этом говорит Оланье (1975), является «рупором» для своего ребенка, то есть, это она вводит своего ребенка в контакт с внешним миром языка. Посредством слов мать придает значение довербальным телесным ощущениям и фантазиям, а также называет эмоциональные состояния своего ребенка, его телесные зоны и функции. Делая это, она также помогает своему ребенку составить ясное психическое представление о различии между его и материнскими телом, его и материнским Собственным Я. Но хотя вербальные сообщения передаются матерью, они начинают создавать и психическое представительство внешней или «третьей» силы, которая будет использоваться как защита против «матери-сирены». Материнский голос снова возбуждает фантазии о желании слияния, с вытекающей из этого потерей как личной, так и сексуальной идентичности, тогда как слова, которым мать учит ребенка, принуждают к отделению и самостоятельности.

При том, что слова заменяют более архаичный «язык», состоящий из довербальных означающих, в них всегда остается остаток предметных психических представительств вещей, которые они символизируют, так же как и значений (соматопсихического порядка), для передачи которого они предназначены. В этом смысле они вдвойне символичны. Помимо того, что язык является неотъемлемо важным в структуре человеческой психики, очевидно, что слова играют особенно привилегированную роль для профессионального писателя. Как синтез «материнского» и «отцовского» миров, они неразрывно связаны с бессознательной бисексуальной фантазией.

В случае Бенедикты паралич ее творческих способностей начал раскрываться перед нами, как воображаемый способ отречения от ее тайной связи со своим отцом, через язык и сочинение историй, с тех пор, как она почувствовала, что эта связь запрещается ее матерью. Уничтожая ее «оперу», мать Бенедикты, возможно, чувствовала (хотя и ошибалась), что эта работа представляет собой серьезного соперника: ее единственный ребенок избегает ее. На психоаналитической сцене образ внутреннего отца медленно оживал, мобилизуя движение мысли и фантазии при своем пробуждении, и Бенедикта снова начала писать. По поводу первой книги, которую она опубликовала два года спустя после начала анализа, ее пригласили участвовать в национальной телевизионной программе, посвященной современным авторам. Во время этой передачи один из участников дискуссии задал Бенедикте вопрос, касающийся сложного и несколько неуловимого впечатления, создаваемого ее романом. Бенедикта ответила: «Это оттого, что это книга, написанная ребенком».

Отец становится доэдипальным соперником

Поиск потерянного отца продолжался Бенедиктой, не без сопутствующего сопротивления, потому что в ней, как и в каждом ребенке, был внутренний отец, который должен быть устранен, как камень преткновения на пути к иллюзорной надежде полного обладания матерью. К тому же, явное решение матери Бенедикты создать в психике своего ребенка воображаемую семью, где считаются только женщины, наводило на мысль о том, что эдипальные запреты, возможно, передались в чрезмерно раннем возрасте, возможно, до того, как появилось надежное чувство сексуальной идентичности. Таким образом, бессознательные страхи и желания матери совпадали с той частью маленькой Бенедикты, которая хотела исключительных отношений со своей матерью, произрастающих из первичных гомосексуальных стремлений, являющихся жизненно важным компонентом в приобретении чувства принадлежности к муж-скому/женскому роду Поэтому неудивительно было, что начали всплывать сны и мечты, в которых сама Бенедикта была ответственна за смерть своего отца. Темой сновидений, сохранявшейся в течение многих лет, было то, что Бенедикту преследовали за неизвестное преступление, которое она совершила.

Однажды, когда Бенедикта, путаясь, боролась с этими разными внутренними отцами и матерями, я решила проинтерпретировать различные «Я», стремящиеся к самовыражению в ее ассоциациях.

Дж.М.: Существует несколько одновременно говорящих здесь Бенедикт. В вас есть маленький мальчик, пытающийся поддерживать отсутствующего отца; затем — молодой мужчина, который «яростно» защищает себя от своей вторгающейся матери; а еще в вас есть женщина, которая пытается «починить» своей любовью другую женщину, в то же время стараясь во всем отличаться от своей матери.

Бенедикта: Я вижу всех их, но некоторых из этих Бенедикт я знаю лучше, чем других.

Дж.М.: И, кажется, вам трудно найти в себе маленькую девочку, которая страстно желала иметь обоих родителей. Вы все еще боретесь с разъединенными образами ваших родителей как пары. [Эта фраза вызвала значительную негативную реакцию.]

Бенедикта: Смешно слышать от вас: «ваши родители». Ни один ребенок никогда не хочет иметь двух родителей! Во всяком случае, с этим мне повезло. У этой маленькой девочки не было отца!

Злость Бенедикты по поводу этой интерпретации продолжалась много недель, во время которых она обвиняла меня в том, что я жертва «общественной болтовни», использую «подержаные идеи» и демонстрирую сентиментальность по поводу смерти какого-то неизвестного отца.

След

Непредвиденный случай предоставил нам возможность кристаллизовать «след» отца Бенедикты и катастрофические последствия его смерти. Однажды звук голоса из маленькой комнаты рядом с моим кабинетом предупредил меня о том, что я забыла выключить автоответчик. Впервые за почти четыре года аналитической работы с Бенедиктой я встала на середине сессии и вышла из кабинета, чтобы отключить его.

Бенедикта: Когда вы вышли, я представила себе забавную сцену. У меня возник импульс тоже выйти из кабинета, и я начала представлять, что бы вы подумали, вернувшись и найдя кабинет пустым.

Дж.М.: И что же я подумала бы?

Бенедикта: Ну, прежде всего вы бы не были уверены в том, была ли я здесь в действительности или нет, до того, как вы вышли из кабинета. Но потом, как только я представила, как я убегаю, я вспомнила, что я так быстро вышла, что забыла на кресле свой жакет! Так что вся сцена рухнула.

Дж.М.: [Помня о матери Бенедикты, которая «не выносила даже малейшего следа» ее присутствия, и о внезапном исчезновении ее отца, я, не задумываясь, ответила/, «Вы оставили за собой след?»

Бенедикта: Боже мой, да! Жакет! Его жакет!! Он должен был оставить свой жакет! Мои двоюродные братья говорили мне, что он заболел внезапно. Никто не ожидал, что он умрет. Эти жакеты — я все еще помню их запах — не моего отца, а моего дяди. Когда мне было шесть или семь лет, после того, как мы снова стали жить с бабушкой, я привыкла проводить часы, за игрой в его гардеробе, нюхая и ощупывая его жакеты. Это была одна из моих любимых игр... такая захватывающая... Но я всегда очень тщательно скрывала ее от матери.

Образ маленькой девочки, отчаянно пытающейся найти своего потерянного отца путем довербальных (еще опознавательных) означающих, запечатлелся в моей памяти. Жакеты и их мужской запах видимо приобрели значение промежуточных объектов для обездоленного ребенка.

Позднее Бенедикта сказала мне, как подростком она часто играла в игру, в которой представляла, что ее работа состоит в том, чтобы выбирать и покупать мужскую одежду для важной фирмы. Она проводила часы в отделах одежды, изучая покрой, материал и качество костюмов и жакетов. Когда ее подруги играли во взрослых женщин, выбирающих себе платья, Бенедикта говорила, что она замужняя женщина, и должна выбрать одежду для своего мужа. Она хорошо осознавала, что не мечтает о будущем муже, но она абсолютно не осознавала того, что через эту игру она пытается воскресить раннюю чувственную связь со своим умершим отцом.

Таким образом, мы нашли первые признаки работы оплакивания, начатой ребенком, пытавшимся найти какой-нибудь след своего отца через его одежду, путем, которым многие дети создают свои самые ранние промежуточные объекты, требующие, чтобы заснуть, носовой платок или другой предмет одежды, чьи запах и прикосновение воссоздают присутствие матери. (Это было уже не первый раз, когда я наблюдала, что у ребенка, чьи отношения с матерью представляются нарушенными, сильно загруженный промежуточный объект, делающий отсутствие переносимым, является отцовской принадлежностью. Я начала подозревать, что отец Бенедикты, возможно, сыграл самую важную роль в ее раннем детстве.)

Бенедикта: Все мои детские игры... Я никогда прежде не думала об их значении, или почему они отличались от игр других детей. Я знала только, что моя мать их бы не одобрила. От меня ожидали, то я буду играть в ее игры, а не в свои!

[Примерно в это время повторяющееся покрывающее воспоминание приобрело дополнительную остроту.] Те куклы-близнецы, которых кто-то подарил мне, когда мне было около трех лет, мальчик и девочка... я играла только с мальчиком, разговаривая с ним, одевая и раздевая его, я до сих пор помню день, когда моя мать сказала, что их нужно починить и для этого отправить в больницу. Когда они вернулись, они обе стали девочками. Мальчик... моя мать предательски убила его! Я еще узнавала его по легкому маленькому следу, но я никогда больше даже не прикоснулась ни к одной из кукол.

Вскоре после сессии, на которой Бенедикта вспоминала «предательское убийство» куклы-мальчика, она подробно изложила новую версию повторяющегося сновидения, в котором она совершает неизвестное преступление, но в этот раз она была всего лишь свидетелем преступления. Бенедикте снилось, что она наблюдает сцену, в которой мужчину убивают на кухне соседей. Ее ассоциации привели ее к мысли о фильме «Большая жратва», в котором мертвый мужчина брошен посреди пищи, приготовленной для траурной церемонии. Основные действующие лица фильма — мужчины, но Бенедикта пыталась вспомнить роль женщины в этом фильме. Ее различные ассоциации и по отношению ко сну, и по отношению к фильму привели меня к убеждению, что маленьким ребенком, она, возможно, верила в то, что ее мать убила отца, съев его.

Эта интерпретация произвела шоковый эффект и вызвала у Бенедикты поток воспоминаний — о ее матери, съедающей большую (чем предполагалось) часть мороженого Бенедикты и бесконечно долго обсуждающей свои постоянные проблемы пищеварения и выделения.

На следующий день Бенедикта рассказала сон, тема которого сводилась к тому, что гетеросексуальное желание и любовь ведут к смерти. В последние месяцы она говорила о своем сильном влечении и восхищении одним молодым человеком — кларнетистом. Хотя влечение оказалось взаимным, Бенедикта запретила себе действовать в соответствии со своим желанием на основании того, что этот ее друг был гораздо моложе ее. К тому же, поскольку она знала его мать, она отвела ему в своем сознании роль сына. Другими словами, она переживала эти отношения и их привлекательность, как инцестуозные по природе.

Бенедикта: В моем сне я восхищалась редкой и красивой птичкой... заключенной в кларнет. Я следила за ней как зачарованная. Затем я повернулась, чтобы рассказать об этом вам, и увидела на вашем лице взгляд , полный совершенного ужаса, потому что птичку раздавили в музыкальном инструменте. Его кровь (это был самец, я как-то узнала это) текла из всех дырочек, и его тело было изорвано в клочки. Я вдруг поняла, что он сейчас умрет и... проснулась.

Цепочка ассоциаций, возникшая в моем собственном сознании, пока я слушала рассказ Бенедикты о ее сне: птичка, чье тело было разорвано, и кровь, которая терялась через дырочки, вызвали у меня мысль о том, что этот образ мог иметь отношение к фантазиям Бенедикты о раке прямой кишки и смерти ее отца. Эта гипотеза подкреплялась еще и тем, что табу на инцест в сознании Бенедикты ассоциировалось с кларнетистом. Далее, инструмент мог стать во сне психическим представительством собственного полового органа Бенедикты, как опасного для любого мужчины, по отношению к которому она чувствует сексуальное влечение. Кроме того, в сновидении был проблеск странной и пугающей первичной сцены, воображаемой ребенком. Моя роль в сновидении сводилась к тому, чтобы показать Бенедикте ее ужас. (Аналитику обычно достается именно эта роль!) Ассоциации Бенедикты приняли этот фактор за отправную точку.

Бенедикта: Моя первая мысль... Я хочу, чтобы вы потрясли меня, возможно, ударили бы мне по мозгам своими интерпретациями. Как вчера... о моей матери, убившей отца, съев его. Может быть, женщины могут также и раздавить мужчин до смерти.

Дж.М.: [Сейчас Бенедикта приглашает меня совершить вербальное насилие; своими словами я должна воплотить кастрационный и смертоносный образ, который маленькая Бенедикта в прошлом приписывала своей матери. Исследуя свои чувства переноса, Бенедикта задумалась о ярости и неистовой ревности, которые она испытывала к другим моим пациентам, а также о гневе, который она почувствовала, обнаружив имя моего мужа на почтовом ящике при входе в дом.]

Бенедикта: В сущности, я хочу не только быть вашей единственной пациенткой, но и единственным человеком в вашей жизни.

Дж.М.: Поглотить меня?

Бенедикта: Да! Неужели я хочу раздавить вашу жизнь? Боже мой, я точно такая же, как моя мать! [Фаллическая кастрация, представленная во сне, скрывает прототипную кастрационную фантазию, в которой сама жизнь подвергается опасности.] Под маской любви моя мать высасывала кровь у меня из вен. [Длинная пауза] Это ужасно, обнаружить, что существует часть меня, желающая делать с людьми, которых я люблю, то же самое — особенно с мужчинами. Я никогда не позволяла себе любить и желать мужчину сексуально. Но когда моя любовь — женщина, это нечто иное. В любви я совершенствовала свое тело через тело другой женщины — при том, что она сама любила свое тело и получала удовольствие от занятий любовью. Потому там и не было смертоносного обмена. Это единственная вещь, которую моей матери не удалось раздавить и уничтожить!

Бенедикта хранила молчание, размышляя о меняющихся образах сновидения и последующих мыслях. Перед самым концом сессии она задала острый вопрос: «Но в чьем же теле я живу?» Тут Бенедикта затронула свое замешательство по поводу собственной сексуальной идентичности, и даже своей идентичности как отдельной личности, которое мучило ее с раннего детства.

В зеркале Бенедикты отражается новый образ

Заключительный фрагмент этой фазы ее анализа иллюстрирует связь между идентификациями с родителями и построением сексуальной идентичности. В случае Бенедикты эта задача развития оказалась более сложной из-за внезапной потери отца. Травма не могла быть психически проработана, потому что мать сама не могла с ней справиться. Следующие фрагменты анализа были записаны на пятом году нашей совместной работы.

Бенедикта: [Лежа на кушетке] Я все время внимательно рассматриваю вас... вашу манеру держаться... вашу манеру ходить и сидеть... вашу одежду, вашу прическу, как вы накрашены.

Дж.М.: Чему вы надеетесь научиться путем этого исследования?

Бенедикта: Я хочу знать, как вы смотрите на себя как на женщину... на что это похоже — быть женщиной. Я не знаю, что такое женщина... так же, как и мужчина. В эти выходные, впервые за пять лет, я попыталась представить ваше тело под одеждой.

Последовало тяжелое молчание, как будто она боялась продолжать. Я тоже была потрясена тем, что она особо подчеркнула «пять лет» нашей аналитической работы,— подумав о тайном календаре, который мы обе ведем в нашем подсознании, и о том, что Бенедикте было пять лет, когда правду о ее умершем отце перестали отрицать.

Бенедикта: Но я не могла пойти дальше, думая о вашем теле, словно... я боялась, что вы бы... не одобрили этого.

Дж.М.: Что бы я не одобрила?

Бенедикта: Мне пришла мысль, что у вас, должно быть, есть, что скрывать.

Дж.М.: И что же я скрываю?

Бенедикта: Что-то вроде... увечья... или позорного уродства.

Тот факт, что несколько раз мы обсуждали представление о женщине как о кастрированном мужчине, привел меня к мысли, что текущие ассоциации были, скорее, связаны с фантазиями более первичными или более характерными для Бенедикты, чем с так называемой женской кастрацией. Я предложила ей попытаться представить более детально природу моего уродства, на что она ответила: «С прошлой пятницы мне тяжело разглашать все мои мысли... говорить о том, разоблачения чего я тщательно избегала с самого начала моего анализа».

Бенедикта продолжила, рассказав, как ее подруга Вероника несколько лет назад заметила, что волосы на лобке Бенедикты растут «по мужскому типу». Ее любовница сказала, что находит это привлекательным, но ее замечание вызвало у Бенедикты чувство взрывной ярости и ненависти по отношению к ней. Всю свою жизнь Бенедикта страдала от впечатления, что ее тело безобразно и, как она часто называла это, «двусмысленно». Наблюдение Вероники неожиданно подтвердило эту давнишнюю фантазию.

Бенедикта: Поэтому я всегда ношу плотно облегающие джинсы и свитера в обтяжку. Если одежда болтается вокруг моего тела, это может создать впечатление, что я что-то скрываю... словно хочу, чтобы мои женские формы были бы незаметны, или страдаю по телу мужчины. Даже если в детстве я сознательно желала иметь мужское тело, сейчас я этого определенно не хочу. Но внезапное появление этих вторичных сексуальных признаков просто ужасает меня. Я годами не надевала шорты и купальники и совсем забросила плавание и загорание из-за этих уродливых волос.

В ответ на мой вопрос о «внезапном появлении» этих «мужских» лобковых волос, Бенедикта подробно объяснила, что насколько она может вспомнить, они появились вскоре после смерти мужа Фредерики. Несколько лет до этой совершенно неожиданной смерти Бенедикта, знавшая, что Фредерика была очень несчастна со своим мужем, страстно желала занять его место и часто фантазировала о том, каким способом убить его. Со времени его реальной смерти она часто задумывалась, не произвел ли шок от реальности, заменивший фантазию, «гормонального изменения».

Почти перед окончанием сессии я заметила Бенедикте, что она рассказала о ее собственном ощущении того, что она уродлива, но не была способна развить дальше свою фантазию о моем «позорном уродстве». Этим вечером, оставшись одна в своей квартире, Бенедикта осознала, что оба наших тела были женскими и могли бы быть сопоставлены, и это привело ее к убеждению, что она имеет право более детально изучить свое тело. На следующий день она описала свой опыт.

Бенедикта: Прошлым вечером, после сессии, я пыталась представить ваше тело и его сходство с моим и понять, что же запретного в этой мысли. Я встала перед зеркалом, впервые за много лет, глядя на себя обнаженную. Поверите ли — в расположении моих волос на лобке не было ничего плохого. Абсолютно ничего! Эта область не такая строго треугольная, какой должна была бы быть, но в ней нет и намека на что-либо мужское. И подумать только, все эти годы я скрывала свое «уродство» от всех!

Затем мы разбирали противоречивые чувства Бенедикты, последовавшие за смертью мужа Фредерики. С одной стороны, он, должно быть, умер до того, как она почувствовала уверенность в своем месте в мире. В ее воображении — это его смерть позволила ей обладать тем, что она не решалась взять от своей матери,— собственной женственностью, полученной в дар от другой женщины через ее женственность. В то же время, глубоко бессознательная фантазия вынуждала ее искать любой возможный след живой отцовской фигуры, которую она могла бы нести в себе. Через иллюзорное «гормональное изменение» она, кажется, довела до конца фантазию о поглощении мертвого мужа своей любовницы. Верила ли она в детстве в то, что она стала своим потерянным отцом путем схожего процесса первичной интернализации? В поиске обладания психическим представительством обоих родителей, способных придать ей статус личной и сексуальной идентичности, ценой, которую ей, видимо, пришлось заплатить за это, была ее собственная кастрация — потеря ее женственности.

Бенедикта: Вы были первым человеком, который сказал мне, что у меня было двое родителей. Сейчас я вижу, что я сохранила живые следы моего отца везде — и внутри себя, и снаружи. [Я подумала про себя, что и профессиональная, и любовная жизнь Бенедикты является живым памятником ее умершему отцу.] Я думаю еще, что вы, или любая женщина, должны остерегаться меня, так как у меня нет собственного женского тела. Я вновь получаю его только через тело другой женщины.

Дж.М.: Чтобы иметь собственное тело,— чтобы быть женщиной — вы должны лишить этого меня? Двух женщин быть не может?

Мне пришло в голову, что бессознательные идентификации в чем-то схожи с личной свободой. Свобода теряет свое значение, если сперва нужно на нее спросить позволения. Человек должен протянуть руку и взять ее! Чтобы установился твердый смысл сексуальной идентичности, нужна свобода для интернализации психических представительств обоих родителей. Понимание собственной сексуальности происходило у Бенедикты в смущающих, ограничивающих и травматических обстоятельствах, которые оставили ее лишь с частичной родовой и сексуальной идентификациями.

Бенедикта: Да! Это так, как будто я должна отобрать что-то у вас, но я не знаю, почему. Я все еще не могу представить, что может быть вашим уродством, а может, я передала вам свое воображаемое уродство?

Во всяком случае, у меня была об этом важная мысль. Я сказала себе, что я люблю вас и это неважно, какое уродство или телесный дефект вы, возможно, скрываете, это абсолютно не изменило моих чувств к вам.

Дж.М.: Другими словами, вы никогда не были уверены, что это также верно и для вас,— что вы тоже можете быть любимой, независимо от того, какое у вас тело и пол?

Бенедикта: [Последовало удивленное молчание, прежде чем Бенедикта смогла заговорить; когда она ответила, ее голос дрожал от слез.] Как странно... я никогда не верила в то, что я могу быть любимой, с моим телом, с моим полом. Просто такой, какая я есть. Просто потому, что я — это... я.

В течение нескольких недель, последовавших за этой фазой ее анализа, Бенедикта набралась смелости попросить свою мать рассказать ей более подробно об отце и ее отношениях с ним перед смертью. Ее мать ответила, что этот человек, возможно, не имеет никакого значения для Бенедикты, потому что дети этого возраста ничего не знают о своих отцах! Столкнувшись с настойчивостью Бенедикты, она добавила, что это ее отец заботился о ней, когда у нее резались зубки или она беспокойно спала. Он также постоянно помогал ухаживать за ней, потому что, в отличие от матери, не страдал отвращением к грязным пеленкам. «При виде его, ты приходила в возбуждение, прыгала в своих пеленках, полных дерьма, а он хватал тебя и обнимал, как будто ему это было абсолютно безразлично. Как видишь, он не был классическим отцом». [Когда Бенедикта рассказывала об этом трогательном воспоминании, ее голос оборвался рыданиями. Я тоже готова была расплакаться.]

Бенедикта: Я не понимаю, почему это так меня тронуло.

Дж.М.: Возможно, потому, что, не осознавая этого, ваша мать предоставила доказательство того, что ваш отец любил вас полностью; для него ваше тело и все его функции были драгоценными — как и вы сами.

При этом же разговоре Бенедикта выяснила, что ее отец умер, когда ей было 18 месяцев, а не 15, как она всегда думала. Его исчезновение из ее жизни тремя месяцами раньше было приравнено ко времени его смерти.

Этот фрагмент анализа Бенедикты иллюстрирует некоторые первичные элементы, которые способствуют возникновению чувства сексуальной идентичности и его отношение к акту творчества. Эти элементы включают в себя идентификации с обоими родителями, которые, в свою очередь, требуют способности разрешать бисексуальные и инцестуозные

ИЗ —

желания детства, выдерживать сходство и различие, а так же принимать психические конфликты и душевную боль прошлого.

В случае Бенедикты травматический удар от внезапного исчезновения ее отца, когда ей было всего 15 месяцев, был усилен неспособностью ее матери посмотреть в лицо потере мужа. Ее попытка отрицать факт, что отец когда-либо реально существовал для своей дочери, заставила Бенедикту совершить магический ритуал оплакивания своего потерянного отца, по сути, путем превращения в него. В сравнительно короткий период времени она развила несколько пленительных сюжетов для будущих книг. Я почувствовала, что только какие-то крайние обстоятельства могли бы снова заставить этот творческий источник иссякнуть.

Я надеюсь, что этот фрагмент анализа Бенедикты передает кое-что из борьбы, которую маленькая девочка, пойманная в паутину травмирующих обстоятельств, вынуждена была вести, чтобы защитить свое чувство идентичности и свою сексуальность, а также говорит о том, какую важную роль эта борьба сыграла как в стимуляции, так и в параличе творческого потенциала Бенедикты. Ее сексуальная ориентация и ее творческая активность были данью умершему отцу и попытками пережить его потерю.

В последующие три года мы с Бенедиктой продолжали преодолевать новые препятствия, делая удивительные открытия по мере того, как продолжалась наша работа. Однако, травматические обстоятельства внезапно еще раз завели ее вновь обретенную творческую активность в тупик. И снова пришлось встретиться с яростными психическими бурями перед тем, как на горизонте появились новые берега.

Продолжение психоаналитического путешествия Бенедикты, описанное в следующей главе, высвечивает дальнейшие аспекты бессознательных источников торможения у творческих людей.