Г лава 13 Отклонения психоаналитической установки

Я не хочу убеждать; я хочу лишь пробудить мысль и поколебать предрассудки ... мы даже не требуем от наших пациентов убежденности в правоте психоанализа при лечении или приверженности ему. Такая установка часто даже возбуждает наши подозрения. Самой желательной мы находим установку благожелательного скептицизма.

Зигмунд Фрейд

Несколько лет назад меня пригласили участвовать в симпозиуме по обсуждению «извращений и близких к ним расстройств в клинической практике» (МакДугалл, 1988). Моим первым вопросом было: «Поскольку наша практика неизбежно включает двух активных участников, по какую сторону психоаналитического забора мы должны искать признаки проявления извращений и близких к ним расстройств?» У наших анализантов? Или у себя! В идеале мы, конечно, пытаемся глядеть по обе стороны забора сразу. И поступая так, мы могли бы спросить себя, встречается ли такая вещь, как извращенные психоаналитические отношения, или не может ли контрперенос быть проникнут извращенными элементами, тем самым создавая невыявленные осложнения в работе с определенными анализантами. Утверждения аналитиков, что психическая структура данного индивида извращена, обычно раскрывают тенденцию говорить о так называемом извращенце, как о том, кто стоит по другую сторону забора (он или она — ненормальны, а мы — нормальны). К таким клиническим рассуждениям как к теоретическим аспектам вопроса не так часто обращаются в психоаналитической литературе: что составляет извращение и близкие к нему расстройства у наших пациентов?

Написав за многие годы весомое количество работ по бессознательному значению отклоняющейся сексуальности (МакДугалл, 1978а, 19786,1985а, 19866,1989), я получила хорошую возможность подвергнуть

сомнению как мой собственный интеллектуальный вклад, так и вклад коллег в эту особую область, клинически. Мне вспомнилось, как небольшая группа парижских аналитиков, куда входила и я, решила регулярно встречаться, чтобы обсуждать свои находки в сфере сексуальных отклонений. В то время я была достаточно сильно поражена тем особым либи-динозным интересом, который каждый их нас проявлял к определенным сторонам человеческого сексуального поведения, возможно, как раз тем, которым не уделялось должного внимания в течение персонального анализа! Один коллега, не принявший участия в подготовке книге, которую мы впоследствии опубликовали (Баранд и соавторы, 1972) (поэтому он может остаться здесь анонимным), рассказывал, что провел много часов в местном зоопарке, старательно изучая то, что он назвал «зоо-перверсиями». Коллега предоставил снимки своих наблюдений, сделанные скрытой камерой, с такими пикантными деталями, что я задумалась о том, кто был более возбужден — мальчики, которые под видом изучения обезьян потихоньку мастурбировали, или он, который под видом научного интереса потихоньку наблюдал за ними?

Мы могли бы задуматься и над зачарованностью Фрейда человеческой сексуальностью и его неустанными исследованиями ее бесчисленных осложнений и аберраций. Возможно, его важные открытия бессознательного и тайн детского эротизма, спрятанных в сновидениях, обязаны тому факту, что он и сам страдал от сексуальных проблем, но был достаточно любопытен и достаточно честен, чтобы желать понять их происхождение.

Эти размышления поднимают сложный вопрос об отношении формирования симптома к творчеству. Я уже замечала, что фрейдовское определение перверсий по сути такое же, как и определение сублимации. Была ли активность моего коллеги, так приятно увлеченного своими наблюдениями над мальчиками и обезьянами, перверсией или сублимацией? Хотя мы с готовностью признаем связь между вуайеристом и художником, садистом и хирургом, эксгибиционистом и актером или фетишистом и философом, мы не очень склонны анализировать либидинозные корни нашего собственного выбора профессии. Не заместили ли мы свое вуайеристское желание похитить тайны первичной сцены на достойную восхищения страсть к познанию? Не заместили ли мы свое желание обладать мужскими и женскими фертильными способностями наших родителей страстью понять наших анализантов и создать объяснительные теории их поведения? Не заместили ли мы свою вину за воображаемые нападения на значимые объекты нашего внутреннего мира потребностью исцелить и починить психический мир других? До какой степени мы, через свою аналитическую работу, постоянно имеем дело с нашими собственными непризнаваемыми аспектами личности? А что сказать о наших, часто полностью бессознательных (или, по меньшей мере, отрицаемых) гомосексуальных, нарциссических, криминальных и мега-ломанических тенденциях? До какой степени мы используем теоретические убеждения как защиту против слишком тесной идентификации с нашими пациентами?

По отношению к теме вышеупомянутого симпозиума, вероятно, можно сказать, что извращение, как и красота, зависит от взгляда смотрящего. Не вызывает сомнений, что ведущая «эрогенная зона» человечества расположена в голове. И это верно и для аналитиков, и для анали-зантов. Это глаза аналитика видят и затем создают ярлыки, по которым определяется, что извращено, а что — нет как в человеческой сексуальности, так и в повседневной жизни! Мы должны напомнить себе, что с точки зрения анализантов, их отклоняющееся и близкое к отклоняющемуся поведение (выраженное в выборе сексуальных действий или объектов, в «наркотическом» стремлении к сексу или в извращенности черт их характера) почти неизменно воспринимается ими как интегральная часть их личности и идентичности, даже когда они страдают от общественных запретов на их пристрастия. Когда же мы, наблюдающие специалисты, «эксперты», провозглашаем то или иное поведение, отношения, действия или фантазии извращенными, на каком основании мы даем такое определение? По чьим нормам и ценностным суждениям: нашим, Фрейда, психоаналитических институтов или общественным?

В последние годы было много написано об этике психоаналитической практики. Однако нам не удалось исследовать, в какой степени на нашу теорию и практику повлияли ценностные суждения наших теоретиков и практиков. Более того, присущая нашей науке в целом система ценностей, за немногими исключениями, редко становится темой исследования, словно цели и ценности нашей метапсихологии и подразумеваемые задачи лечения самоочевидны. Как и любые другие искусства или науки, психоанализ включает основные ценности Западной культуры, что справедливо отметила Этель Персон (1983) в побуждающей к размышлениям статье о ценностных суждениях и сексизме в психоанализе.

Фрейд заявлял, что самой существенной ценностью психоаналитической мысли и практики является поиск истины. Но эта ценность, конечно же, не уникально психоаналитическая; приверженность истине — основа этики любого научного исследования.¹⁸ Одна ценность несомненна: психоанализ, независимо от того, считать ли его антропологической наукой или искусством врачевания, с момента своего появления был признан дисциплиной, чья цель — спрашивать об очевидном, бросать вызов установившимся верованиям и разоблачать бессознательные элементы, вносящие пристрастность и искажения в общественный, политический, культуральный и религиозный выбор. Следовательно, психоаналитики и сам психоанализ, конечно, не отказались бы подчиниться той же самой суровой проверке, которой мы, в идеале, ожидаем от ученых из других областей знания (Персон, 1983).

Статья Персон о ценностных суждениях Фрейда и их влиянии на его теорию женской сексуальности демонстрирует ту степень, в которой сам Фрейд был под влиянием нравов и ценностных суждений викторианской эпохи. Персон предполагает, что он принял викторианскую женщину своего времени за представительницу неизменного примера женственности. Хотя он считал себя объективным наблюдателем, две его прославленные статьи о женской сексуальности дают ясное представление о том, в какой мере он сам был проникнут условными, моралистическими установками своего времени. Как уже говорилось, в конце своей жизни Фрейд признавал, что он жил достаточно долго, чтобы понять, что он ничего не понимает в женщинах и их сексуальности!

Более того, Фрейд был убежден, что психоаналитики, если они сами прошли анализ, будут полностью свободны от моральных суждений о своих анализантах. Не наивная ли надежда? Несмотря на наше уважение к фрейдистским идеалам, возможно ли хотя бы представить себе такую свободу от личных ценностных суждений?

Цели и ценности аналитика: поле для размышлений

Придя к понятию о психоаналитических ценностях в отношении извращений и близких к ним расстройств в клинической практике, давайте рассмотрим, насколько нестойкими оказываются аналитики к отклонениям и извращениям с точки зрения психоаналитического идеала несудящей нейтральности:

— Как наши ценностные суждения влияют на конструирование психоаналитических теорий о сексуальных отклонениях или близком к извращению поведении?

— Каково воздействие (явное или неявное) этих ценностных суждений на нашу клиническую работу?

— Принимая во внимание значительные расхождения, существующие среди множества школ психоаналитического знания, в какой мере наши знания и практика слегка извращены идеализацией теорий и теоретиков?

— Сверх и помимо нашей приверженности истине, сверх и помимо различных психоаналитических школ, возможно ли найти идеал, в рамках утверждаемых целей и подразумеваемых ценностных суждений, который был бы специфически психоаналитическим? А именно, есть ли у нас фундаментальная система ценностей, сверх и помимо неизбежных социокультурных ценностей, которая отличала бы психоанализ от других научных и художественных дисциплин?

— Если эта уникальная система ценностей может быть выделена, в какой мере наши личные (признаваемые и непризнаваемые) ценностные суждения могли бы увлечь нас в сторону от нее, тем самым позволяя некоторой доле извращения вмешиваться в нашу клиническую работу?

— В какой мере наша идеальная система ценностей совпадает или отклоняется от общественной системы ценностей? Должны ли мы судить о себе, как об извращенцах, если увидим, что находимся в оппозиции к общественным суждениям о том, что является и что не является извращением?

Подразумевается, что, предлагая потенциальным пациентам, «извращенным» или иным, возможность пуститься с нами в психоаналитическое приключение, мы, как практикующие аналитики, всегда ориентируемся на их цели. Большинство аналитиков согласились бы, что общая цель психоанализа и психоаналитической терапии направлена на приобретение знания о себе. И, несомненно, мы добавили бы, что надеемся на то, что наши анализанты будут использовать это знание во благо, и что в результате их жизнь будет восприниматься, как стоящая затея, несмотря на страдания и разочарования, присущие человеческому существованию.

Если мы исследуем фрейдовские топическую и структурную модели психической организации, желая выявить специфически аналитические цели, скрытые за ними, то можем найти следующее: во-первых, цель сделать сознательным бессознательное; во-вторых, достичь инсайта в структурах Эго-Суперэго и эдипальной организации, которую эти структуры порождают. Неявными можно полагать следующие цели: позволить индивиду выяснить правду о своих инфантильных инцесту-озных желаниях и сопутствующих им страхах, а также правду о своем мегаломаническом нарциссизме и деструктивных импульсах. Надо надеяться, что, озаренные этими истинами, люди будут лучше вооружены, чтобы судить о себе, своих отношениях со значимыми другими и своей роли в обществе, коего гражданами они являются. Подразумеваемая ценность этих целей, наверное, в том, что так достигнутое самопознание не только само по себе стоящее приобретение, но и в жизни весьма пригодится.

Однако почтение к самопознанию, как и приверженность истине, никоим образом не уникально для психоанализа. Ясно, что нам надо заглянуть по ту сторону этих целей, если мы хотим найти более фундаментальные ценности, уникальные для психоаналитического образа мысли и работы,— измерение, которое можно были бы считать оригинальным вкладом в систему ценностей нашей культуры. Надеюсь, это прояснение открывает также широкие перспективы в нашей клинической работе с пациентами, описанными как пациенты с перверсными характеристиками.

«Любить и работать»?

Фрейд первым обратился к теме психоаналитических ценностей и целей. В своей статье «Типы начала невроза» (1912) он предложил определение душевного здоровья как «способности к достижениям и радости, в целом неограниченной». К концу жизни, в «Новых вступительных лекциях», он пришел к заключению, что психоанализ неспособен создать собственное мировоззрение (Weltanschauung), да и не нуждается в этом; как наука он просто принимает научное мировоззрение. Тем не менее, целью психоаналитического лечения Фрейд назвал способность человека «любить и работать» (с удовольствием).

На первый взгляд, такие цели кажутся неоспоримыми ценностями. Кто бросит им вызов? Но при дальнейшем размышлении встают трудные вопросы. Как отнести эти цели к тем, кто может достичь любовных отношений, только если они подчинены жестким условиям, таким как наличие садомазохистского или фетишистского поведения? Будет ли нашей целью помочь пациентам раскрыть свой садомазохистский или фетишистский потенциал? А что можно сказать о тех, чья работа и заработки основаны на незаконной деятельности? (Я вспоминаю, как расстроился мой коллега, когда узнал, что его пациент, молодой врач, оплачивает анализ, делая криминальные аборты.) А что касается способности любить, годы психоаналитического опыта научили нас, что есть анализанты, которым нужно осознать свою ненависть и научиться управлять и мудро пользоваться агрессией, которая при этом поступает в распоряжение эго. Помимо злости за неизбежные фрустрации жизни, глубоко похороненной в сердце каждого, есть и внешние обстоятельства, которые требуют честной оценки их ненавистных сторон (как, несомненно, признал бы и Фрейд).

Что касается фрейдовского определения душевного здоровья как «способности к достижениям и радости, в целом неограниченной», и способности работать, есть пациенты, которым нужно научиться, как перестать работать, или открыть, что их удовольствие от своей работы скрывает за собой вынужденное, возможно, даже извращенное измерение; те пациенты, например, которые используют работу как наркотик для того, чтобы избежать душевной боли и уйти от размышлений о том, что ее породило. Люди, постоянно озабоченные тем, чтобы «делать», вместо того, чтобы «быть», не оставляют в своей жизни места воображению и снам. В курсе аналитического лечения оказывается, что эта психическая деятельность воспринимается ими как бессознательно запрещенная (ведущая к мыслям, которые считаются сексуальными табу), опасная (потенциальный путь к безумию), или пугающая (в которой может открыться тотальная пустота).^{19 20}

При внимательном чтении Фрейда, открывается его двойственное отношение к воображаемой жизни, находит ли она свое выражение извращенным или сублиматорным путем. Когда воображению дают волю ради личного удовольствия и не преследуют творческие цели, Фрейд склонен трактовать это как симптоматичное избегание внешней реальности. Даже на его собственном удовольствии от творческой работы стоит отметка «недозволено», когда он говорит о том, как «поддался» очарованию гения Леонардо да Винчи, словно это было слабостью. В замечательной книге о Фрейде и фантазии, Моника Шнайдер (1980) замечает, что «кажется, борьба между силой дедукции и силой соблазнительного очарования творческой работы уподобляется им проступку, признаваясь в котором, он [Фрейд] должен извиниться». Таким образом, ближайший взгляд на фрейдовский идеал сделать человека способным любить и работать без помехи открывает нам, что стоящие за этим идеалом ценности, как и те, которые стоят за его концепцией женственности, покрыты тонким слоем викторианской двуличности, что выражается в скрытом моральном осуждении любого удовольствия, происходящего из мира фантазии. (Ту же самую двуличность можно проследить и в двойственном отношении Фрейда к мастурбации, которую он, с одной стороны, признает в качестве составной части человеческой сексуальности, а с другой — считает патологическим проявлением.)

Пытаясь понять тех анализантов, которые постоянно избегают воображаемой жизни, каждую секунду заполняя действием, я ввела термин «нормопаты», чтобы обозначить тех, чья видимость нормальности часто служит патологической защитой от психотических форм тревоги (МакДугалл, 1978а, 19856). Более того, во многих случаях именно такие пациенты через постоянную критику жестко навязывают свой симптом другим, с целью заставить менее нормопатичных людей почувствовать себя виноватыми! Используя определение извращенного поведения, данное Робертом Столлером (1988), как поведения, стремящегося причинить вред и «расчеловечить», нельзя ли рассматривать такую личность как предъявляющую «близкое к извращенному» поведение? Позаимствовав столлеровскую метафору о двойственной природе извращенно-близкого типа, мы могли бы сказать, что нормопат как близкий к извращенцу тип, по Столлеру, «все делает в миссионерской позиции». Можно добавить, что эти бесконечные труженики, которых можно включить в категорию «трудоголиков», предъявляют форму психического функционирования, которая часто повышает психосоматическую уязвимость. (Возможно, это лишь извращенная попытка с моей стороны, объяснить, почему я не хочу походить на них!)

Расширение горизонта психоаналитических ценностей

Со времен Фрейда многие аналитики, испытавшие влияние современных им теорий и харизматичности определенных теоретиков, попытались сформулировать дополнительные аналитические цели с сопутствующими им ценностными суждениями. Это включало «достижение генитальности», «адаптацию к реальности», «приобретение автономного функционирования эго», «способность к стабильным объектным отношениям», «желание родительства» (особенно для девушек), «радости здорового нарциссизма» и т. п. Хотя нет причин возражать против «достижения генитальности» как возможной цели психоанализа, хотелось бы знать, согласно какой модели судить об этой генитальной сексуальности. Согласно нормативному подходу Фрейда (1905), определенному в «Трех эссе»? «Конфронтация с реальностью» равно приемлемое добавление, но как цель она подразумевает концепцию того, что же составляет «реальность». Реальность, как признает ее эго любого индивида, это конструкт, медленно создаваемый дискурсом родителей и общества, начиная с детства; это вовсе не непреложная данность. Следовательно, чьему же определению реальности и чьему ощущению реальности служить нашим стандартом? Ту же критику можно приложить и к стандартам нарциссического здоровья. Что касается целей достижения «стабильных объектных отношений» или желания родительства, то хотя отдельный аналитик может лично ценить их, но не дело психоаналитика желать этого или подспудно навязывать своим анализантам или детям! Если мы неумышленно пропагандируем эти нормативные стандарты как часть нашей аналитической цели, кто мы, как не слегка извращенцы? Не идеализируем ли мы себя, не ведем ли себя так, как будто мы всемогущи?

Ясно, что нам нужно заглянуть за лежащие на поверхности ценности, такие как генитальность, адаптация и нарциссическое удовлетворение, если мы хотим определить более специфично психоаналитические цели. Из множества перечисленных ценностей наиболее прочным и недискре-дитируемым ценностным суждением остается поиск истины — при том, что мы представляем себе, что можем ее определить! Бион (1965,1970) — аналитический мыслитель, который наиболее последовательно развивал концепцию Фрейда в этом отношении. Бион предполагает, что псюхе имеет способность распознавать истину, так как именно эмоциональный удар заставляет истину звучать. Для Биона, аффект — это сердце смысла, и, таким образом,— самый точный индикатор истинности восприятия и суждения; и следовательно, неотъемлемой целью анализа становится открытие «психической реальности» в этих рамках. Бион также развивает идею, что псюхе способна нападать на истинные мысли и искажать их, а следовательно, может рождать ложь, которая затем служит деструктивным и относящимся к смерти импульсам.

Несмотря на мой глубокий интерес к концепциям Биона, я по-прежнему нахожу необходимым заглянуть по ту сторону поиска «истины» и «реальности», даже если они обретают валидность приложением к ним определения «психический». В той мере, в какой эти цели в своей основе нормативны, они не могут считаться существенными составляющими психоаналитической установки. Напротив, они могут извратить ее. Приняв их за основные психоаналитические ценности, мы легко подвергаемся опасности того, что станем навязывать ценности нравственного, религиозного, эстетического или политического характера. Такое навязывание затруднило бы наше психоаналитическое функционирование и давило бы на пациентов, заставляя их втискиваться в нашу систему ценностей, вместо того, чтобы открывать свою и принимать или изменять свои ценности, в соответствии с ней.

Такая позиция была бы немалым извращением психоаналитического идеала нейтральности! И все-таки в той мере, в какой затрагиваются общественные ценности, она неизбежна. Психоаналитики обычно не стоят в оппозиции к основным социокультурным ценностям общества, к которому принадлежат они и их пациенты. Любое общество, желающее согласия и последовательности, будет устанавливать законы для сохранения этических ценностей, которые считает (справедливо или нет) существенными для своего выживания. Однако, принимая во внимание природу психоанализа, аналитик в своей работе едва ли избежит вопросов о месте отклонений или близких к извращению качеств с точки зрения своего конкретного общества.

Отклонения и психоанализ

Когда социально отклоняющееся поведение можно рассматривать как приемлемое и когда считать его патологическим? Запретить все отклоняющееся поведение, в некоторых или во всех общественных институтах, означало бы положить конец любому прогрессу в рассматриваемой области, потому что отклонение несет в себе семя новизны. Если, с другой стороны, любое отклонение открыто признавать и одобрять (в особенности, угрожающее самой личности или другим членам общества), то выживанию институтов или самого общества грозит взрыв анархии. Как аналитики мы не можем уклониться от проблемы общественных ценностей, поскольку они имеют отношение к нашим исследованиям отклонений в человеческой психике.

На самом деле, психоанализ подвергается риску быть осужденным как ниспровергатель основ (если не извращение), поскольку практикующие его исповедуют нейтральность. Мы не хотим судить наших пациентов, а тем более осуждать или презирать их. Наша единственная открытая цель — понять их психический опыт и сообщить о своем понимании, в надежде, что они, впоследствии, примут полную ответственность за свой выбор и свои действия. Наша практика (как и основы этики) сосредоточена на том, чтобы помочь каждому анализанту осознать его или ее вытесненные фантазии и конфликты, в результате чего ценности, прежде принятые как те основополагающие истины, в которых не отдают себе отчета, становятся сознательными. Впервые видя их ясно, пациенты часто подвергают сомнению как свои религиозные, политические, этические или эстетические убеждения, так и свой сексуальный выбор и практику.

Развитие психоанализа как учения или как практики подвергается опасности, если утверждаемая нами цель — сделать человека в большей степени осознающим свои, прежде бессознательные конфликты (и, следовательно, более склонным сомневаться в стандартных общественных верованиях) — рассматривается как отклонение и угроза существующему порядку. (Как известно, есть страны, где психоаналитическая практика запрещена!) В то же время, если мы как аналитики будем подспудно соглашаться на компромисс с ценностями, которые угрожают нашей неотъемлемой нейтральности по отношению к анализантам, или примем ценности, которые затрудняют развитие нашей теоретической мысли, тогда мы сами рискуем потерять свою идентичность и войти, скорее, в религиозные или политические группы, чем в научные круги. Я вернусь к этому вопросу в следующей главе, когда мы будем рассматривать квазирелигиозную установку по отношению к психоаналитическим концепциям и школам, которая, проникая в наши аналитические цели, может искажать их.

Сексуальные отклонения и закон

В вопросе сексуальных отклонений у общества есть определенный выбор возможностей. Любое общество непременно заботится о сохранении своей этической структуры и поддерживает ее стабильность. При этом оно склонно считать незаконным всякие сексуальные действия, которые предполагает угрожающими благополучию детей или посягающими на права и свободы взрослых граждан. Понятно, например, что сексуальное оскорбление малолетних или сексуальное поведение, навязанное не принимающему его лицу (такое как эксгибиционизм или изнасилование), обычно караемые законом действия. Другие сексуальные отклонения, такие как фетишистская или садомазохистская практика по взаимному согласию между взрослыми, не задевающие никого, кроме непосредственных участников, не подпадают под действие законов в большинстве Западных обществ.

В этом отношении гомосексуальность требует дальнейших размышлений. В обществах, где гомосексуальность незаконна и даже считается преступлением, за которое в некоторых случаях выносят смертный приговор, гомосексуальная ориентация рассматривается как серьезная угроза обществу, как зараза. Убеждение, видимо, состоит в том, что гомосексуальность — неограниченное явление, что она может распространяться в обществе, угрожая выживанию всех людей. Однако менее поверхностные наблюдения подтверждают, что гетеросексуалы не становятся гомо-сексуалами от взаимодействия с ними, и наоборот! Хотя как аналитики мы находимся в прекрасной позиции для наблюдения этих фактов, в дискуссиях на симпозиумах и психоаналитических конгрессах всегда находится хоть кто-то из членов нашей профессии, кто, кажется, считает гомосексуальную ориентацию патологичной. Вероятно, такое мнение показывает, что мы имеем дело с бессознательными проекциями данных аналитиков, касающимися предполагаемой опасности гомосексуальных отношений.

Мы все, наверное, сталкивались с тем, что кто-то из наших пациентов участвует в неодобряемых законом сексуальных действиях (развращение детей, эксгибиционизм, изнасилование). Например, в ходе анализа анализант может рассказать, что он педофил или вуайерист, способный на садистское нападение на предмет своего наблюдения. Даже слушая с кажущимся хладнокровием ассоциации нашего анализанта на эту тему и сосредоточиваясь на их бессознательном значении, мы в то же время склонны сильно идентифицироваться с целью общества — защитить своих граждан.

Когда эта тема была поднята в кругу почтенных аналитиков Парижского Психоаналитического Общества, обсуждавших этические вопросы, двое высказались за то, что «нужно отказываться брать на лечение таких пациентов». Но другие заметили, что мы редко осведомлены заранее о сексуальных пристрастиях пациента, особенно если не они являются причиной обращения за психоаналитической помощью. Тогда протестующие коллеги предложили немедленно прекращать лечение таких пациентов. Другие (и я тоже) утверждали, что этот способ решения проблемы никак не отражает аналитическую установку — на понимание, а не на осуждение.

Когда у нас на кушетке оказывается педофил, эксгибиционист или сексуальный садист, мы обязаны хорошо изучить нашу контрпереносную установку, если мы хотим хладнокровно интерпретировать беззаконное измерение такого пациента (часто связанное с историей отсутствия отца или матери, или их оскорблениями, а иногда с сексуальным возбуждением и отвержением с их стороны). Переработка наших контрпереносных аффектов должна помочь нам сохранить рамки анализа, которые хотя и отвергаются такими пациентами особенно резко, но одновременно действуют также глубоко успокаивающе, как родительское присутствие. Тогда мы можем эмпатически интерпретировать фрагментированные догенитальные импульсы и связать их с непоследовательными эротическими отношениями с отцом или матерью в раннем детстве. Может быть, обнаружится, что мы сами должны анализировать бессознательные инцестуозные желания к своим детям, или исследовать свои безотчетные склонности к садизму, вуайеризму или эксгибиционизму. Тот факт, что они могли быть успешно вытеснены или сублимированы, не должен останавливать наши попытки более глубокого проникновения в свои бессознательные психосексуальные измерения, и, на самом деле, такая интроспекция существенна, если мы надеемся продвинуться в своем самопознании так же, как и продвинуть самопознание своих пациентов.

В отношении гомосексуальности дело обстоит несколько иначе, так как в большинстве Западных обществ этот вариант сексуальности больше не считается противозаконным, пока все происходит по взаимному согласию взрослых. Но хотя гомосексуальность больше не карается законом, как сказано, ряд аналитиков занимает позицию, что любая гомосексуальность симптоматична. Эти аналитики питают тайное желание превратить своих гомосексуальных пациентов в гетеросексуальных, и, на самом деле, некоторые открыто провозглашают это целью лечения.

Позиция такого рода вызывает неизбежный вопрос о контрпереносе аналитика на гомосексуальных анализантов. Такое желание аналитика было бы понятно и приемлемо, если бы желание жить полной гетеросексуальной жизнью было бы сознательным стремлением и утверждаемой целью анализанта. Понятен и случай, когда гомосексуальные отношения образуют защитную структуру против воображаемых опасностей гетеросексуального влечения; однако, дело обстоит не так в большинстве случаев гомосексуальных мужчин и женщин. Ричард Айси (1985, 1989) опубликовал очень уместные статьи по этому контрпереносному переживанию, которое он приравнивает к гомофобии. Лиментани (1977) и Ливи (1985) также сделали достойный вклад в этой области.

В отсутствие признаваемого или открывшегося желания сексуальной переориентации мы должны спросить себя, какое оправдание может быть аналитику, навязывающему свои сексуальные предпочтения пациентам с другими склонностями. Даже когда аналитик считает, что гомосексуальность всегда указывает на решение внутреннего конфликта в форме симптома, нужно помнить, что такие «решения» часто отражают наилучшее приспособление, которое ребенок-внутри-анализанта мог найти перед лицом обстоятельств, неблагоприятных для гетеросексуального развития. В результате родительских бессознательных проблем и их влияния на семейный дискурс, эти «приспособления» часто включают в себя то, что человеку трудно понять сексуальные роли, трудно перенести неизбежные отказы и нарциссические раны, наносимые сексуальной реальностью. Принимая это во внимание, весьма вероятно, что подрыв гомосексуальных решений может породить депрессивные симптомы или серьезные нарушения чувства идентичности.

Некоторые выдающиеся аналитики даже убеждены, что гомосексу-алов нельзя лечить психоаналитически. Два опытных коллеги, один из Европы, другой из Соединенных Штатов, рассказывали о почти одинаковых инцидентах. Оба делали доклады о некоторых аспектах гомосексуальности, проиллюстрировав их клиническими случаями. И обоих публично вопрошали негодующие коллеги, как они осмелились взять «таких людей» на лечение, и почему они считают свою работу «анализом» — ведь «гомосексуалы не анализируемы». (Конечно, некоторые гомосексуалы действительно не анализируемы,— как и некоторые гетеросексуалы!) Предъявление таких предрассудков может указывать на определенную идеализацию гетеросексуальности. Но нам ли не знать, что гетеросексуальность не защищает от психологических расстройств!

Когда аналитик устанавливает гетеросексуальные цели для гомосексуальных пациентов, которых пациенты сами не преследуют, или утверждает, что анализ не подходит для гомосексуалов, возможно, что стоящая за этим контрпереносная позиция связана с бессознательными гомосексуальными страхами и желаниями. Они, в свою очередь, порождают ценности нормативного и (в рамках аналитического идеала) близкого к извращению характера. Аналитическая кушетка не должна превращаться в Прокрустово ложе!

Пытаясь выделить истинно психоаналитическую установку в отношениях аналитик-анализант, видимо оправдано утверждать, что аналитик никогда не должен нарочно навязывать пациентам свою систему ценностей, сексуальные предпочтения, политические мнения, или теоретические убеждения своей особой школы психоаналитической мысли. Любая другая установка — извращение нашей аналитической роли. Я не могу заявить, что эту особую этику чтут все аналитики; я лишь говорю о таком идеале (как он провозглашался Фрейдом).

Отклонение или правонарушение?

Удивительно, что и аналитики иногда не могут отличить отклоняющееся поведение от правонарушающего (делинквентного). Эта недостаточность разграничения особенно видна, когда сексуальное отклонение выявляется в ходе анализа. Например, недавно (наряду с другими двумястами аналитиками со всего мира) я получила приглашение сотрудничать с небольшой группой клинических и прикладных аналитиков, чьей миссией была борьба с «извращениями». Лидеры группы завоевали финансовую поддержку и интерес высокопоставленных политических фигур к их цели — запрещению всякой порнографии и эротики в средствах массовой информации, в особенности в кино. Я возразила, сказав, что просмотр порнографических или эротических фильмов вовсе не обязательно является извращением и что не дело аналитиков решать, какие фильмы смотреть или не смотреть взрослым людям; что проект лучше бы осуществлять конкретно тем, кто чувствует, что его это лично касается, а не коллективу, да еще под эгидой психоанализа.

В ответ мне стали объяснять, что эротические фильмы разрушают счастливые браки. В поддержку этого утверждения я получила «историю случая», где женщина, на середине шестого десятка, которая описывала себя как «очень религиозную», жаловалась, что ее всецело гармоничный брак распался потому, что ее муж стал смотреть порнографические фильмы, в которых половой акт представлялся «во всем своем безобразии». Эти фильмы были ей «отвратительны», и она считала, что именно они виной тому, что муж завел роман с другой женщиной.

Когда я бросила вызов теории, что «всецело гармоничный брак» протяженностью в 30 лет может рухнуть лишь оттого, что один из супругов будет смотреть эротические фильмы, и предположила, что брак, возможно, не был таким уж гармоничным, как заявляла леди, мне представили следующий аргумент в поддержку движения, а именно, что на роли в порнографических фильмах нанимали маленьких детей. Меня шокировало это известие (и равно растревожила мысль, что для такого приема на работу требовалось соучастие родителей), но я снова повторила, что это проблема лежит вне психоанализа — на самом деле, это скандал, требующий вмешательства закона и обеспечения защиты с его стороны для таких детей. Первый аргумент касался области отклонений, которым с аллергической непереносимостью был поставлен диагноз правонарушающего поведения; тогда как второй аргумент никак не касался отклонений, попадая полностью в категорию противозаконных действий.

Мне кажется, что путаница такого рода проистекает столько же из бессознательных страхов и желаний, сколько из психологических и правовых убеждений. Когда аналитик (или любой другой человек) заявляет, что та или эта теория, практика или личность «извращенны», он или она, в конечном счете, говорит: «Нечего смотреть на меня, образец нормальности, вы сюда гляньте». Извращенец — всегда кто-то другой! Если в нашей аналитической позиции мы не станем интерпретировать наши собственные расщепления и проекции с тем же усердием, которое требуется для анализа расщеплений и проекций пациентов, мы рискуем стать нравоучительным, морализирующим и лицемерным сообществом.