Глава 7 Архаичная сексуальность и психосоматика

Мои психоаналитические исследования все более обращались к концептуализации матрицы тело-сознание и к следам самых ранних форм психической структуры в психоаналитической ситуации, чтобы достичь более глубокого понимания их постоянного влияния на растущего ребенка и будущего взрослого. Эти следы неизбежно окрашены бессознательным родителей и их проекциями на данного ребенка, а также внутренними и внешними событиями, окружающими зачатие и рождение ребенка.

При пробуждении психической жизни либидинозные и агрессивные стремления особенно трудно различимы. То, что позднее вербально идентифицируется, как эмоции «любви» и «ненависти», неизбежно смешивается одно с другим. Это смешение может сохраниться и до зрелости, вызывая у взрослого человека чувство, что его отношения с людьми крайне расстроены. Бессознательное уравнивание любви и ненависти иногда вызывает чувство паники, но чаще оно порождает тотальное исключение из рассмотрения возбуждаемого им психического конфликта, тем самым увеличивая психосоматическую уязвимость, или, реже, вызывает периоды психотической декомпенсации. Эта крайняя реакция декомпенсации, при которой слова теряют прочную связь с миром вещей, прекрасно описана новозеландским автором Жанет Фрайм (1988), переносящей нас в мир нереального:

...Сейчас будет внезапное уничтожение обычного восприятия удаленности и близости, взорвутся железные обручи, которые когда-то стягивали вместилище сознания. Восприятие времени и пространства постепенно утекает, хотя форма сперва остается, словно все еще накрепко стянутая, но посмотри получше, и увидишь расширяющиеся щели в том, что всегда считала основой восприятия. Близко и далеко, тогда и сейчас, здесь и там, домашние слова языка пространства и времени оказываются бесполезными грудами щебня.

Если мы примем, что раннее структурное развитие психики зависит в большой степени от бессознательных страхов матери и отца, их желаний и проективных ожиданий от данного ребенка, кажется правдоподобным предположение, что их ценностные суждения внедрят в сознание растущего ребенка прочный шаблон убеждений, касающихся его (или ее) биологической, сексуальной и психосоциальной идентичности.

Хотя то, что передается родителями, играет определяющую роль в оформлении психической структуры ребенка, его врожденные ресурсы тоже являются определяющей силой, что и создает поле выбора в процессе роста. Концепция Даниила Штерна (1985) о «сердцевине Собственного Я» новорожденного охватывает этот творческий аспект психики младенца. В анализе взрослых мы часто обнаруживаем, что ребенок, вместо полной идентификации с желаниями и тревогами внешних (и, позднее, внутренних) родителей, легко создает внутри себя сильные противоидентификации с родительскими требованиями. Они достаточно сильны для создания противоположных личностных паттернов, отличных от родительских и наделяющих структуру характера аналогичным компульсивным динамизмом, чтобы поддерживать чувство личной и сексуальной идентичности.

Такая позиция не приобретается без жестокой тревоги о природе своей идентичности и праве на нее. Психическая экономия может даже потребовать разъединения связей между психикой и телом, предпочитая остаться в плену тревог психотического типа, таких как страх телесной или психической фрагментации или многие невротические страхи. До какой степени хрупкость психической и соматической конституции в любом данном индивиде наследственна? Давайте остановимся на время, чтобы обсудить вопрос о «роковых» обстоятельствах и понятие «психосоматической судьбы».

Соматизация: рок или предназначение?¹³

Противопоставляя понятия «рока» и «предназначения», я опираюсь на концепцию Кристофера Болласа (1989), который пишет, что рок — случаен, над ним у человека нет контроля, в противоположность «влечению предназначения», которое Боллас определяет как «необходимость использовать объекты, чтобы усилить свою истинную сущность и, следовательно, стать самим собой». Боллас рассматривает влечение предназначения как дополнительный к структуре характера элемент, который, поэтому, может быть использован в борьбе с роковыми событиями, с «судьбой».

«Рок» определяется во многих словарях как нечто неумолимое и непременное. Рок — это то, что часто «предрекают» оракулы и пророки. Другими словами, он зависит, в большой степени, от произнесенных вслух слов. «Предназначение», напротив, включает в себя потенциал, подразумевает, скорее, действие самого человека, чем навязанные ему слова. Как пишет об этом Боллас: «если повезет, свое предназначение можно исполнить». В греческой мифологии судьба считалась исходящей из неподвластных богам сил. В «Жизни Расина» Мориак (1950) писал: «Мы все плетем свою судьбу, вытягиваем ее из себя, как паук свою паутинку».

Предназначение поэтому можно рассматривать как существенный и определяющий элемент нашей жизни, но такой, который позволяет изменять ее течение. Рок, с другой стороны, заключает в себе те внешние события, над которыми у нас нет какого бы то ни было контроля. С психоаналитической точки зрения, роковые события — это неизбежные универсальные травмы человечества: зависимость от других, половые различия, старение и смерть.

Для аналитического слуха связь понятия судьбы с объявленным приговором звучит колоколом, так как судьба приводит в исполнение

суждения родителей (как и их звучное молчание), перед которыми ребенок наг и беззащитен все свое младенчество. С этой точки зрения, родительский дискурс напоминает роковое наследство, которое может оказаться могущественным в качестве атипичного, травматичного события в жизни маленького ребенка. Предназначение, напротив, говорит о ходе событий, над которыми у ребенка, возможно, будет контроль.

Различие судьбы-рока и судьбы-предназначения можно психоаналитически подытожить так: никто не отвечает за удары судьбы или за бремя, возложенное значимыми объектами детства. Но, в конечном счете, мы одни отвечаем за наши внутренние объекты и за управление своим психическим миром с его могущественным влечением предназначения.

Я бы добавила к концепции влечения предназначения Болласа (надеясь, что я ее не искажаю), что это влечение может привести и к неверному истолкованию жизненных сил, служащих сердцевине Собственного Я (или истиной сущности). В клинической работе мы часто встречаемся с пациентами, чье влечение предназначения кажется прикованным к сохранению (неважно, какой ценой) первичных детских решений в ответ на травматичные или роковые события и отношения прошлого. Из этого следует, что эта безжалостная сила повторения служит цели психического выживания, «выживания как существа», как индивидуального субъекта, как аспекта истинной сущности, даже в своих явно патологических измерениях.

Я собираюсь оспорить здесь концепцию Фрейда о «вынужденном повторении», как служащем исключительно влечению к смерти. Вынуждение сохранять и повторять — эти глубоко бессознательные паттерны поведения, включая те, которые явно патологичны, часто оказывается на стороне жизни.

Возможно то, что я называю влечением к психическому выживанию (а именно, сохранение нетронутого чувства личной и сексуальной идентичности),— это эквивалент влечения предназначения Болласа. Но я считаю, что добавляю дальнейшие гипотезы к этой важной концепции, " предполагая, что творческая движущая сила истинной сущности может также быть ответственной за определенные патологические повторения, которые в то же время представляют собой попытку остаться психически и физически живым.

Тело и душа:

рок против предназначения

Наша соматическая конституция кажется частью нашего рокового наследства. Точно также мы можем предположить, что наша смерть тоже биологически запрограммирована, хотя очевидно, что многие люди умирают «неправильно», то есть от причин, пересиливших их биологические часы. Сходным образом, многие респираторные дисфункции, кожные аллергии, желудочные расстройства и тому подобное часто представляются врожденной слабостью. Следовательно, и их тоже можно рассматривать как роковое физиологическое наследство. Однако, в той степени, в какой на эти якобы унаследованные факторы влияют бессознательные фантазии «наследника», структура его характера и особенности психической экономии, психическое предназначение явно прикладывает руку к оформлению и сохранению соматических недугов, которые выпали на нашу участь.

Такой взгляд допускает потенциальную возможность психологических (и, следовательно, биологических) перемен в результате психоаналитического исследования инфравербального архаического символизма, на котором основаны соматические явления. Как ранее упоминалось, многие анализанты расстаются со своими всю жизнь длившимися аллергиями, склонностью к язве желудка, с повышенным кровяным давлением, респираторными и кардиологическими дисфункциями в качестве неожиданного эффекта от продолжительного анализа. Сам факт, что мы называем физическое заболевание психосоматическим явлением, наводит на мысль, что в нем участвуют и рок, и предназначение. Их влияние могут прояснить иллюстрации, выбранные из моей работы с анализан-тами, которые разыгрывали свои психосоматические драмы на аналитической сцене.

Мой интерес к психосоматическим явлениям впервые пробудили некоторые загадочные клинические наблюдения. Одна из моих первых взрослых пациенток, Луиза, жаловалась, что когда она чувствует себя обязанной совершить еще один ритуальный визит к матери, ее астма все больше обостряется, чем ближе она подъезжает к Страсбургу, где родилась она и где так и живет ее мать. Затем я заметила, что язва Жана-Поля регулярно разыгрывается перед каждым моим отпуском. Я заинтересовалась, не имеют ли болезни Жана-Поля, Луизы и других скрытого символического значения? А если так, что за сообщение они несут?

Наблюдение иного рода вызвало у меня настоящий шок, когда один из моих анализантов, Пьер, повторно, будто бы по роковой случайности попал в автокатастрофу на своем мотоцикле, что на этот раз привело к отслоению сетчатки. Позднее открылось, что ребенком он постоянно попадал в несчастные случаи. Как и многие другие пациенты, разделявшие с ним его энергичный, спортивный и агрессивно интеллектуальный подход к жизни, Пьер, видимо, страдал от телесного вреда, явно причиняемого себе им же самим.

Я стала взвешивать возможность психодинамических соотношений между «склонными к несчастьям» личностями вроде Пьера и теми, чьипсихосоматические проявления были сходны с болезнями Луизы и Жана-Поля. Более того, я спрашивала себя, какую роль могли играть в этих случаях отрицаемые суицидные тенденции, неосознанный гнев или смещенные эротические желания высоко конфликтной природы.

Тайный календарь

и символическое значение симптомов

Другое, по-видимости роковое, обстоятельство, на которое мне часто приходилось обращать внимание в ходе моей клинической работы, это «тайный календарь», который любой человек прячет в самых глубоких слоях своей психической структуры. Этот тайный календарь соблюдается особенно в отношении возраста, дат, времени или сезона, когда впервые случилось или повторилось серьезное соматическое заболевание. Память тела тоже представляется здесь немаловажной. Очевидно, что тело и его соматическое функционирование находятся в значительной степени под воздействием вынужденного повторения. Но, кроме того, у людей часто есть глубокое и роковое убеждение, что их участь — заболеть или даже умереть от данной болезни и в данное время, словно они подписали бессознательный «контракт» с теми, кто ухаживал за ними во младенчестве. У таких пациентов я часто наблюдала явление, которое, видимо, указывает, что у них «есть право» выжить, но они должны заплатить за это право тем, что их жизнь будет лишена чувств, чтобы не нарушался запрет быть по-настоящему, полностью живым. Сходные клинические наблюдения побудили психоаналитика, Поля Лефебра, занимающегося проблемами психосоматики, написать статью «Фаустова сделка» (1989), в которой он описывает пациентов, усвоивших (видимо, от родителей), что «они могут жить, но не дольше определенного возраста».

Иногда такие фантазии и сами соматические события можно понимать, как продукт истерической конверсии, но чаще они представляются инициаторами такой формы психосоматического взрыва, который я называю «архаичной истерией». Этому понятию (МакДугалл, 1989) служит примером моя работа с Тимом, с которым в возрасте 40 лет случился роковой инфаркт (у его отца был инфаркт в том же возрасте), но он выжил. Причины, по которым он не обратил внимания на опасность угрожающей жизни болезни, а почти нарочно подвергался ей, были прослежены до того элемента его психической экономии, роковые истоки которого лежали в его раннем детстве и, казалось, были тщательно направлены на борьбу с ужасом, который испытывала его мать перед любым проявлением чувств.

Пытаясь концептуализировать динамическое значение психосоматических симптомов и психическое усилия по их продуцированию, я изучала работы членов проекта «Парижские психосоматические исследования», которые ввели важное понятие — «операторное мышление» (прагматический и делибидинизированный способ общения с другими и с собой). Их теории вызвали значительный интерес в Бостонской школе психосоматических исследований, вдохновляемой Питером Сифнеосом и Джоном Немиа. Продолжая работу Парижской школы, они добавили понятие «алекситимия» (состояние, когда человек не может описать свои аффективные переживания или отличить одну эмоцию от другой). Обе исследовательские школы постепенно выработали теорию причинной связи, которая, кажется, склоняется в пользу скорее неврологии, чем динамической психологии.

Хотя я нахожу, что их работа во многом стимулирует, передо мной попрежнему стоит беспокойный вопрос: «Должна ли я принять теории этих выдающихся исследователей психосоматики, которые предполагают, что такие заболевания, как язвенный колит, бронхиальная астма, язва желудка, гипертония, заболевания щитовидной железы, гинекологическая и кардиологическая патология и бесчисленные дерматологические и респираторные аллергии, лишены символического значения?» Мне не кажется правдоподобным, чтобы эти заболевания могли быть никак и не связаны с драмами любви и ненависти раннего детства. Исследования психосоматических специалистов указывают, как представляется, что эти пациенты страдают от предоминантно невроанатомических дефектов, иными словами, от роковой участи. И потому неизлечимы. Но разве невозможно, чтобы то же самое психосоматическое явление могло возникнуть в ответ не столько на генетическое предписание, сколько на потребность защититься против невысказанной, в буквальном смысле слова (и потому получающей телесное воплощение), физической боли?

При первом размышлении о возможном значении соматических явлений, к которым анализанты неумышленно привлекали мое озадаченное внимание (потому что психосоматическое заболевание никогда не было причиной обращения), стало сразу очевидно, что такие проявления не попадают в категорию невротических истерических явлений (Мак-Дугалл, 1982, 19856). Работая на основе психоаналитических теорий причинности (отличных от невроанатомических, но их не исключающих), я наблюдала скрытые конфликты скорее психотической, чем невротической природы: например, физическая любовь была эквивалентом пожирания; или, на более тонком уровне эмоциональных отношений, любовь и сублимационные интересы приравнивались к мочеиспусканию и испражнению в качестве привилегированной формы любовного обмена и продукта профессиональной деятельности.

Во многих случаях продолжительный анализ этих первичных эротических фантазий, которые часто проявлялись в отношениях переноса, привел к исчезновению соматических симптомов и ослаблению интеллектуальных и творческих запретов, к моему и пациента удивлению. В Главе 6 мы исследовали отношение архаичных сексуальных фантазий к творческой и новаторской деятельности. Здесь мы сфокусируемся на связях первичной сексуальности и разнообразных явлений соматиза-ции у взрослых пациентов.

Соматизация: отражение архаичной и догенитальной сексуальности

На протяжении моих долгих клинических наблюдений я заметила, что текущие переживания, вызывающие конфликт, душевную боль или необычно приятное возбуждение, часто влекут возврат психосоматических явлений. В некоторых случаях такие события, казалось, вызвали самый первый соматический взрыв. В исследованиях по алекситимии я нашла отклик моим размышлениям в попытках концептуализировать роль психической экономии в психосоматических состояниях. Но раньше, чем найти подтверждение тому, что операторное мышление и явление алекситимии обязаны некой постепенной дезорганизации или невро-анатомическим дефектам, я обнаружила, что, по крайней мере, мои собственные анализанды были жертвой захлестнувших их аффективных переживаний, которые не получили психического представительства, так что заметен был только соматический полюс аффекта (МакДугалл, 1985а).

Как об этом сказал мой пациент Тим, когда вернулся ко мне через несколько лет после окончания анализа: «Я знаю, что в первые годы нашей работы я казался совершенно бесчувственным; у меня был совершенно механический характер. Но я был так погружен в свои чувства, что, если бы я не был таким «сверхнормальным», я бы сошел с ума». Фактически поворотным пунктом анализа Тима стал момент, когда он понял, как меня заботит его поведение, угрожающее его жизни, что заставило его с удивлением заключить, что я хочу, чтобы он жил (МакДугалл, 1985а).

Астма и первичный эротизм

Давайте теперь вернемся к истории Луизы, чьи приступы астмы все усиливались, чем ближе она подъезжала к дому матери на севере Франции. Она обратилась к анализу из-за супружеской дисгармонии и сексуальной холодности. Хотя стоящий за ними эдипальный конфликт играл главную роль в первые два года ее анализа, здесь я буду говорить только о материале, относящемся к ее психосоматическим симптомам и их связи с ранними эмоциональными состояниями и первичными фантазиями.

С младенчества Луиза страдала от астмы и экземы. Она, видимо, «унаследовала» свои болезни от длинного ряда астматичных предков — врожденная болезненность, по заключению педиатра. Специалисты постановили, а ее мать охотно согласилась, что Луиза обречена страдать от астмы и экземы всю жизнь, как и ее мать. Луиза была единственным ребенком и описывала свою мать как дотошно физически заботливую все ее детство. В заботу входил запрет отцу приближаться к дочери, начиная с младенчества и до тех пор, когда она уже умела ходить, на той основе, что его присутствие возбуждает девочку и усиливает ее склонность к астме. Мать также жаловалась, что отец слишком много пьет.

Но Луиза вспоминала с нежностью и ностальгией те случаи, когда им разрешалось поиграть вдвоем, шутки отца, игры, которые они выдумывали, буйно хохоча.

Мать запретила Луизе из-за ее хрупкости любые занятия спортом и участие в обычных детских физических развлечениях. Но Луиза взбунтовалась. По ее воспоминаниям, с раннего детства она всячески не слушалась матери. Например, сурово наказываемая за мастурбацию, Луиза научилась в латентном периоде так задерживать мочу, чтобы испытать оргастические ощущения. Притворяясь, что читает, она достигала этого эротического эффекта в присутствии матери, с тайным чувством торжества.

Из-за сильного влечения быть самой собой, Луиза отказалась от близкой идентификаци со своей матерью на любом уровне. В подростковом возрасте, без ведома матери, она даже поступила в танцевальный кружок, который предлагался ученикам ее маленькой частной школы. Это было ее тайной целый год, и за это время у Луизы проявилась необычайная балетная одаренность и, что интересно, не было никакого усиления ее астматических приступов. Получив годовой школьный аттестат с упоминанием о таланте дочери, мать пришла в ярость из-за ее обмана (несомненно из-за своего глубокого убеждения, что это угрожает самой жизни дочери), и ее бешенство прочно отпечаталось в памяти Луизы. Мать лишь слегка успокоилась, когда семейный врач сказал, что, по его мнению, дыхание Луизы, пожалуй, даже значительно улучшилось. Более того, учитель танцев настаивал на продолжении занятий балетом и поддерживал в Луизе откровенную надежду стать когда-нибудь профессиональной танцовщицей. (Несмотря на страшные предупреждения матери, Луиза исполнила свое желание.) По мере продвижения анализа мы пришли к пониманию, что через опыт танца Луиза смогла наконец наделить свое тело либидинозными интересами и страстью и больше не рассматривала его, как ее мать, в качестве больного и хрупкого объекта. Когда Луиза начала свой анализ, ей было около двадцати пяти лет, и она была танцовщицей хорошо известного парижского кабаре.

Хотя Луиза искала психоаналитической помощи из-за супружеских проблем, ее мать постоянно выходила на психоаналитическую сцену. Когда Луиза ждала своего первого ребенка, мать грозно пророчествовала, что Луиза испортит свое и без того хрупкое здоровье и добавляла к этому резкое неодобрение того, что Луиза и отец ребенка еще неженаты. Неожиданно ее мать явилась в родильное отделение через день после рождения сына Луизы и публично объявила, что Луиза «проклята навеки за свое преступление». Хотя Луиза заявила тогда (при поддержке других молодых матерей), что ее мать немножко сумасшедшая, и поэтому впредь она будет держаться от нее подальше, я заметила, что она, тем не менее, постоянно искала общества матери, приглашая ее в Париж или устраивая дела так, чтобы съездить в Страсбург, побыть с ней.

Постепенно стало очевидно, что тайну, стоящую за запутанными отношениями Луизы с матерью, следовало искать в возвращении астматических приступов перед каждым новым их столкновением. Когда в ходе анализа мы выяснили скрытый смысл приступов, стало ясно, что они

1) приносят Луизе уверенность в том, что ее тело принадлежит действительно ей, а не ее матери;

2) являются результатом решимости Луизы лучше обратить свой гнев на себя и свое тело, чем изливать его на мать.

Через три года аналитической работы с Луизой у меня стала складываться новая гипотеза об отношении первичного эротизма и психосоматических проявлений. Из ассоциаций Луизы, чувств переноса и фантазий стало выясняться, что астматические приступы (как и вспышки экземы) были связаны с сексуальными фантазиями выраженного орального и анального содержания и одновременно были пропитаны эротизмом, слитым с садизмом. Эта взаимосвязь уже намечалась в раннем открытии Луизы, что можно получать эротическое удовлетворение в присутствии матери, удерживая мочу.

Продолжая наше аналитическое путешествие, мы смогли реконструировать, что, на одном уровне, моча Луизы бессознательно представляла собой заменитель пениса, который она помещала между собой и матерью и достигала с его помощью сексуального удовольствия. Луиза также связала мочу и чрезмерное отцовское питье пива. На другом уровне ее мастурбаторное «изобретение» было догенитальным сексуальным удовольствием, тайно разделенным с матерью в качестве избранного ею партнера. Это было наиболее неожиданным открытием для Луизы и привело к раскрытию доселе дремавшей гомосексуальной озабоченности и озабоченности первичной сценой.

В следующей фантазии, раскрытой гораздо позднее, важную роль играли фекальный эротизм и анальная агрессия. Например, Луиза стала осознавать, что она не могла дотронуться до матери после ссоры, «как будто мать была покрыта мерзкой грязью»¹⁴. В свете постепенной реконструкции фекальной фантазии, связанной и эротически, и садистически с образом ее матери, мы далее проанализировали скрытое содержание гомосексуальной привязанности Луизы к матери (до этого не выраженной словами), которая, как и анально-эротический материал, находила выражение только путем психосоматического взрыва. Эта фундаментальная разработка первичных эротических страстей и гомосексуальных желаний совпала с ослаблением приступов астмы у Луизы и исчезновением ее сексуальной холодности. Догенитально любимая и ненавидимая материнская фигура постепенно выпустила из объятий свою бунтующую, но глубоко привязанную дочь.

Чрезвычайная важность интер- и интрапсихических отношений мать-дитя в психологической структуре Луизы, как и то, насколько сильно ее мать исключала или принижала отца, часто выходили на передний план в моей дальнейшей работе с другими полисоматизированными пациентами. У Тима, Исаака, Жоржетты и Поля (МакДугалл, 1978а, 1985b, 1989) —у всех были очень похожие родители. Мне становилось все более очевидно, что такие первичные эротические узы, хотя и являются важным элементом в ранней организации психической структуры, но могут, тем не менее, участвовать в создании скорее психосоматических, чем психологических реакций на подавляющие по силе обстоятельства. Это в особенности справедливо в случае, когда ребенок истолковывал интрапсихиче-ское представительство матери как поглощающую силу, которая ищет тотального господства над физическим и психическим Собственным Я своего ребенка. Эти дети воспринимали себя, как либидинозное или нар-циссическое продолжение матери. Такое восприятие склонно возбуждать изначальный ужас перед психической смертью, подразумеваемой таким отношением. В то же время ребенок ощущал мегадоманическое удовлетворение от признания отчаянной потребности матери в нем или в ней. Таким образом, связь между матерью и ребенком, оплодотворенная первичными догенитальными стремлениями, была склонна к самоувековечиванию, несмотря на внутренний протест против нее.

Аналитическая работа с Луизой на раннем этапе моей карьеры заставила меня быть особенно внимательной к архаичной сексуальной фантазии, с ее яростно садистичным и мазохистичным аффективным тоном, у других анализантов, предъявляющих тенденции к полисоматизирова-нию или серьезные нарушения характера. Вытесненные фантазии, проникнутые оральным, уретральным и анальным возбуждением, открывались в анализе с удивительной частотой.

Энурез и первичный эротизм

Другой интересный пример первичной сексуальной любви, связанный с уретральным эротизмом, нам предоставлен Нэнси (упомянутой во «Введении»). Случай Нэнси также иллюстрирует то, что я считаю искаженной эдипальной констелляцией.

Нэнси была вечно больным ребенком, с особенно серьезным астматическим состоянием. Ее отец попал в плен на войне, когда ей было 18 месяцев. У нее была сестра на два года старше нее. Во время пяти лет отцовского отсутствия Нэнси спала с матерью и, по ее словам, «затопляла каждую ночь мать потоками мочи». Ее мать, казалось, принимала это уринарное отыгрывание с добрым соучастием. Но дедушка, который пришел к ним жить в отсутствие отца, каждое утро напевал, входя, песню о «маленькой невесте, которая писала в кровать и так потеряла своего возлюбленного навсегда». Если постель была сухой, песня не раздавалась. По словам Нэнси: «Хотя я любой ценой должна была предотвратить дедушкино пение, не знаю почему, но в то же время это было ужасно приятно, что он входит каждое утро, даже когда поет. Одно его присутствие очень успокаивало меня». Я предположила, что, возможно, она поняла дедушкину тактику, как способ сообщить ей, что ей запрещается каждую ночь вот таким способом «заниматься любовью» со своей матерью. Эта интерпретация катализировала много других ассоциаций, включая постоянное отсутствие сексуального удовольствия у Нэнси от занятий любовью с мужем.

Мать Нэнси постоянно принижала и критиковала отца в его отсутствие. Когда Нэнси было шесть с половиной лет, отец вернулся; ее постоянные болезни и приступы астмы полностью прекратились. Тем не менее, Нэнси вспоминала, что настаивала на том, чтобы «спать в спальне матери, ой, я имею в виду — в родительской спальне, потому что я была уверена, что мне нужно всю ночь держать мать за руку, иначе я не усну. А кроме того, мать и сама на этом настаивала». По воспоминаниям Нэнси, представляется, что эта договоренность была столько же продуктом материнской тревоги, связанной с отделением, сколько ее собственной — такая ситуация складывалась у многих психосоматических больных, насколько я могу заключить на основании моего клинического опыта.

Энурез Нэнси продолжался до девятилетнего возраста, резко оборвавшись после рождения брата. Это событие, видимо, поколебало иллюзию Нэнси о себе как об избранном матерью сексуальном партнере и покончило с догенитальной выраженной любовной связью с матерью. У Нэнси, наконец, была своя комната, и с тех пор не только ее постель была сухой, но исчезла и ее прежняя бессонница.

Противоположные представительства матери

Требование ребенка в таких отношениях мать-дитя парадоксально. С одной стороны, в ребенке есть стремление продолжать восхитительную догенитальную любовную связь с матерью, как выражают симптомы, связанные с телесными дисфункциями (аллергии, бессонница, энкопрез и энурез, склонность к булимии или анорексии и т. п.). С другой стороны, есть невысказанный, задушенный гнев против архаичных либидинозных уз, которые интерпретируются, как всемогущественное требование со стороны матери. Я нахожу этот аффективный конфликт типичным для детей с психосоматическими заболеваниями (и точно так же — для многих взрослых). Наиболее могущественные и динамичные элементы, влияющие на психосоматическую пару, которую составляют мать (включая место отца в ее внутреннем мире) и ее ребенок, это материнские бессознательные потребности и страхи. Может быть, точнее было бы сослаться на бессознательное обоих родителей, поскольку во всех этих случаях анализа есть клинические признаки того, что отец соучаствовал в том, чтобы ребенок оставался целиком в руках всемогущественной матери. Важно повторить, что каждый ребенок приходит с своему решению проблемы отделения от матери и обращения с бессознательными родительскими сообщениями. Элемент предназначения тут виден в том, как именно ребенок разрешает конфликты между этими воздействиями на него. Решение вовсе не обязательно будет психосоматическим.

Пытаясь суммировать материнские интрапсихические представительства, открытые у моих наиболее соматизированных пациентов, я заметила, что внутреннему материнскому объекту часто приписаны две противоположные характеристики. С одной стороны, мать часто описывают как отказывающуюся от близкого телесного контакта (и таким образом принуждающую к преждевременным символическим сообщениям в качестве защиты, что ведет в некоторых случаях к преждевременному развитию физической и психической автономии). При (ре)конструировании ранней психической травмы это представительство внутренней матери переживается как ужас матери перед тем, что младенец пожрет ее, впитает в себя, опустошит. (Так воспринимали свои отношения мать-дитя Исаак и Тим.)

С другой стороны, мать во внутреннем мире так же часто представлялась и вспоминалась как чрезмерно близкая и зависимая в ее физических и психологических требованиях к ребенку, пример чему — случаи Луизы и Нэнси. В этой ситуации мать вспоминают как особенно интересующуюся физической болью ребенка, но неспособной услышать о его психической боли или справиться с ней.

Психоз и психосоматика

В определенные моменты анализа всех моих пациентов, с сильно выраженной психосоматической уязвимостью, вперед вырывается чувство потери себя или деперсонализации, особенно когда разбужены доге-нитальные или архаичные сексуальные стремления, поскольку они содержат в себе как яростно деструктивные желания, так и страстное желание слиться с родителями или обменяться телесными субстанциями. Невротические тревоги касаются прав взрослого на сексуальное и нарциссиче-ское удовольствие, тогда как психотические тревоги угрожают чувству идентичности, телесной целостности, самой жизни. Невротические страхи относятся к гениталиям и эрогенному телу, тогда как психотические — более связаны с нарциссическим ужасом, относящимся ко всему физическому и психическому Собственному Я. Другими словами, у этих анализантов определенные аспекты психического функционирования ближе к психотической, чем к невротической организации.

Тем не менее, по мере продвижения их анализа, серьезно соматизи-рующие пациенты получают реальный доступ к своим бессознательным фантазиям и забытым воспоминаниям. Часто в тех случаях, когда соматические симптомы были у пациента с детства, они сочетались с тяжелыми детскими фобиями, которые ведь не что иное, как невнятно высказанные фантазии (например, вроде тех, которые были у «маленького Ганса» из статьи Фрейда 1909г.). По ту сторону царства догениталь-ных либидинозных целей и сопровождающих их тревог лежит царство архаичного и смертельного эротизма, выраженного в таких фобиях, как страх воды или пустого пространства, или отношений с другими, страх взорваться или рассыпаться, страх быть заполненным изнутри чем-то чужеродным или «схлопнуться». Добавочные тревоги связаны с мучительным ожиданием опустошения или высасывания крови, превращения в ничто или того, что тебя раздавят превосходящие силы. Излишне говорить, что проективное измерение этих тревог представлено в бессознательном как желание высосать кровь, опустошить или раздавить другого (мать, отца внутри матери, братьев и сестер), и оно тоже в конце концов выходит на свет и требует аналитического исследования.

Недавно Нэнси (она все еще в анализе) смогла сказать мне в первый раз, почему она всегда колебалась, прежде чем войти ко мне в кабинет, и слегка запиналась, переступая порог, на протяжении последних пяти лет. Она часто использовала метафоры вампиризма, но теперь сказала о своем страхе перед тем, что ею «овладеет» чуждая сила. Я откомментировала это, сказав, что она, видимо, боится войти в кабинет без ритуального колебания, словно ее могут обвинить, что она овладела моей комнатой. Проективная идентификация стала немедленно очевидной для нее, и она смогла признать свое желание, как и свой страх, что я могу физически овладеть ею, как она это чувствовала в отношении своей матери.

В ходе аналитической работы с пациентом важно не упускать из виду тонкие, невербальные сообщения (такие, как колебание Нэнси) и затем прослеживать постепенное появление в сознании еще неверба-лизованных представлений, борющихся за то, чтобы найти себе выражение. Эти переживания были прочно исключены из сознания, по большей части из-за их яростных, архаичных и догенитальных эротических фантазий о сексуальных и любовных отношениях, в которых секс бессознательно воспринимается как насилие и взаимное уничтожение, а любовь равняется смерти. Борьба за то, чтобы найти слова, которые вместят и выразят эти ранние события, это особое переживание в жизни каждого человека, переживание торжественного начала, открывающего путь к необычайному путешествию в мир психоаналитических открытий.