Глава 8 Собственный запах и собственная кожа

Жить в теле, которое не можешь почувствовать,— я считаю, самое одинокое одиночество.

Джеймс Линч

Давайте теперь рассмотрим еще два кратких обзора случаев, иллюстрирующих отношения между архаичной сексуальной фантазией и психосоматическими симптомами иным образом.

Хорошо зная о соматопсихической важности собственной кожи для пациентов, страдающих от различных форм аллергии, и думая об их загадочных соматических драмах и детских переживаниях, я всегда поражалась невероятной важности запаха. Крошечные дети уже ищут грудь с помощью обоняния; размышляя об этом, я подумала, что каждый ребенок наверняка знает запах половых органов матери и несомненно различает родителей, среди прочих признаков, по их разному запаху. Возможно, что склонность к аллергическим реакциям может начать формироваться изначально психически, в контексте нарушенных отношений мать-дитя.

Наблюдения над некоторыми моими пациентами еще больше убедили меня, что токсичные аллергены в младенчестве представляли собой запахи, вкусы или тактильные ощущения, которых ребенок жадно искал, после того как они были им позитивно загружены Одна из моих анали-занток, у которой были аллергические реакции на различные формы «токсинов в окружающей среде», особо страдала от неистребимого запаха автозаправочных станций. Расспросив мать, она выяснила, что маленькой девочкой она прижималась к автомобилям на автозаправках с выражением экстаза, заявляя, что они «так прекрасно пахнут». Ее приходилось оттаскивать от этих манящих запахов.

У пациентов с выраженными аллергическими реакциями и особенно острой реакцией на запахи я всегда отмечала наличие конфликтных отношений с «матерью-средой» в раннем младенчестве. Это заставило меня постулировать, что раннее влечение к определенным запахам превратилось (путем научения) в запретное или опасное и поэтому должно было быть противозагружено. Но поскольку «научение» произошло тогда, когда вербальное общение было еще рудиментарным, главная защитная реакция стала соматической.

Запретные плоды

Этот отрывок взят из анализа «Жоржетты», более полно изложенного в предыдущей работе (МакДугалл, 1989). В начале нашего аналитического путешествия Жоржетта случайно пожаловалась на обилие психосоматических симптомов, включая кардиологические, желудочные и гинекологические расстройства, респираторную патологию, ревматоидный артрит и тяжелую экзему. Симптомы постепенно утихали, но вновь вспыхивали перед каждым перерывом в лечении на период отпуска. Тяжелая тревога, связанная у Жоржетты с отделением, как и ее соматические приступы (если они обрушивались на нее), заставляли ее бояться любого непостоянства в нашей аналитической работе. Для нее это было все равно, что разрыв наших отношений. При таких обстоятельствах она боялась, что оставшись в одиночестве, она снова станет жертвой яростных протестов своего тела.

И все же на седьмом году анализа Жоржетта начала заглядывать вперед и предвкушать отпуск, и это было чувством, которого она никогда прежде не испытывала. В этой точке анализа почти все ее психосоматические симптомы исчезли, хотя она все еще страдала от жестоких аллергических реакций на определенные фрукты, рыбу и морепродукты (fruits de mer, «плоды моря», по-французски допускающие игру слов — плоды матери). Всю эту пищу я стала называть «запретные плоды».

Прежде чем продолжить записи сессий, я бы хотела упомянуть, что в случае Жоржетты, как и в случаях других полисоматизированных пациентов, аллергическую реакцию вызывали многие запахи. Кроме того, она остро чувствовала собственные телесные запахи. В первые годы совместной работы Жоржетта заливалась духами из страха, что пробьется какой-нибудь естественный запах ее тела. В этот период анализа на свет вышло множество ее анально-эротических и анально-садистских фантазий. Позднее мы открыли, что она так чрезмерно душилась еще и в надежде, что это почувствуют другие анализанты (и они на самом деле часто жаловались, что запах слышен на три этажа вниз, еще при входе в дом). Когда мы смогли говорить об этой черте ее поведения, она заявила, что хочет, чтобы другие признали, что это «моя территория». Властное присутствие ее духов было предназначено для поддержания иллюзии, что у нее есть право исключительного обладания аналитиком-матерью.

Затем, через сны и ассоциации, раскрылась связь обонятельной чувствительности Жоржетты с запахами сексуального характера и, в частности, со страхом, что женщины неприятно пахнут. Один раз она захотела попробовать устрицу «из-за ее приятного запаха». Эксперимент привел к тяжелому отеку, и на следующую ночь Жоржетте приснилось женское тело в форме раковины моллюска. В своих ассоциациях она вспомнила, что когда она училась в школе, деревенские мальчишки называли половой орган девочек «ракушкой». Анализ этих важных означающих, хотя и обогатил удовольствие Жоржетты от сексуальных отношений с мужем, не привел ни к каким переменам в ее тяжелых аллергических реакциях. Они, как мы выяснили позднее, были связаны с более архаичными либидиноз-ными фантазиями, чье значение было издавна укрыто от сознания.

Видя чрезвычайную тревогу Жоржетты по поводу сна о раковине и ассоциаций к нему, я интерпретировала этот материал, сказав, что маленькая девочка внутри нее как будто хочет понюхать, потрогать, попробовать на вкус и, на самом деле, съесть половые органы своей матери — в качестве примитивного средства стать ею и обладать ее гениталиями, как и привилегиями ее женского пола и воображаемым телесным содержимым. Но, видимо, эти желания строго запрещены, и, поэтому она получает телесное сообщение о том, что накликает на себя опасность.

Несомненно, что фантазии об инкорпорации, в которых человек становится кем-то другим, съев его всего или только желаемую часть, представляют собой архаичные либидинозные желания универсального характера. Упорство этих первичных эротических желаний во взрослой жизни, в форме соматических проявлений, указывает на раннее расстройство в процессах интернализации и символизации. Но пусть теперь Жоржетта говорит о том, как распорядилась моей пробной интерпретацией ее псюхе.

Жоржетта: [На первой после летнего отпуска встрече] Я хочу кое-что важное вам сказать. У меня больше нет аллергии! В отпуске я ела все — все, что только бывает в море [тег и теге] — рыбу, устриц, лобстеров, моллюсков, гребешки. Я не могла никак наесться досыта. Какой праздник, и ни малейших следов аллергии! Я ела клубнику и малину — все, от чего мучилась прошедшие 40 лет. [Длинная пауза]

Я думала о том, что вы однажды назвали «запретными плодами» ... плодами матери — ее груди, половые органы, дети — все, что маленькая девочка во мне хотела съесть, чтобы стать женщиной. Я чувствую, что это очень верно, и не понимаю, почему эта мысль столько лет меня пугала. [Опять молчание] Один раз я хотела сказать мужу, как мне теперь нравятся дары моря [fruits de mer], и вместо этого сказала «дары отца» [fruits de рёге]!

Дж.М.: [Эта оговорка приписывает запретный плод отцу, а не матери — важное и до той поры скрытое измерение психического мира Жоржет ты. Я прошу ее исследовать интересную идею о связи отца с морепродуктами, и она неожиданно вспоминает забытое.]

Жоржетта: Как странно ... как я могла забыть? Мой отец обожал рыбу и морепродукты. Он поглощал их с наслаждением — гребешки, креветки, ракушки, устрицы. Ой! Я вспомнила кое-что еще. Мне должно быть, было где-то года три. Я смотрела, как отец с увлечением ест ракушки или гребешки, и он предложил мне одну. Я все еще вижу, как он раздвигает две маленькие створки, как губы... Затем он выдавил несколько капель лимонного сока в нее и дал мне съесть. Я проглотила в один момент — это было восхитительно! Как вышло, что я не вспоминала все эти годы, что морепродукты были страстью отца? Что это была «его особая территория»?

Дж.М.: [Пораженная словами «страсть» и «его особая территория», выбранными для описания пищевых предпочтений отца, я решила интерпретировать образ первичной сцены, который она нарисовала передо мной в сюрреалистическом видении ребенка: отец раздвигает «губы» и льет туда лимонный сок.] Маленькие створки раковины и капли лимонного сока ... Не могло это быть детским представлением о ваших родителях вместе?

Жоржетта: Я запуталась... Все перемешалось в голове.

Дж.М.: Отец и мать?

Жоржетта: Да! И особый запах ... у отца был запах, который меня пугал. Поэтому я не позволяла ему целовать себя, когда была ребенком!

Это я тоже забыла. А теперь я думаю о том, что меня смущает. [Пауза] Мой отец, который все время ел морепродукты,— может быть, это сумасшедшая мысль, но от него пахло половыми запахами матери ... может быть, я думала, что он съел ее половые органы. [Долгое молчание] Но есть еще одно, и мне еще труднее об этом сказать. Хорошо, двигаемся дальше! Я сказала моей подруге Еве, вчера, о своем большом открытии, что для меня морепродукты представляют собой женщин, женский пол, а она ответила, что сперма тоже пахнет, как креветки.

Дж.М.: Дары моря? ... Где оба пола встретились? Это та идея, которую трудно исследовать?

Жоржетта: Я думаю, что для меня родители не были парой.

Здесь я напомнила Жоржетте, как часто она говорила, что запахи ее преследуют. Теперь казалось очевидным, что через свои аллергические реакции она отказывалась от сексуальных запахов, которые когда-то так влекли ее, и от их неявного смысла, что ее родители были сексуальной парой. Ритуал закрывания рта и задержки дыхания, который она осуществляла тайно все свое детство, был, несомненно, намеренным, и, как она всегда утверждала, служил защитой от смерти. Но я заинтересовалась, не был ли он также способом отрицания сексуальных отношений между родителями, которые маленькая Жоржетта воспринимала, как угрозу смерти.

Жоржетта: Да, я начинаю это видеть!

Дж.М.: Видеть?

Жоржетта: Да, и понимать ... Запах! Это запаха их комнаты я старалась избежать любой ценой!

Впервые за семь лет Жоржетта смогла признать, что ее родители спали вместе в одной постели, по крайней мере до тех пор, пока ей не исполнилось три года. Далее на сессии она вспомнила сон, который рассказывала мне в самую первую неделю анализа: она рассматривает пару хрустальных сережек, но никак не может их надеть. Так как это было одно из ее первых сновидений, я отметила созвучные слова pair, ears, erarrings (пара, уши, сережки) и неспособность пациентки использовать эти предметы, но ей не приходило в голову никаких ассоциаций. Теперь она с удовольствием объяснила: «Я знаю, откуда эти хрустальные сережки — это подвески из люстры в их спальне!»

Новое и жизненно важное звено вышло на передний план в цепи забытых воспоминаний из внутреннего мира Жоржетты. Теперь можно было добавить эдипальное измерение во все, что удалось реконструировать из страстной любви-ненависти Жоржетты к матери и ее телу. Нар-циссическое умерщвление и отчаяние, которое Жоржетта несомненно переживала в детстве при рождении своих сестер, теперь сконцентрировалось в забытом воспоминании (покрывающем воспоминании, обреченном на вытеснение), в котором ее отец жадно наслаждается половыми органами матери (замаскированными под морепродукты), от чего возникают их совместные плоды — маленькие сестры.

Перед лицом своего инфантильного желания съесть мать (которое представляет собой самую раннюю попытку всякого ребенка интернали-зовать мать-вселенную и либидинозно обладать ею) маленькая влюбленная «людоедка» не могла повернуться ни к матери, ни к отцу за каким бы то ни было подтверждением, что и она тоже однажды станет женщиной и будет иметь право на собственные эротические желания и их исполнение. По многим причинам (из которых я укажу только некоторые) Жоржетте «некуда было двигаться». В мире ее интрапсихических представительств не было модели любящей пары, чей пример мог бы приоткрыть ей ее будущее как женщины.

После рождения маленькой сестры (что почти наверняка повлекло неожиданное снижение ценности Жоржетты в глазах матери) любая попытка вцепиться в свою психически отсутствующую мать была вдвойне опасной: с одной стороны, требование слияния навлекало на Жоржетту психическую смерть; с другой стороны, она была в ужасе от собственных деструктивных желаний, боясь, что может всемогущественно разрушить (поглотить) отца, мать и маленьких сестер (плоды материнской утробы и отцовского семени) и, следовательно, утратить собственное право жить.

Вместо этого ее фантазии были надежно похоронены во вкусе клубники и малины, в запахе ракушек и морепродуктов — во вкусах и запахах, благоухающих соматическими воспоминаниями и архаичными либидинозными стремлениями ребенка, приобретающими словесное и эдипальное значение только вторично. Другими словами, эти «запретные плоды» — не только верные символы, но символические эквиваленты (Сигал, 1957), которые не были трансформированы в языковые означающие различных аспектов «матери-груди».

Без раннего субстрата психологического дистресса те же самые элементы могли бы быть использованы для создания скорее истерических, чем психосоматических симптомов. Забытое воспоминание об отце,

предлагающем ракушку маленькой дочке, которое вкратце содержит в себе все об отцовской прокреативной роли и о первичной сцене, само по себе не могло породить тяжелую психосоматическую регрессию, которая мучила Жоржетту всю ее жизнь. Довербальные означающие раннего детства, еще неспособные к словесной символизации, вместо этого породили серии символических равенств, что Сигал (1957) уподобляет психотическому механизму Мы можем также предположить, что «запретные плоды» были все-таки психически зарегистрированы как «пиктограмма» (Оланье, 1975), или, по терминологии Биона (1963), как «бета-элементы», не трансформированные «альфа»-функционированием отсутствующей матери. В отсутствие словесных представлений в распоряжении псюхе были высоко динамичные, но деструктивные предметные представления (Фрейд, 1915а). Не было «сигнальной тревоги» перед лицом психического конфликта. Сигналы тревоги подавало только предметное представление. Не имея словесного содержания, эти сигналы поднимали по тревоге неконтролируемые бессознательные силы, всякий раз, когда псюхе обнаруживала угрожающую ситуацию (такую, как переживание уничтожения или ощущение убийственной ярости).

На эти немые доэдипальные предупреждения наслоились эдипальные запреты гомосексуального и гетеросексуального характера. Достигнув возможности словесного выражения ко времени эдипального конфликта, они были впоследствии вытеснены, представляя собой потенциальную основу для конструирования невротических симптомов. В результате это отсутствие сильных невротических защит открыло Жоржетту риску соматических взрывов, если она выполнит свое прошлое инцестуозное желание, превратившееся в желание есть «запретные плоды». Как в младенчестве, психическому дистрессу соответствовали только пиктографические предметные представления телесных ощущений. Эти соматические болезни были позднее загружены садистскими фантазиями, повернутыми против нее и ее тела. Через соматизацию любовные и деструктивные детские желания оставались полностью скрытыми от сознания и предсознания. Но, как заметил Фрейд (1923), аффект легко минует слой предсознательного в психическом функционировании. Столкнувшись с глубоко тревожащим аффектом, псюхе Жоржетты посылала только первичные соматопсихические сигналы.

Когда во время раннего структурного развития псюхе установилась связь между угрожающими аффектами и их соматическим выражением, эти патологические соматопсихические связи могут держаться всю жизнь, не давая индивиду никаких других средств, чем соматическая дезорганизация, для реакции на внешние и внутренние напряжения. Из-за цепкой памяти тела, в соединении с отсутствием вербального осмысления, ситуации, нагруженные архаичным аффектом, исключаются из более высокоразвитых форм психического представительства и распознавания аффекта. Парадоксально, но психосоматически недуги, даже угрожающие жизни по своей природе, могут рассматриваться как служащие цели психического выживания.

В случае Жоржетты ее техника выживания требовала от нее удушить все враждебные мысли, возникающие против ее первых объектов любви. Вместо своей психосексуальной истории Жоржетта создавала психобиологическую; ее непризнанные эмоциональные конфликты проявились в серьезной анорексии, которая продолжалась все ее детство и подростковый период, как и «отказ дышать», выраженный в ее астматических приступах, начавшихся с младенчества. К ним добавился немой бунт, результатом которого стала сердечная патология, гинекологические нарушения, язва, отеки и нейродермит. Жоржетта считала, что желанная и страшная фантазия, что может быть «только одно тело на двух человек», была материнским законом. Отказ подчиниться этому закону поколебал бы ее отношения слияния с матерью и повлек бы потерю материнской любви. Только ужас психической смерти смог вынудить Жоржетту ослабить это слияние. Таким образом она находила успокоение в своих телесных страданиях, поскольку они уверяли ее, через телесные ограничения, что ее тело принадлежит ей. Она больше не боялась деструктивных аспектов своего желания слиться с матерью-вселенной, которое угрожало целостности ее физического образа и чувству личной идентичности. Следовательно, можно предположить, йто психосоматические проявления у Жоржетты несли в себе ее глубокую решимость выжить. Ее постоянная соматическая игра на психоаналитической сцене позволила нам расшифровать первичный «язык» тела и перевести эти немые сообщения в психические представительства, которые впервые смогли найти свое словесное выражение. '

Крик кожи

Вторая клиническая иллюстрация может дать нам дальнейшее понимание гипотезы, что психосоматические заболевания представляют собой (среди прочих своих психических функций) защиту от архаичных сексуальных стремлений. Отрывок случая, приведенный ниже, взят из анализа пациента, цитированного в предыдущих работах (МакДугалл, 1978а, 1982). Я много записывала во время анализа Жана-Поля, потому что, во-первых, не понимала хода его мыслей. Далее, меня зачаровывала его речь — очень поэтическая, но не выражающая чувств ясно. Фактически он боялся, что если позволит своим мыслям и эмоциям течь свободно, то сойдет с ума.

Жану-Полю было 39 лет, когда он впервые пришел ко мне. По телефону я сказала ему, что могу проконсультировать его, но у меня нет места в расписании еще год — на тот случай, если он думает о том, чтобы начать анализ. Хорошо выглядящий мужчина, директор небольшого предприятия, он удивил меня тем, что не смотрел в глаза, пока говорил, и все время колебался в выборе слов, чтобы объяснить причины своего обращения за помощью. А так, он казался спокойным и говорил взвешенным тоном, почти без эмоций.

Жан-Поль: Я пришел к вам, потому что я как-то не так живу.

Дж.М. [Я попросила его рассказать мне, как же он живет.]

Жан-Поль: Ну, на работе все хорошо — пока в воздухе не носится враждебность. А тогда меня охватывает странное чувство. У меня дрожат руки. Мне кажется, это вроде паники. Так или иначе, в эти минуты я больше не могу мыслить... даже слова не могу выдавить.

Дж.М. [Словно те его переживания, которые ему было трудно описать, были связаны с его телесным здоровьем, он переключился на эту тему. ]

Жан-Поль: У моих желудочных расстройств долгая история. Мне было двадцать с небольшим, я учился в университете. Жизнь моя была пустынна. Я жил в абсолютном одиночестве, которое, по некоторым причинам, ассоциировал с болью. Хотя мне постоянно было больно, я не думал об этом много... говоря, что если ты жив, то должен ожидать несчастий.

Дж.М. [Позже я узнала, что Жан-Поль 15 лет страдал от тяжелой формы язвы желудка, и ничего с этим не делал, кроме того, что «старался найти положение, в котором удобнее ходить, учиться или есть». В конце концов произошло прободение язвы. Так и не глядя на меня, Жан-Поль снова сменил тему, словно считая свои несчастья наказанием за свою сексуальность.]

Жан-Поль: Моя сексуальная жизнь была одно несчастье. Мастурбация наполняла меня ужасом, из-за страшных предупреждений отца, так что я чувствовал себя грязным, низким, ничтожным. У меня были обрывки отношений с женщинами, но они не вели к настоящей дружбе. Я слишком уставал, чтобы быть с нормальной женщиной. [Долгая пауза] Я встретил мою жену, Надин, в университете, где мы оба изучали политические науки. Мы женаты 12 лет. Все это время она меня критикует, но хуже всего то, что она отвергает меня в сексуальном плане. Надо признать, со мной никому не было бы легко жить.

Дж.М.: Что вы хотите получить от анализа?

Жан-Поль: Ничего у меня в жизни не складывается, как надо. Все мягкое, разноцветное, музыкальное уходит мимо. [Неожиданно посмотрев на меня, кладет руку на сердце.] Все заперто — здесь.

Дж.М.: Здесь? [Повторяю его жест.]

Жан-Поль: Да, это у... ну, как это сказать... [Мучительно ищет слова.] ...у меня сердце рыдает (sanglots dans mon соег). [После короткого молчания, во время которого он рассматривает стены, снова тщательно избегая зрительного контакта, он продолжает тем же бесчувственным голосом.] Проблемы с желудком все повторяются, но с этим ничего не поделаешь. Они у меня 18 лет. Как и кожные аллергии, это то, с чем я должен просто примириться.

Говоря это, Жан-Поль чешет руку, потом делает движение, словно желая дотронуться до половых органов. Он бросает на меня взгляд и говорит: «Ну, когда мы можем начать?» Я повторяю то, что сказала по телефону,— что у меня еще год не будет свободного места. Это его не смущает, и он спрашивает: «А сколько это будет стоить? Я называю свой гонорар. Мельком взглянув на меня, он говорит: «У меня есть друг, который платит за свой анализ меньше». Я предлагаю дать ему адреса аналитиков с более низкой оплатой. Он отвечает оскорбленным тоном: «Нет, спасибо! Ну что ж, увидимся через год?»

К моему удивлению, он резко поднимается. Пока он идет к двери, я предлагаю ему позвонить мне в будущем году, если у него все еще будет желание начать анализ со мной. Он не оглядывается.

Моим первым впечатлением от первого интервью было то, что Жан-Поль страдает от депрессии, но перечитывая свои заметки несколько месяцев спустя, я поняла, что он на самом деле не способен был выразить чувство депрессии словами. Вместо этого он отыскивал конкретный способ сообщить о нем, положив руку на грудь и говоря: «Все заперто — здесь», или создавая сгущенную метафору: «у меня сердце рыдает»,— так, как изъясняются поэты и маленькие дети.

Ровно через год Жан-Поль позвонил мне, спросить, когда же мы начинаем! Позже я поняла, что это было частью его образа действий; сам того не понимая, он наслаждался магической верой в то, что все, чего он хочет, случится само собой. Я была частью этой веры, и потому ему не нужно было сообщать мне о его решении придерживаться нашей договоренности годовалой давности. По прошествии лет нам открылось, что он воспринимал мать, как того, у кого есть полное право на его тело; и сам тоже считал, что имеет всемогущественное право на ее тело. Это убеждение подкреплялось тем, что мать кормила его грудью до четырех лет.

На первом году нашей совместной работы Жан-Поль или молчал, или бранил жену за отсутствие энтузиазма в их сексуальных отношениях. Сны снились ему очень редко, а фантазий вовсе не было. Однако он часто упоминал свою язву и дерматологические проблемы, и я «услышала» эти сообщения, как сновидения, и заинтересовалась, не заняли ли они, и в самом деле, место сновидений и фантазий.

В то время я была довольно молодым аналитиком и мало знала о глубинном значении соматических жалоб моих пациентов. С Жаном-Полем у меня часто возникало чувство, что от меня что-то ускользает, и я стала делать очень много записей. Я также поощряла его к попыткам ухватить чувства и фантазии и поискать связи между ними и соматическими приступами. Невероятно много раз я указывала ему, что он часто страдает от обострения экземы и язвы как раз перед перерывами на период отпуска. Мало-помалу он обнаружил следы давно забытых детских и подростковых попыток справиться со своей всеохватывающей тревогой, относящейся не только к его половым органам и телу, но ко всему чувству идентичности. В безопасности аналитического кабинета он теперь был способен позволить себе погрузиться в неожиданный поток идей; он пытался поймать и описать странные ощущения и восприятия, которые в прошлом, казалось, были насильно изгнаны из его сознания (и потому оказались недоступными в качестве элементов для сновидений). Таким образом он научил меня очень многому в понимании психической экономии, стоящей за психосоматическими явлениями.

Я часто вмешивалась в аналитический процесс с намерением помочь Жану-Полю воспринять способ его психического функционирования: он исключал любую мысль, окрашенную аффектом и отбрасывал любые свободные фантазии. По мере продолжения нашего аналитического путешествия фантазии медленно стали оттеснять соматические сообщения. Через три года интенсивной работы Жан Поль освободился от желудочной патологии — за редкими исключениями, такими как объявление об отпуске. К тому времени как была сделана приведенная ниже запись, мы приближались к пятому году работы.

Отделение, садизм и соматизация

Надвигающееся отделение никогда не вызывало никакой аффективной реакции у Жана-Поля, а вот его желудочные симптомы неизменно снова обострялись. Они были так регулярны, что даже он не мог этого отрицать, и одновременно их сопровождали другие невербальные проявления. Например, Жан Поль никогда не мог запомнить сроков моего отпуска, и были случаи, когда он приходил на сессию в свое обычное время уже после моего отъезда. На этот раз он тщательно записал, что мы заканчиваем год 11 июля, но это не помешало ему на предпоследней сессии заявить, что, к его величайшему сожалению, он будет вынужден пропустить сессию 25 июля! ¹⁵

Жан-Поль: Как нет сессии 25-го? Ах, да! Мадам решила взять отпуск? Уезжаете завтра? Что ж, мне все равно. [Пауза] Если вам интересно, я думаю о своем пенисе. Большой, загорелый, очень хорошо выглядит, я вас уверяю.

Дж.М.: [Здесь Жан-Поль затрагивает тему, которая уже возникала несколько раз — продуманные фантазии о фелляции, в которых я принимаю участие и получаю грандиозное удовольствие. Фантазии никогда не носят генитального характера, ограничиваясь частичными объектами, ртом и пенисом.] Нет ли связи между нашей приближающейся разлукой и этими эротическими фантазиями, соединяющими нас и, возможно, отрицающими разлуку?

Жан-Поль: Полный абсурд! Так вы едете в отпуск? Замечательно! Я был бы чокнутым, если бы беспокоился о такой ерунде. [Пауза] Мой пенис не так хорошо выглядит, как я хвастал... слегка бесформенный и темного цвета. Во время эрекции он выглядит, как шило.

Жан-Поль не может вынести мысли о том, что его мог бы беспокоить перерыв на отпуск. Предлагая мне лестное описание своего пениса, он считает, что сменил тему. Мое вмешательство, с предположением, что эти темы могут быть связаны, воспринимается, как нарциссическая обида. В любом случае, воображаемый обмен между нами слегка сдвинулся к садизму, обнажая противоположную часть его эротической фантазии.

Жан-Поль: Я вижу, как нападаю на ваш рот своим членом. У вас на груди остаются коричневые, ужасные пятна. [Пауза] Руки опять так и прыгают, словно их током дергает. Это раздражает!

Дж.М.: [Образ этого нападения на мое лицо несомненно относится и к моей интерпретации, которую Жан-Поль воспринял как нападение на его фаллический нарциссизм. Физические ощущения в его руках кажутся мне остатком аффекта, который был задавлен и поэтому не мог получить психического представительства.] Можете вы подумать о чем-то, что могло бы сопутствовать этим ощущениям, как от электрического тока, в ваших руках?

Жан-Поль: Вы могли бы разорвать своим ртом мой пенис на части. Господи боже, что я говорю [зажимает ротруками]

В этих ассоциациях ясно видна трудность Жана-Поля — ему трудно вмещать и прорабатывать амбивалентные чувства, касающиеся его самого или других людей. Его пенис «расщепляется» на два контрастных образа: с одной стороны, его половой орган очаровывает и восхищает, но только чтобы через секунду стать безобразным и опасным. Аналитик в его фантазии вначале эротически восприимчива к его «очень хорошо выглядящему» пенису, а затем с яростью кастрирует, разрывая пенис зубами на части.

В этой фазе анализа Жана-Поля кастрационная тревога могла быть выражена только в догенитальных терминах пениса/груцей и рта/влага-лища, приносящих взаимное удовлетворение и уничтожающих друг друга,— «коричневые, ужасные пятна» предвещают фантазии о фекальном нападении. Частичные объекты не являются ни хорошими, ни плохими, но идеализированными и преследующими. Столкнувшись с первичной формой сексуального обмена, Жан-Поль пользуется не вытеснением, а исключением; весь конфликт просто выкидывается из цепочки символов. Основываясь на предыдущих сессиях, я предчувствовала, что это вызовет или бредовые проекции, или соматизацию.

Жан-Поль: У меня была ужасная боль в желудке последние две недели — и я не хочу об этом говорить. Это так по-детски, что это всегда случается перед отпуском. И вот экзема у меня между пальцев, тоже! Но это от сексуальной фрустрации. Надин меня полностью отвергает в эти дни.

Дж.М.: [Стараясь сделать его соматические проявления более доступными вербальному осмыслению и в надежде предупредить постоянную блокировку аффекта, которая так много изглаживала из психической реальности Жана-Поля и так затрудняла нашу работу, я попыталась связать эти беды с аффективным содержанием фантазии.] Надин и я, мы обе отвергаем вас: она отказывается от сексуальных отношений; я бросаю вас и уезжаю в отпуск, и рву зубами ваш пенис. А вы, вместо того чтобы стать агрессивным, преподносите себя, как больного, беспомощного, полностью неспособного причинить вред.

Жан-Поль: Но у меня нет агрессивных чувств ни к одной из вас. Кроме того, я обожаю женщин!

Дж.М.: Может быть, здесь говорят две разные ваши части: одна, которая обожает женщин, и другая, которая боится их агрессии?

Жан-Поль: Меня расстраивает эта идея... Я чувствую, у меня сжимается что-то в желудке.

Дж.М.: А вы можете вообразить это «что-то» вместо ощущения сжатия?

Жан-Поль: Надин! Когда она не хочет заниматься любовью, я воображаю, что мой пенис — добела раскаленное шило, воткнутое ей в живот. Она извивается, как червяк, и не может освободиться. [Пауза] От этой мысли мне приятно!

Дж.М. [Шило-пенис... кастрирующий рот... нападение, воображаемое в виде шила в животе Надин, и, в следующий момент, «что-то» что сжимается в его собственном животе... путаница внутреннего и внешнего, Я и объекта — все это переполняет мое воображение и возникает неясная мысль, не «желудочное» ли это воображение. Не найдя адекватной интерпретации, я решаю ждать.]

Жан-Поль: Ваше молчание пугает меня. [Пауза] Я думаю о своем страхе перед толпой в День взятия Бастилии: они могут праздновать его, но, я вас уверяю, меня вы не встретите на улицах. Я всегда боюсь, что в толпе дело обернется скверно.

Здесь Жан-Поль дает интересный пример проективной идентификации. Как указывает Бион (1963), этот механизм — архаичная форма мышления. Жан-Поль теперь приписывает анонимной «толпе» свои собственные враждебные чувства, которые он не может ни вместить, ни развить до уровня вербальной мысли. Вместо нападения на «женщину» своим «шилом-пенисом» (возможно, на содержимое ее живота — на «толпу» детей?), Жан-Поль сам находится под угрозой нападения толпы. Его следующая ассоциация подсказывает, что защита, предоставляемая проективной идентификацией, хрупка и склонна ломаться, оставляя за собой соматические ощущения и чувства деперсонализации.

Жан-Поль: Один раз, когда я уходил отсюда, на улице собралась толпа. Я почувствовал головокружение и сказал себе: «Надо что-то быстро вообразить, чтобы суметь перейти через улицу». Тут я подумал о своем пенисе, как он поднимается, сильный и чистый ... как утверждение. [Эта попытка пересилить захлестывающую тревогу через эротизацию напоминает его попытку в начале сессии справиться с невыраженными чувствами по поводу отпуска путем эротизации переноса.] Но эта идея не сработала. Я сразу увидел свой пенис, весь коричневый и страшненький, покрытый болячками. Так что я — был беззащитен. И тут у меня голова раскололась надвое; я чувствовал это. Такой ужас... меня затошнило.

Погрузившись в свой невыразимый конфликт, Жан-Поль, кажется, испытал краткое чувство деперсонализации. «У меня голова раскололась надвое»,— мысль, порожденная первичным процессом мышления, в таком виде она могла появиться в сновидении. Этот сгущеный образ отражает смешение Жаном-Полем себя и других, а также неразделимое слияние либидинозных и деструктивных импульсов. Его сильно загруженная желудочная область предоставляет ему еще одну соматическую метафору, взамен интрапсихических представительств и эмоций: конфликт подает себя, как рвотный позыв.

Возникло искушение представить себе, что деструктивные и каннибальские фантазии Жана-Поля и были причиной его желудочной патологии, но все указывало на противоположный вывод: сама его неспособность позволить себе переживать такие импульсы и проговаривать их оставляла его с «безымянным ужасом» (Бион, 1962), который он не мог ни вместить, ни обдумать. В его язве можно увидеть протосимволиче-ское значение (которое, в результате аналитического процесса, медленно приобретало фантазийное содержание). В то же время, ответ его желудка на психический конфликт также можно понимать, как психосоматическую регрессию на ту раннюю стадию недифференцированного аффекта, при котором гиперфункция желудка стимулируется и эротическим возбуждением, и деструктивной яростью. Я набросала эти начальные заметки, потому что путанный и возбужденный монолог Жана-Поля вызвал у меня потребность внести некий порядок в мое собственное мышление. Во всяком случае, он резко вернул меня к своему дискурсу.

Жан-Поль: Я совсем растерялся теперь — и вот интересно, у вас в голове такая же неразбериха, как у меня?

Дж.М.: И у меня «голова раскололась надвое»?

Жан-Поль: Ха! Это вернее, чем вы думаете. Всю неделю я говорил себе: «Приехали! Снова боли в желудке, и может быть, это серьезно. И экзема тоже! Я еще расскажу ей, как я болен, и что все это из-за нее». Я обещал себе, что вы отправитесь в отпуск, раздираемая виной за то, что так плохо ведете этот анализ!

Дж.М.: [Жан-Поль продолжает подробно развивать свою мысль, о боли и тревоге, которые, он надеется, я буду испытывать в отпуске. Мне приятно видеть, что впервые он реагирует несколько аффективно на наше разделение. Однако, страдать предстоит не ему, а мне.] Так что я могу отправляться в отпуск при условии, что мысленно возьму вас с собой, «раздираемая» изнутри тревогой? Как вы думаете, это поможет вам избавиться от вашей внутренней тревоги, если вы переложите ее на меня?

Жан-Поль: Сука! Господи, что я теперь сказал? [прижимает руки ко рту] Простите... вырвалось, знаете. Вы не сердитесь на меня, я надеюсь? [Пауза] Скажите что-нибудь! Я боюсь!

Дж.М.: Опасных слов? Мыслей, которые могут убить? [Здесь я ссылаюсь на более раннюю сессию, когда он боялся что-либо воображать, в страхе, что так и получится.]

Жан-Поль: А, ... да! Сейчас я не хотел это говорить, но думал... хорошо... о прекрасном детективном рассказе... преступник был душителем. Но он душил только женщин. Возбуждающих желание. Ах, если бы только я был сумасшедшим! Знаете, в удушении есть что-то особенное... это почти ласка. [Пауза] Я пугаю вас?

Дж.М. [Расцветающие фантазии Жана-Поля о насилии и физическом нападении на женщин находятся в таком разительном контрасте с предыдущим заявлением, что он «обожает женщин» и неспособен к агрессивным мыслям о них, что я спрашиваю его, не может ли быть «возбуждающая» идея об удушении женщин таким способом эротического контакта с ними, при котором их опасные стороны остаются под контролем. Это вмешательство ведет к неожиданным свободным ассоциациям, касающимся мастурбациии (никогда прежде не приводившимся), и указывает в направлении препубертатных фантазий о садистском половом акте.]

Жан-Поль: То, что вы сказали, вызывает у меня странное чувство, точнее, напоминает мне: когда мне было около девяти, я душил свой пенис. Больно было ужасно, но и ужасное удовольствие доставляло.

Дж.М. [Так я впервые узнала о попытках Жана-Поля справиться с кастрационной тревогой через изобретение сексуального отклонения, при котором его страх (что его пенис будет «задушен» из-за запретных сексуальных желаний) становился источником возбуждения и удовольствия. Вытесненные фантазии, раскрытые в этой мас-турбаторной активности, начали занимать свое место в цепочке архаичных образов первичной сцены: Пожирающий и кастрирующий рот... душащая вагина с оральными и анальными качествами... отношения «душитель —удушаемый», в которых Жан-Поль душил бы за шею женщину (вместо своего пениса) — и таким образом, через проективную идентификацию и отсутствие различения Я и объекта, ухитрился бы приблизиться эротически, и в то же время под контролем, к опасной женщине и пугающему импульсу.]

Жан-Поль: Скажите что-нибудь! Честно говоря, я думаю, что вы сегодня не очень-то ко мне расположены.

Дж.М.: Женщина-сука с половым органом, который душит? Жан-Поль: Это важная мысль! [Все его тело, напряженное и закостеневшее последние десять минут, заметно расслабляется, появляются новые ассоциации, несущие классический символ опасных женских гениталий.] То, что вы сейчас сказали, заставило меня вспомнить, как я боюсь пауков. Я их ненавижу. У меня в кабинете как-то появился один, на потолке. Я окаменел от страха., не мог ни слова понять, что мне секретарша говорит.

Женщина-паук, пожирающая и душащая, парализующая жертву, теперь ясно была видна за «обожаемым» образом. В бессознательной фантазии Жана-Поля сексуальные отношения представляли собой дуэль, в которой ему противостоял ужасный противник: он встречался один на один с архаичным материнским образом, без всякого фаллического символического отцовского объекта, с которым можно было бы идентифицироваться или искать у него защиты. Может быть, Жан-Поль должен был «приручать» свои сексуальные объекты, всячески их соблазняя? Или главенствовать над ними через фантазии о садистском нападении?

Затем Жан-Поль привел ряд воспоминаний о пауках. Маленьким мальчиком он обожал насекомых, особенно пауков и играл с ними часами. Это время, в латентном и раннем пубертатном возрасте, совпадало с периодом его изобретения душить свой пенис. Рассказывая, он неожиданно понял свои противоречивые чувства к паукам: любимые спутники его детства теперь стали источником фобийной тревоги. После этой сессии я снова отметила, что объекты деятельности, которые были сильно загружены запретными эротическими и садистскими значениями в детстве, должны быть контркатектированы (противозагружены) во взрослом возрасте, и что решение этого конфликта может принять разные формы, от невроза до психоза и до психосоматики.

Жан-Поль: Как это я вышел на этих пауков?

Дж.М.: Через женщину-паука, которая сегодня не очень-то к вам расположена?

Жан-Поль: Ужас! Я получил картину моего секса положительно искалеченную вами. [Пауза] Когда я хочу заняться любовью, а Надин мне отказывает, у меня возникает крапивница вокруг гениталий.

Дж.М.: Как будто вы заменяете крапивницей занятия любовью? О чем вас заставляет подумать крапивница?

Жан-Поль: Фу! Муравьи, черви, все эти, которые везде пробираются. Кошмар. От одного разговора об этом у меня уже везде чешется. Когда Надин отказывается от секса день за днем, именно так я себя и чувствую, словно покрыт насекомыми. Зудит во всех местах, даже где нет крапивницы. Волосы становятся сальными и прилипают к голове. Я чувствую себя грязным и все время должен принимать душ.

Дж.М.: [Следы истерической конверсии и обсессивно-компульсив-ного поведения уже видны, но еще плохо организованы. Игры с насекомыми из прошлого и детские фантазии о первичной сцене теперь заменились кожными ощущениями и анальной фантазией; сама кожа Жана-Поля стала разъяряться, когда Надин отталкивает его, и весь его образ тела покрылся воображаемыми фекалиями.] Как вы думаете, что говорит этот язык кожи?

Жан-Поль: Это напоминает мне мать и ее ужасные кожные высыпания. От одного взгляда на нее я чесался. [Жан-Поль трясет руками в воздухе, чешет их и трет, будто сбрасывая насекомых.]

Дж.М.: [Яраздумываю об образах, которыми Жан-Поль передавал свою мать, так что она представала одновременно соблазнительной и фрустрирующей. Теперь он, кажется, проживает регрессивную фантазию, что находится в ее коже (желание слиться? отменить отделение от нее?) и наказан за свое вторжение (фантазийная кастрация, которую он понес «на собственной шкуре»?). Какие бы ответы мы ни нашли, кажется несомненным, что холодность Надин, в совокупности с неминуемым расставанием на время отпуска, внесли большой вклад в реактивацию запрещения архаичных эротических стремлений Жана-Поля к своей матери.] Так вы оказались «в шкуре матери», в ее коже?

Жан-Поль: Черт возьми! Стать матерью — не решение! Кроме того, идея жуткая. Сексуальное желание к матери не беспокоит меня — я всегда знал, что считаю мать сексуально привлекательной женщиной. Меня гложет сама мысль быть в ее коже. По мне везде мурашки ползут.

Здесь Жан-Поль дает намек на первичную природу своего желания стать единым целым со своей матерью, несомненно активизированного не признаваемой им угрозой отделения и того, что его бросят (мой отпуск, резкие отказы Надин). Орально-кастрационная и анально-выделительная токсичная фантазия делает первоначальный объект желания, материнское тело и гениталии, архаичной линией первичной защиты. Но смешение Я-объект (обязанное, отчасти, особому характеру отношений Жана-Поля с матерью и обедненной структуре эдипальной организации, которой эти отношения способствовали) могло привести только к смещениям, сгущениям, проекциям и контр-проекциям в нескончаемых цикличных рядах: материнское тело... его содержимое... ее кожа... пенис-шея, за которую душат... женщина-толпа... паук.

Внутренняя борьба Жана-Поля со своей матерью и ее особыми либидинозными вложениями в него, казалось бы, нашла (и затем утратила) множественные физические выражения, которые были детскими попытками самоизлечения перед лицом психической боли и потери себя. Некоторые из этих решений только теперь возвращались в его сознание; многие были явно заброшены без всякой компенсации в форме новых психических конструкций: например, театр насекомых, наполовину эротизированный, наполовину сублимированный, уступил место сексуальной перверсии, истерической конверсии, фобии, аутентичной сублимации (Жан-Поль — специалист-любитель по энтомологии) и психосоматической болезни.

Дж.М.: Наше время на сегодня закончилось.

Жан-Поль: Хорошо. Я только хотел сказать, что начинаю видеть — что-то не так в моих отношениях с женщинами. Надин, вы, мать — мне есть чем заняться в летнем отпуске!

В моих заметках я размышляю о том, что пропасть между реальным телом Жана-Поля и воображаемым телесным Собственным Я становится уже, и что «бредовое» тело с расстроенным соматическим функционированием находится на пути к тому, чтобы стать символическим. С желанием успокоить себя относительно трудности аналитического путешествия, я добавила: «надеюсь, он становится способен скорее к невротическим, чем к соматическим решениям при психическом стрессе».

Размышляя о значении архаичных сексуальных образов, которые играют столь важную психическую роль для анализанта, цитированного в этой главе, я заметила, что эротизация — привилегированное средство победить очень ранние травматичные переживания. Когда такая защита рушится или действует лишь отчасти, тогда архаичные сексуальные импульсы, с их противоречивыми целями и путаницей Я-другой, исключаются из сознания. Это исключение оставляет психику и тело лишь с одной возможностью: соматический взрыв в качестве единственного средства выражения защиты.

Вновь открывающиеся в анализе фантазии — несомненно неотъемлемая часть вытесненных эротических инфантильных желаний каждого человека. Остается вопрос, почему у данных анализантов их вытеснение получило скорее соматическое, чем психологическое выражение. Присутствие сходных бессознательных фантазий у индивидов, чьим психическим предназначением руководил другой динамический субстрат и более подвижная психическая экономия, могло привести к созданию фобий или обсессивных и истерических конверсионных симптомов, вместо психосоматических расстройств.

В следующей главе, продолжающей описание клинического случая Жана-Поля, дана поразительная иллюстрация того, как психосоматические сообщения о его невысказанном конфликте медленно уступали место уверенному росту невротических конструкций. Связи, возникшие в результате проговаривания психосоматических явлений, постепенно упрочивались.