Вульгарный социологизм

«Становление человечества» антрополога В. П. Алексеева, будучи в целом традиционалистской книгой (Маркс, Энгельс, Дарвин, «гоминидная триада» и т. д.), содержала одно «революционное» положение: отказ от труда, как основного причинного фактора сапиентации. «…Физиологическая обусловленность разделения труда, усложняя формы рабочей активности животных и представляя собой биологический путь обеспечения этой усложненности, в то же время крайне неперспективно в эволюционном отношении, косно, специализированно. Оно есть не широкая магистраль эволюционного развития, а отходящие от нее тупики эволюции», – пишет Алексеев (Алексеев, 1984. С. 132, 133).

Фактология, подтолкнувшая его к смелому выводу, была связана с выявившейся неравномерностью в развитии «гоминидной триады», когда эволюция «демонстрирует резкое отставание развития мозга от появления и усовершенствования прямохождения… В развитии кисти обнаруживается не менее отчетливое замедление» (там же. С. 94). К настоящему времени этот хиатус достиг уже 4 млн лет.

Отсюда возникли две проблемы. Первая: зачем четверорукие брахиаторы перешли к прямохождению по земле, если такое объяснение, как необходимость высвободить передние конечности для труда, не работает? Второе: что вызвало прогресс мозга, если не необходимость формирования новых структур для выполнения трудовых операций? Первая трудность, получившая сакраментальное прозвище «проклятого вопроса антропогенеза», не преодолена до сих пор в рамках симиалистической парадигмы эволюции человека. «Ответом» на второй вопрос стал, по сути, отказ от причинного мышления, когда вместо ответа о причинах дается степуляционная характеристика процесса: после перехода к прямохождению некие приматы шаг за шагом стали выделяться из животного царства и мало-помалу обретать сознание.

В. Алексеев не игнорирует вопрос о причине, но переводит психофизическую проблему в психосоциальную. «Повторяю, – пишет он, – я не вижу смысла в гипотезе инстинктивного труда, она излишняя с теоретической точки зрения, так как вызвана к жизни для объяснения несуществующего явления и бездоказательна фактически. Полагаю, что об орудийной деятельности, как о труде, можно говорить только как о труде человеческом, а он начинается с возникновением человеческого общества» (там же. С. 133, 134).

Понимая абсурдность представления инстинктивного животного труда в качестве начала сознательной деятельности человека, Алексеев вместе с тем идет на отрицание очевидных фактов, ибо инстинктивный труд, безусловно, существует в природе. В. Алексеев ставит знак равенства между понятиями «орудийная деятельность» и «труд», употребляя их как синонимы (там же. С. 143, 144).

Отождествление «орудийной деятельности» и «труда» при противопоставлении их «инстинктивному труду» более чем спорно. Инстинктивный труд животных может быть орудийным. Вспомним хрестоматийный дарвиновский пример с галапагосскими вьюрками, изготавливающими однотипные заостренные палочки для извлечения насекомых из трещин.

Основной фактор эволюции психики, по Алексееву, – «переход к коллективному труду». «В этом случае особо агрессивные особи должны были подавлять свои антисоциальные качества под давлением коллектива, в то время как особи, даже физически слабые, но наделенные социальными инстинктами, с более развитым ассоциативным мышлением могли занимать ведущие места» (там же. С. 171, 172).

Во-первых, откуда уверенность в том, что в коллективе «особо агрессивные особи» должны себя подавить, чтобы подчиниться «физически слабым, но наделенным социальными инстинктами»? Зоопсихология родственных человеку видов массово свидетельствует об обратном: агрессивные, сильные особи подчиняют себе всю группу. Это же касается первобытных человеческих групп. «Некоторые выдающиеся этнографы прошлого века представляли себе первобытное общество как некий золотой век полного равенства. Этот миф и сейчас еще присутствует в школьных учебниках, – пишет этолог В. Дольник. – Но теперь мы знаем, что это не так. Первобытные группы строились по иерархическому принципу, и жизнь в них была разной в зависимости от того, какими оказывались иерархи – мудрыми, сильными вождями, свирепыми громилами или бесноватыми колдунами» (Дольник, 2009. С. 107).

Во-вторых, отрицая понятие «инстинктивный труд» в качестве причинного фактора, Алексеев вводит понятие «социальные инстинкты», а чем это эвристичней? У муравьев есть социальный инстинкт наряду с трудовым, – и что? В-третьих, откуда «особи с более развитым ассоциативным мышлением», если мышления еще нет, оно только должно сформироваться на базе коллективного труда?

В-третьих, на каком основании В. Алексеев игнорирует массовые внутристадные убийства, имевшие место среди гоминин, ту ужасную фактологию, на базе которой построил свою теорию психогенеза Ю. Семёнов? В известном смысле концепция Алексеева противоположна концепции Семёнова: пресапиенсы, считает он, не могли испытывать склонность к немотивированной агрессии, они изначально должны были иметь склонность к самоотверженному поведению, к добру и сочувствию, иначе человечество не могло состояться. Подобные теоретические «ножницы» сами по себе являются свидетельством несовершенства науки.

Книга Алексеева показала, что отказ от труда как основного причинного фактора эволюции не так-то прост, если мыслишь в рамках симиализма и степуляционных представлений о психогенезе. Замена «инстинктивного труда» на «социальный инстинкт» ничего не дает. Социальный инстинкт, равно как инстинктивный труд, – явления чисто физиологические, сущностно не отличающиеся от других физиологических потребностей животных. Искать в них исток психического не более перспективно, чем искать его в мочеиспускании животного или в поисках блох друг у друга. Можно идти от первого (инстинктивного труда), можно от второго (инстинктивного социума), результат будет один: тупиковый. Причем от фактора труда все равно избавиться не получается, ибо социум, согласно Алексееву, формируется через «коллективный труд». Получается все та же «трудовая теория», но эклектичная.

Современные ученые тоже отдают богатую дань вульгарному социологизму в качестве объяснения причин появления сознания.

«С выходом в более открытую местность связывают начало перехода к потреблению большей доли мясной пищи, – пишет М. Л. Бутовская, предусмотрительно опуская «проклятый вопрос антропогенеза» о переходе к прямохождению. – По вопросу о том, каким образом ранние Homo добывали мясо животных, нет единого мнения. Одни специалисты полагают, что гоминины были сборщиками падали (тем самым составляли конкуренцию гиенам) (Cavallo, Blumenschine, 1989; ссылка на Поршнева, который первым заявил о некрофагии в 1968 г., по непонятной причине отсутствует. – В.Т.). Другие находят возможным, что гоминины охотились на дичь мелкого и среднего размера. И в том и в другом случае следствием подобных инноваций явились: рост внутригрупповой сплоченности, укрупнение размеров группы, увеличение общих размеров групповой территории и рост межгрупповой конкуренции за ресурсы (Бутовская, Файнберг, 1993). Наряду с этим должно было происходить дальнейшее развитие интеллектуальных способностей, связанных с кооперацией для получения доступа к убитому животному (падали) и развитием стратегий коллективной охоты (Butovskaya, 1999, 2000a)» (Бутовская, 2002. С. 201. 202).

Возвратились в СССР. Дело в том, что теории всех ученых-сторонников фактора труда начинаются с труда декларативно. Далее происходит системный сбой, наблюдаемый у всех «трудовиков». Например, академик А. Н. Леонтьев в «Очерке развития психики» пишет: «Как известно, причиной, которая лежит в основе процесса очеловечения животноподобных предков человека, является возникновение труда и образование на его основе человеческого общества… Труд создал и сознание человека» (Леонтьев, 1983, «Очерк…». С. 222). Но это так и остается декларацией. Когда академик переходит к реконструкции процесса сапиентации, он сбивается на охоту. В качестве причины сапиентации «животноподобных предков человека» он приводит не коллективный труд, а коллективную загонную охоту (там же. С. 227–228). То же самое наблюдается у профессора Ю. Семёнова, который, перейдя от деклараций вводной части к реконструкции событий в главе «Основные этапы развития первобытного человеческого стада», пишет не о труде, а об охоте, начиная реконструкцию именно с нее, а не с труда (Семёнов, 1966. С. 286). Чем объяснить эту непоследовательность сторонников «трудовой теории»? Да тем, что от рефлекторного труда пути к сознанию нет. Никто ни разу не смог его обосновать и никогда не сможет. Но, точно так же нет пути к сознанию и от рефлекторной охоты, сколь бы ни были сложны ее формы, а тем более от трупоедения.

Спустя почти век пошли по второму кругу. Коллективная охота, кооперация, конкуренция, как причина развития интеллектуальных способностей. И все это подается Бутовской как нечто принципиально новое, со ссылками на саму себя! А. Н. Леонтьев эту гипотезу, беспомощную и пустую, изложил в «Очерке развития психики» еще в 1947 г.

Не является коллективная охота, а тем более совместное поедание падали причиной развития разума. Эти формы поведения прекрасно объясняются животными рефлексами во всех таксонах от муравьев до крыс, волков, гиен. У гиен и волков эти формы настолько развиты, что скорее они должны быть вершиной эволюции, имеющей разум, а не человек. Все еще в XX в. изучено, изведано, исхожено, истоптано по этим формам поведения. Во всех мыслимых и немыслимых видах. Обидно, что даже в наше время находятся горе-специалисты, которым необходимо это объяснять. Как это хождение по кругу замедляет развитие науки!

«Чтобы объяснить связь между размерами группы, пропорциональным развитием неокортекса и интеллектом, два английских исследователя Р. Берн и А. Вайтен (Byrne, Whitten, 1988) предложили гипотезу макиавеллиевского интеллекта, – пишет Бутовская. – Суть ее состоит в том, что рост интеллектуальных способностей у приматов связан с ростом сложности социальной среды. Интеллект позволяет индивидам манипулировать социальными отношениями с другими членами группы (кооперируясь с окружающими или используя последних с выгодой для себя) таким образом, чтобы не нанести урон общей сплоченности всей группы… Сложная социальная среда требует развитой системы коммуникации, эта же среда обеспечивает сохранение и передачу традиций использования орудий в общине. Приматологи установили, что при прочих равных условиях виды, живущие большими группами, затрачивают больше времени на взаимный груминг, имеют более развитую орудийную деятельность, более сложную систему коммуникации. Р. Данбар выявил отчетливую связь между частотой груминга и развитием коры головного мозга у приматов (рис. 10.7) (Dunbar, 1997)» (Бутовская, 2002. С. 202, 203).

Указанный рисунок представляет собой диаграмму, где на одной оси графически представлен интеллект обезьяны, эректуса и человека разумного. На другой – кто сколько времени потенциально должен тратить на груминг, если связывать частоту груминга с развитием интеллекта. Обезьяны – 20 %, питекантропы-эректусы – примерно 30 %, человек – 40 %. Никто из нормальных людей не занимается начесыванием друг друга 40 % своего времени. Это гипотетическая диаграмма, научная шутка в англосаксонском стиле.

Разумеется, Робин Данбар не так глуп, как его представила, вольно или невольно, Бутовская, воспринявшая все всерьез. Он говорит о другом, ровно о противоположном: о том, что связывать частоту груминга с развитием коры головного мозга – это тупиковое направление. Развитие коры, наоборот, связано с отказом от груминга, как средства общения, в пользу речи. Он вообще о речи толкует, а не о зависимости интеллекта от частоты груминга. Удивительно, как можно читать одно, а излагать другое, извращая и оглупляя непереведенного автора.

Теперь о «макиавеллиевском интеллекте»: есть ли тут зависимость между социальностью и развитием ума? Возьмем родственные виды животных. Например, стадная корова и одинокий лось. Кто-нибудь доказал, что корова умней, хитрей, коварней лося? Нет. Гиена и кошка из подотряда кошкообразных. Не думаю, что макиавеллиевский интеллект дикой кошки, гуляющей сама по себе, в чем-то уступает тому же у социальной гиены. Волк и лиса из семейства псовых: макиавеллиевский интеллект одинокой лисы попал даже в сказки, а социальный волк выглядит в сравнении с ней дураком.

Сказка – это не наука, это народная мудрость, основанная на наблюдении. Она может быть голословной (хотя я таковых народных сказок не знаю). Наука не может быть голословной по определению. Ученые должны провести сравнительные исследования интеллектов стадных и одиноких животных и только потом делать выводы, а они однозначны: одинокие животные отнюдь не глупее социальных в рамках всех таксонов. Таракан не глупее муравья, лиса не глупее волка, лось не глупее коровы, тигр не глупее льва.

Теория «макиавеллиевского интеллекта» ни на чем не основана, даже если рассуждать только о приматах. Одинокий орангутан ничуть не глупее стадной гориллы или макака. Отсюда мораль, как говорила кэрролловская Герцогиня: это не научная теория, это пустые вульгарно-социологические фантазии.

У Р. Данбара есть интересная гипотеза насчет развития интеллекта, но это не то, о чем пишет Бутовская. В работе Grooming, gossip, and the evolution of language, которая на русский наиболее адекватно переводится сленгом «Груминг, тёрки и эволюция языка», потому что перевод gossip как «сплетни» здесь неадекватен, Данбар заявил действительно интересную идею. «Социальная жизнь приматов, по-видимому, отличается от той, что встречается у большинства птиц и млекопитающих: социальность приматов основана на контактных связях, которые встречаются в других таксонах только в парных облигаторных связях», – утверждает он (Dunbar, 1996. С. 3).

Эта идея интересна тем, что неожиданна. В ее подтверждение существуют примеры. Например, птицы, как правило, контактируют телесно только в процессе спаривания, хотя есть и другие примеры, допустим – попугаи-неразлучники.

Данбар имеет в виду груминг и тёрки обезьян. Вначале поговорим о последних. На самом ли деле другие стадные животные не любят телесные контакты вне секса? Любят, и даже очень. Коровы в стаде ложатся очень тесно, когда отдыхают, пережевывая траву. Львы почти все свободное время «трутся» в прайде. Если вы держали дома котов и собак, вы должны знать, как они любят телесный контакт с людьми и друг с другом. Человек едва успевает прилечь на диван, как к нему просятся пес и кошка. Причем их не устраивает прилечь где-нибудь с краю. Им нужен именно тесный контакт. Животные воспринимают вас и друг друга, как свой социум. Мои Дорка и Муська обожали спать, прижавшись друг к другу и опровергая поговорку «живут как кошка с собакой». Бережное внимание, с каким собака относилась к ползающей по ней кошке, говорит о важности тактильного контакта для социальных животных вне облигаторных (обязывающих) связей.

Каждый контактирует вне секса, как может. У обезьян есть руки, поэтому они используют для контакта их. Собаки не имеют рук, они используют свои длинные языки и тела: облизывают друг друга, тесно прижимаются друг к другу в лежке.

Данбар не прав. Большинство социальных животных ценят не только облигаторные «семейные» связи, но и тактильные контакты по симпатии или по иерархии.

Теперь о груминге. Все млекопитающие обожают почесывание. Однако не все имеют для этого специальные инструменты: руки. Нет большего наслаждения для собак, коров, лошадей, свиней, чем почесывание. Свинья буквально валится с ног, почти теряет самоконтроль, если ее почесать по спине. «Наркотическую» зависимость свиней от тёрки профессионально используют забойщики, коварно вонзая в лежащую в сладостной истоме хрюшку нож.

Груминг у обезьян имеет еще одну цель: потребление белково-жировой пищи, которой им не хватает катастрофически, учитывая, что у них довольно большие мозги, которые состоят из белково-жировой ткани. Друг на друге обезьяны разыскивают не только вшей, блох, но и других насекомых, которые падают с листвы и застревают в шерсти, например, гусениц, паучков, жучков, а также осыпающиеся семена деревьев и лиан. Даже в наших северных лесах на людей много чего падает и много чего к ним прицепляется, а ведь люди шерсти не имеют, да и лес гораздо беднее на мелкую живность, чем тропический. На нас сыплется меньше семян сверху. Тем не менее после хождения по грибы мы долго отряхиваем одежду и волосы. Обезьянья шерсть является прекрасным аккумулятором всякой осыпи, потому что она не гладкая, как у выдры или соболя, она косматая, похожая на разлохмаченную щетку. Кроме того, с кожи постоянно отшелушиваются отмершие популяции клеток, и эту перхоть тоже охотно поедают обезьяны, делающие груминг. Клещи сами прыгают на животных, и их бывает удивительно много. Со своего боксера после получасовой прогулки по лесу или полю мне приходилось снимать до десятка. Тропическая обезьяна за день насобирает их сотни: в тропиках количество и видовое разнообразие клещей намного больше, чем в северных лесах.

Обезьяны жрут в том числе и клещей, не брезгуют. Они вообще не брезгливы. Шимпанзе иногда удается убить и сожрать какое-нибудь слабое животное, например мелкую обезьянку. В связи с тем, что эти потомки древних гоминин уже давно утратили универсальность пищеварительной системы, являются преимущественно вегетарианцами, они не могут переварить большое количество мяса в один прием. Так вот, после сытного обеда они копаются в своих испражнениях, выискивают непереваренные волокна и пожирают их. Вы как хотите, но я от обезьян не происходил.

Существуют публикации, утверждающие, будто все вышеперечисленное не может быть достаточным для насыщения обезьяны (хотя не учитывается осыпь и клещи, пишут только о блохах), но никто и не говорит о достаточности. Разумеется, это викарная еда. Но семечки, которые люди с увлечением лузгают, тоже почти невесомы. Однако диетологи упорно требуют, чтобы люди учитывали их как еду, а не просто забаву. То, что обезьяны снимают друг с друга в процессе груминга, – это самый существенный источник белково-жировой пищи для них.

Груминг играет большую роль в функционировании обезьяньего социума. Очень много написано на тему, что груминг имеет иерархическое значение: низкоранговые члены стада вычесывают более высокоранговых. Но это не означает, что высокоранговые не вычесывают низкоранговых. Альфы тоже любят полакомиться шелудяком и осыпью, для чего используют именно низкоранговых обезьян, при желании даже насильно. Что, кстати, доказывает, что груминг – это в том числе и потребление.

Связывать с грумингом интеллект беспочвенно. Все обезьяны, как высшие, так и низшие, занимаются им с увлечением, никакой зависимости от уровня интеллекта по видам здесь нет. Не случайно тот же Данбар использует в качестве примера для сравнения с людьми не антропоидов, а не самых умных среди обезьян – мартышек.