Наш внутренний калейдоскоп

Как можно представить себе мозг в целом как работающую структуру? Мы уже знаем, что он представляет собой анатомически. Во-первых, дуально-иерархическую структуру, начиная от устройства нейрона, кончая уровнем полушарий. Во-вторых, многослойно-иерархическую вертикальную складчатую структуру. Но как упрощенно представить его как функционирующую структуру? В виде «машины Тьюринга» мозг не представим, хотя Деннет предлагает вернуться к этому образу. Тогда, быть может, это кольцевая структура? Вспомним теорию функциональной системы П. К. Анохина, которая в целом верна, если исключить «опережающее отражение».

Нас интересует главное: смыслопродуцирующая функция мозга. «Одной из наиболее мощных кольцевых структур являются билатеральные зоны коры больших полушарий, замкнутые в кольцо через мозолистое тело» (Радченко, 1998. С. 201). Когда домысливаешь подобную информацию, имея в виду «зеркальность», о которой говорилось выше, на ум приходит сравнение с калейдоскопом, который представляет собой зеркально-кольцевую структуру.

Основным принципом работы калейдоскопа является инвариантность, основанная на симметрии. Это очень важно и, главное, адекватно Макрокосму, все законы которого сводимы к глобальной симметрии. Симметрия проявляется не в геометрии (хотя и в ней тоже, что подтверждает фрактальная геометрия, парадоксальная наука, геометрия негеометрических фигур), а в инвариантности относительно любых переворачиваний. На этом стоит мир. В калейдоскопе хаос приобретает организованность, благодаря системе зеркал. Не имеет ли организованность идеального в мозге человека подобный материальный источник?

Предположим, что сущие в нас, составляющие наше сознание гомункулусы, «зеркалят» друг другу, друг в друга, друг за друга, составляя замысловатые фракталы. Если эти «зеркала» не кривые (т. е. если человек не является сумасшедшим), картина получается достаточно регулярной (в калейдоскопе вообще не бывает нерегулярных картин), соответствующей законам симметрии. Часто она получается оригинальной. Такой «внутренний образ» может быть эксплицирован в оригинальную научную идею или художественное произведение. Благодаря тому, что наш мозг прошел этап настройки (как в филогенезе, так и в онтогенезе), творчество мыслеобразов программно обеспечено, что делает возможным необходимую повторяемость, устойчивость, возможность репродукции и возврата.

Все процессы происходят в калейдоскопе когерентно. Разрушение старого образа представляет собой одновременно созидание нового. Сам образ складывается благодаря мгновенному отражению, повторению без передачи импульса. Зеркал не два, не три – множество, наше внутреннее зеркало глубокое, отсюда сложность мыслеобразов, их неоднозначность.

Разрушение, одновременно являющееся созиданием, – это решение системной проблемы всей психолингвистики. Дело в том, что, продуцируя многочисленные «схемы порождения речи мозгом», психолингвисты никак не могут решить основной вопрос: что происходит в процессе порождения речи – разложение некоего первичного целостного образа на составляющие или, наоборот, синтез, когда значения собираются по крупицам? Все эти схемы делятся на два вида именно по данному критерию, отрицая друг друга в самой основе. Ситуация напоминает консилиум докторов над Буратино. Пациент скорее жив, чем мертв. Пациент скорее мертв, чем жив.

На самом деле нет ни того, ни другого, есть одновременный анализ-синтез, процессуальная когерентность, не разделенная во времени. Собственно, последнее «подозревают» многие, но никак не могут представить себе, как это может быть. Принцип работы калейдоскопа отвечает этому требованию. Калейдоскоп парадоксален «в-себе». Это игрушка со смыслом.

Известно, какое огромное значение имели в первобытном обществе многочасовые, однообразные, трансовые ритуалы. Не являлись ли они способом настройки нашего калейдоскопа? Благодаря трансовым ритуалам формировались фреймовые составляющие калейдоскопических переменных, некие психические субстантивы, которые лежат в основе работы сознания. Это то, на что вышла Н. П. Бехтерева, говоря «о сходных групповых последовательностях разрядов» в разных зонах мозга, которые «являются своего рода объединяющим, системообразующим фактором» (Бехтерева, 2010. С. 189).

Интересно, что рядом с продолговатым мозолистым телом между двумя полушариями расположена продолговатая ретикулярная формация. Ее клетки являются фильтром, отсеивающим повторяющиеся сигналы. Их, должно быть, великое множество, большинство. Все инстинкты, все рефлексы представляют собой работу повторяющихся сигналов. Блокируя их, ретикулярная формация оставляет небольшое число тех, которые реализуются в мозолистом теле при накладывании друг на друга, в голограммы, порождающие смысл. Таким образом, работа 2-й сигнальной системы обеспечивается торможением.

У концепции калейдоскопа имеется солидная философская база. По Гегелю процесс Абсолютного духа представляет собой созидание нового не вслед за разрушением старого, а в тот же самый момент. В конце XX в. Ж. Деррида предложил очень удачный термин: деконструкция. Деконструкция включает в себя два противоположных метода: деструкцию и одновременно конструкцию. На самом деле, знаменитая «деконструкция», столь модная в современных философских кругах, – это просто перевод гегелевского диалектического метода на современный лексикон. Если гегелевский метод адекватен развитию объекта познания, Универсума, то «деконструкцию» Дерриды вполне можно считать хорошей психолингвистической теорией. Деконструкция – это именно то, что происходит в мозге в момент порождения смысла. Мозг работает в том же режиме, что и Космос, он адекватен ему и только благодаря этому может служить инструментом познания Универсума.

Н. П. Бехтерева предлагала «тем, кто не работает непосредственно в данной области», представить работу мозга «как динамичную световую рекламу», когда «из набора однотипных источников слагаются ежемоментно меняющиеся, иногда очень сложные световые узоры» (Бехтерева, 2010. С. 179). Это смелое сравнение очень похоже на калейдоскоп.

У излагаемой здесь концепции имеется одно слабое место. Это связано с практикой комиссуротомий и случаев, когда одно полушарие удаляли хирургически. В таком случае люди должны были утрачивать способность порождать смысл, а это происходило не всегда.

Иногда комиссуротомии давали странные эффекты. Например, известен случай раздвоения личности, когда человек мог одной рукой прижимать к себе жену, а другой энергично отталкивать. Случаи раздвоения – прекрасное доказательство того, что человеческое сознание представляет собой спайку из двух отдельных Я.

Однако в целом относительно теории гомункулусов практика иссечений мозолистого тела у взрослых людей не показательна. Дело в том, что мозолистое тело – не единственная комиссура мозга, а только лишь основная. Когда «левый» и «правый» гомункулусы уже состоялись как тождество и друг без друга не могут, они найдут контакты вне мозолистого тела – разумеется, не без потерь. В большинстве случаев после комиссуротомии человек не выбывает из общества, но, что непреложно, теряет креативность. Поэтому эти операции и запретили.

Более показательными могли бы быть последствия комиссуротомий у детей, грудных младенцев. Может ли в таком случае сформироваться личность хотя бы на таком уровне, как у людей, переживших комиссуротомию взрослыми? Мне не пришлось долго рыться в горах литературы, разыскивая эту информацию. Я позвонил Н. П. Бехтеревой и задал этот вопрос. «Комиссуротомий детям не делали, – с ходу удовлетворила мое любопытство Наталья Петровна (она всегда отвечала очень быстро и очень конкретно, я удивлялся памяти и скорости реакций). – Во всяком случае, мне неизвестно ни одной». Это было 2 февраля 2008 г., думаю, что с тех пор ситуация не изменилась. Если академику Бехтеревой неизвестно что-то из практики операций на мозге, значит, этого не было. Данный критерий для нас закрыт, причем, похоже, навсегда.

Теперь о случаях, когда удалялось одно из полушарий. Разумеется, наиболее интересны случаи удаления «речевого» полушария. При такой резекции у детей функции речи после некоторой перестройки брало на себя правое полушарие. Мозг находил способы восстановить их функции с помощью других популяций нейронов, благодаря неспециализированности клеток ассоциативных полей мозга. Если клетки конечного мозга были бы узко специализированы (клетки разума, клетки языка, клетки фантазий, которые у некоторых ученых забили клетки разума), подобная перестройка была бы невозможна.

У взрослых подобное восстановление оказалось затруднено. Видимо, сказывается не видовая, а «профессиональная специализация» нейронов. Не знаю, насколько оправдана прямая экстраполяция на популяции людей, но мне следующий пример представляется в какой-то мере объясняющим эту ситуацию. Ребенок в обществе может стать кем угодно, невзирая на расу или профессию родителей. Видовой специализации у людей нет. Однако есть профессиональная, связанная со становлением человека как члена общества, с занятием в нем своей ниши. Биолог не может заменить конструктора, а инженер – врача. Видимо, у взрослых людей сформировались жесткие зависимости, в связи с чем мозг потерял архитектоническую пластичность. Последняя фраза взята из профессионального лексикона нейрофизиологов. Они именно так и объясняют данный феномен («жесткие» и «гибкие» звенья по Н. П. Бехтеревой).

Теоретическая трудность, которая требует честного обсуждения, заключается в следующем: как объяснить возможность всего того, что описано выше в качестве общей картины работы мозга при удаленном полушарии? Принцип отражения, создание голограмм, калейдоскопия – невозможны, когда зеркало одно.

Следует вспомнить такую особенность зеркал, как способность заключать большое в малом. Можно взять большое зеркало и отламывать от него куски. Отражаемый образ от этого не пострадает. Даже в самом маленьком обломке будет содержаться весь объект целиком, а не какая-то его часть. Сотая часть зеркала, взятого изначально, – это тоже полноценное зеркало. В случае, описанном В. В. Хохловой, левое полушарие у ребенка удалили не полностью (Хохлова, 1967). Кусочек «зеркала» остался. Сомневаюсь, что в принципе можно удалить одно полушарие полностью, не задев центральные структуры. В медицинских целях подобные операции не делают. В таком случае человек сохраниться не сможет. А вот при частичном удалении одного из полушарий возможность сохранить личность имеется, особенно у детей, даже если удалено почти все полушарие. Этот факт, безусловно, не опровергает, а подтверждает теорию, изложенную выше.

Именно зеркальный принцип – и только он – объясняет сохранение работоспособности мозга при удалении большей части полушария; способности думать и говорить, несмотря на то что удалены те части, которые в норме отвечают за логику и язык. Левое полушарие является ответственным за логику и язык – и нате вам: его удалили, а ребенок научился думать и говорить без этого. Вот и ищи после этого «клетки разума» и «клетки языка»! Этот казус – самый четкий и убедительный ответ журналистам, пиарящим эксперимент Ризолатти, как открытие «клеток разума». Если в левом полушарии мозга человека нет специализированных клеток разума, то их нигде нет. Оказывается, важны не сами клетки, а общение нейронных популяций, которое сохраняется, если от удаленного полушария остается некая минимальная часть.

Не могу удержаться от небольшого полемического выпада против сторонников «клеточного» подхода к разуму и языку. Представим себе, что некий ученый захотел реконструировать, как в ходе эволюции появилось лошадиное копыто. С чего он начнет? Он прежде всего найдет нормальное лошадиное копыто и возьмет его за образец. Далее ученый примется за поиск аналогов и гомологов в филогенезе лошади. Мог бы ученый идентифицировать копыто у предков лошади, живших миллионы лет назад, если бы он никогда не видел современное копыто и не знал, что это такое?

Ученые периодически сообщают миру о находках «клеток разума» у обезьян. Но где образец, по которым они их идентифицируют? Почему до сих пор не предъявили миру человечьи «клетки разума»? Зато, пожалуйста, у обезьян нашли. А у крокодилов нашли «ген языка». Остается скрестить шимпанзе с крокодилом, чтобы получить «шимпакрока разумного и говорящего». Для генетики, скрещивающей коров с помидорами, это сейчас не проблема. Но к проблеме разума и языка это не имеет никакого отношения.