Упрощение как вектор развития психики

«У детей и первобытных людей восприятие более богато и более смутно», – говорил Пиаже.

Обратите внимание, насколько сложна психика первобытных людей! Учтите еще сложность их языков, в которых десятки наклонений и падежей, где есть двойственные, тройственные и даже четверные числа! Где десятки названий для того, что у нас имеет только одно название, например снег или олень. Не может не быть резкой границы между мышлением первобытных и тем, что антропологи называют мышлением обезьян. Более того, возьму на себя смелость утверждать, что мышление цивилизованного человека даже ближе к когнитивным способностям обезьян, чем архисложное мышление первобытных людей. Далее позволю себе большую цитату из собственной статьи, посвященной филогенезу мышления, опубликованной в научном журнале.

«В современной науке очень актуально понятие «энтропия», которое пришло в гуманитарные науки из естествознания и, благодаря основателю синергетики И. Пригожину, признано всеобщим, а не только лишь физическим законом. В узком смысле энтропия – это второе начало термодинамики, которое гласит, что тепловая энергия всегда стремится к равномерному распределению в пространстве. В широком смысле понятие «энтропия» выражает стремление Природы к наиболее простым путям развития. В отличие от культуры, природа все пускает на самотек, не собираясь «доглядывать за девками, не скис ли в жбане квас» (стихотворение Цветаевой). Это культура, в отличие от природы, просто обязана заглядывать повсюду, привлекать к себе внимание, устанавливать свои порядки и даже заниматься «культурным каннибализмом», поглощая другие культуры. В этом смысле культура абсолютно «некультурна», в отличие от природы, которая, ничего не делая умышленно, в невинности своей свершает великие перемены.

Партиципированное, шизофреническое в своей основе мышление очень утомительно, невыносимо сложно. Если в каждом предмете видишь не одну сущность, а не одну, – трудно оперировать предметами. Например, берешь в руки камень, чтобы расколоть кость и добыть костный мозг, и думаешь: а вдруг это не камень? Это дух, который не простит вольного обращения с собой. А вдруг это не просто кость, это дух животного, которое тоже не простит? А если покажется, что в твой женщине и в твоем ребенке поселился «иной» – враг? Когда мышления не было совсем, было проще, было как у всех животных, без сомнений, без выбора. И вдруг оно появилось вот в такой расщепленной форме. Причем в другой форме оно и не могло появиться. Мышление, в котором привычно видят решающее «эволюционное преимущество» первых сапиенсов, появилось как экзистенциальное зло, сковывающее позитивную активность и подводящее под самоуничтожение. Для огромного количества гомининов оно стало наказанием, а не наградой. Количество видов (не особей!) пресапиенсов, не сумевших преодолеть эту проблему, исчисляется десятками. Этим объясняется факт, что не бывает недо-волков, недо-зайцев, недо-кабанов, а видов недо-людей множество. Они успешно развивались и уже обрели зачатки разума и языка, но необъяснимо исчезли. До этого миллионы лет успешно боролись за существование, вдруг появляется (фиксация по эндокранам) Разум – такой козырь! – и они пропадают почти мгновенно в историческом времени. Исключительно природными явлениями столь странный расклад не объяснить.

С чем столкнулись существа, ставшие обладателями первого, расщепленного, шизофренического сознания в какой-то степени иллюстрирует фильм А. Тарковского «Сталкер», снятый по повести А. и Б. Стругацких. Люди, попавшие в зону, не знают, в какую сторону несмертельно сделать шаг, не ужалит ли ветка дерева, не взорвется ли камень, не вспыхнет ли болото от громкого слова… Пресапиенсам пришлось еще тяжелее: при них не было проводника, и проблема расщепления сущностей была глубже: она была внутри, а не вовне. Поэтому далеко не все преодолели эту Зону, а разум явился в мир не счастливым джек-потом в игре «Эволюция», а трагедией.

Традиционная схема, будто мышление развивалось путем непрерывного усложнения, – ложная. Мышление развивалось путем упрощения, начавшись с первобытной архисложной формы партиципированного мышления. Поэтому антропологи, отрицающие качественную грань между когнитивными способностями обезьян и человеческим мышлением, должны скорее подразумевать самих себя, а не первобытных людей.

Среди ученых, занимающихся проблемами генезиса палеопсихики, бытует мнение о ключевом значении тотема и табу. Представляется, что, если мы сумеем разъяснить происхождение тотема и табу, мы «размотаем» весь клубок. З. Фрейд связывал возникновение тотема и табу с «эдиповым комплексом», уверяя, будто «в один прекрасный день» некие братья «соединились, убили и съели отца» (З. Фрейд, 2010. С. 334). Ввиду отсутствия в тот момент видеокамеры, данное утверждение представляется недоказуемым и, я бы сказал, маловероятным зигзагом мысли. Если невозможно доказать событие преступления, то о составе преступления – «эдиповом комплексе» – говорить не приходится. Подобный диагноз не ставится, если в анамнезе не выявляется скелет предка в шкафу. Объяснения Э. Тейлора и Д. Фрэзера исходят из подобия пралогического и логического мышления, тогда как они противоположны. Эти объяснения не просты, но примитивны: усложнение психики «мало-помалу», доходящее до культов и запретов. Это толкование, которое ничего не объясняет. Это то, что можно было бы ожидать от любого животного, но чего никогда не происходит. Ю. Семёнов и Ю. Бородай «выводят» тотем и табу из сексуальных запретов, но эти явления сами предопределяются тотемным табу (логический порочный круг). Ниже предлагается возможное объяснение, являющееся, безусловно, наиболее простым и в то же время находящееся в русле всеобщей закономерности. Предлагается другая парадигма: филогенез психики представлял собой не процесс усложнения, а нечто прямо противоположное – упрощение.

На самом деле – и мы можем наблюдать это даже в современности – усложнение психики есть путь культурного человека, делающего над собой каждодневное усилие. В первобытности, в качестве стихийного процесса, оно было невозможно. Даже сейчас, в век, когда существует развитая культура, подавляющее большинство людей стихийно идут на поводу у массовой псевдокультуры, о которой не только «высокие лбы», но даже сами пассивные потребители осведомлены, что она их не совершенствует, но примитивизирует и оглупляет. Факт, что люди XIX в. мыслили сложнее наших современников, на мой взгляд, неоспорим. Достаточно почитать литературу – например, сравнить Достоевского с примитивными опусами современного «интеллектуала» Коэльо.

Нерешаемой до сих пор проблемой является большая сложность древних языков в сравнении с современными (огромное количество времен, личных местоимений, применяемых ассоциативно, наличие двойственного числа и т. д.). На самом деле загадки нет. Симплификация психотипа – это энтропийная закономерность, а усложнение есть героическое противостояние ей. Основная цель культуры заключается в формировании стремления к этому противостоянию, иначе она аксиологически несостоятельна. Это антикультура, у которой есть свои Мадонны. В этом смысле культура – это парашют, замедляющий падение. Рано или поздно мы окажемся на какой-то другой земле (автор далек от ретроградных призывов «вернуться в золотой век»), но при этом важно не разбиться. Определение культуры парадоксально: это порождаемая природной энтропией антиэнтропийность.

Первобытные люди были, разумеется, далеки от подобных мыслительных экзерсисов. Дети природы пошли по пути упрощения мышления. Они выделили часть предметов в табу, фетиши, тотемы. Жить стало проще. Одно дерево – табу, зато остальные можно спокойно рубить и жечь. Один камень – фетиш, зато остальными можно колоть орехи и кости. Один вид животных – тотем, зато остальных можно безбоязненно убивать и есть. Прикасаться к женщине в полнолуние – табу, зато в остальное время можно. Интересно то, что энтропийное поведение (согласно принципу упрощения) привело к возникновению антиэнтропийных факторов.

В частности, такое мышление – ассоциативное – стало основой религии. Это вторая временная форма мышления, которую можно по-русски называть сопричастным мышлением (надеюсь, теперь ошибка переводчиков Леви-Брюля стала понятней). Это в том числе мышление чеховского «соседа», выстраивающего ассоциативные ряды в разные стороны, буквально представляющего себе человека вниз головой и делающего на основе этой ассоциации выводы. Да простят меня антропологи, но сакраментальный тезис, будто человек произошел от обезьяны, – тоже следствие ассоциации, основанной на внешнем сходстве: данный «вывод» появился до раскопок, находок, генетики и последующими исследованиями не подтвердился. Причинное мышление подводит к иному истоку (Тен, 2005).

Ассоциативное мышление бывает смешно как источник разветвленных суеверий, в том числе «научных», но это уже не шизофрения, не навязчивый partage (расщепление) сущностей, приводящий к связыванию человека по рукам и ногам в предметной деятельности.

Сопричастное (ассоциативное) мышление тоже далеко еще неэкономично, т. к. делает возможным допущение нескольких причин. Например, наступила засуха. Священник скажет, что Бог прогневался на людей, потому что они редко посещают церковь. Бродячий проповедник скажет: причина в том, что сама церковь погрязла в грехах, а люди наказаны за то, что ходят в церковь и целуют руки попам. Приезжий диссидент станет доказывать, что царь грешник, поэтому Бог царство наказывает. Деревенская знахарка посоветует искать женщину, которая обрезала волосы, но не закопала их, а сожгла, чем и вызвала засуху. Ее надо побрить налысо и утопить, тогда, возможно, пойдет дождь. До Бога высоко, до царя далеко, поэтому, как правило, хватали женщину…

Пришло время, когда люди, по сути дела, идя по пути дальнейшего упрощения мышления, поняли: надо искать одну необходимую и достаточную причину и устанавливать причинную связь, а не множество ассоциаций в разные стороны. Так появилось причинное мышление, апофеозом которого является наука, а ее главным принципом – «бритва Оккама» (не множьте сущности без необходимости). Максима, взятая в скобки, – по сути дела, когнитивный императив, категорический запрет на ассоциативное мышление. Применительно к нашему примеру: установили, что причиной засухи является перемена направления ветра, – и не надо больше ничего выдумывать. На базисе причинного мышления появляется культура, не позволяющая топить женщин в связи с засухой. Формируется аксиосфера (система ценностей культуры). Человек, обладающий причинным мышлением, но функционирующий вне аксиосферы культуры, воспринимается как моральный урод. Культурная надстройка начинает принимать меры, чтобы такие люди не имели доступа к общественно-значимым целям, корректируя систему образования и воспитания.

Всеобщий закон энтропии грозит Вселенной смертью. Можно подумать, будто упрощение мышления согласно закону энтропии – безысходный процесс, что мы сами способствуем энтропии и сами ускоряем трагический исход. Но именно потому, что причинное мышление является самым экономичным, мы смогли создать культуру, а это самый мощный антиэнтропийный фактор. Культура, имеющая аксиосферу и объектное воплощение, когда о самой культуре можно рассуждать предметно, возникла еще на фазе ассоциативного мышления, но современный вид приобрела, когда появилось причинное мышление. Агрессивный вброс Тертуллиана («верую, ибо абсурдно») был реакцией на причинное мышление, утверждавшееся в правах.

На уровне обыденного сознания причинное мышление (логика) утвердилось, когда люди осознали, что «бабка говорит надвое», и дали негативную в целом оценку такому способу познания действительности. Людям нужна единая причина, ибо без этого невозможна единая цель. Целеполагание невозможно на мине абсурда и на трясине «надвое-говорения». Детерминизм подразумевает единство причин и целей, причем не только в научном дискурсе и в практической деятельности, но даже и в религии, которая рано или поздно приходит к понятию causa sui («причина себя»), в котором содержится не только причина, но и цель. Само появление теологии как отличной от мистики формы познания Бога говорит о необходимости причинного мышления как преодоления ассоциативного, даже в рамках креацианизма.

Любая религия, включая язычество, рано или поздно приходит к теологии, которая дискурсивно является наукой, ибо формально это логическое мышление. Язычеством, имеющим теологию, является, например, буддизм. Даже в абсурде Тертуллиана содержится логика и здравый смысл: зачем верить в то, что неабсурдно? Это достаточно знать.

Законы природы мудры, включая закон энтропии. Упрощение оборачивается созданием новых сложных структур, потому что облегчает работу мысли. Идя по пути структурного упрощения, мы функционально усложняем машины. Ламповая «супер-ЭВМ» 70-х годов XX в. была устроена гораздо сложней современного самого дешевого смартфона, а возможностей у нее было неизмеримо меньше, хотя она одна занимала целое здание.

Современная культура, безусловно, определяется как культура причинного мышления, ибо даже абсурдистские направления в искусстве, литературе, поп-арте апеллируют к нему, отталкиваются от него и без него ничего собой не представляют. Абсурд может быть искусством в силу своей нарочитости на фоне поля внятного мышления. Убери этот фон – и он станет обычным безумием, представляющим интерес только для патопсихологов. В таком качестве причинное мышление является сердцевиной аксиосферы культуры, как сопричастное мышление являлось сердцевиной аксиосферы, содержание которой составляли религиозные ценности. На базе партиципированного мышления аксиосфера оформиться не может, на этой фазе, говоря гегелевским языком, культура возникает как неприродное начало, которое еще не имеет собственного бытия в себе самом» (Тен, 2013, «Аксиосфера культуры и филогенез мышления»).

Вот что представляет собой путь когнитивного развития от животных к современному человеку.