Глава двадцатая В ЧЕМ ЖЕ НА САМОМ ДЕЛЕ БЫЛА ВИНОВНА ЖЕНЩИНА, ВЗЯТАЯ В ПРЕЛЮБОДЕЯНИИ?

Глава двадцатая

В ЧЕМ ЖЕ НА САМОМ ДЕЛЕ БЫЛА ВИНОВНА ЖЕНЩИНА, ВЗЯТАЯ В ПРЕЛЮБОДЕЯНИИ?

Текст запоминается с первого прочтения, и на памяти, наверное, у каждого, его читавшего. Напомним его лишь на всякий случай.

Тут книжники и фарисеи привели к нему женщину, взятую в прелюбодеянии, и, поставивши ее посреди, сказали Ему: Учитель! эта женщина взята в прелюбодеянии; а Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями: Ты что скажешь?

(Иоан. 8:3–5)

Странности в этой захватывающей истории начинаются с первого же стиха. Дело в том, что по упомянутому закону Моисея, взятую в прелюбодеянии жену на суд мог привести только ее муж. Вопрос: систематически ли нарушали закон его ревнители или только в связи с неким из ряда вон выходящим обстоятельством? Откровенное нарушение закона фарисеями и книжниками — странность первая.

Вторая странность та, что на суд привели одну только женщину. А между тем в том же законе Моисея (Лев. 20:10) сказано, что за внебрачную связь должны быть преданы смерти оба — и прелюбодей, и прелюбодейка. Прелюбодейку привели, куда же девался ее любовник?

Казалось бы, за давностью невозможно распутать клубок совершенных и только готовившихся две тысячи лет назад преступлений. Но так может показаться только на первый взгляд. На самом деле воссоздать прошлое при наличии корректного (евангельского) описания или хотя бы представить основной стержень происходившего на дворе Иерусалимского Храма — возможно. Люди за минувшие тысячелетия ничуть не изменились, и именно поэтому можно по «незначительным» деталям, а тем более «странностям», не только восстановить психологический облик обвиняемой женщины, но и основные события ее жизни.

Читаем дальше:

Говорили же это, искушая Его, чтобы найти что-нибудь к обвинению Его. Но Иисус, наклонившись низко, писал перстом на земле, не обращая на них внимания. Когда же продолжали спрашивать Его, Он восклонившись сказал им: кто из вас без греха, первый брось на нее камень. И опять, наклонившись низко, писал на земле.

Они же, услышавши то и будучи обличаемы совестью, стали уходить один за другим, начиная от старших до последних; и остался один Иисус и женщина, стоящая посреди.

Иисус, восклонившись и не видя никого кроме женщины, сказал ей: женщина! где твои обвинители? никто не осудил тебя? Она отвечала: никто, Господи! Иисус сказал ей: и Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши.

(Иоан. 8:6–11)

Третью странность в этой истории с неудавшимся покушением на убийство можно выявить, ответив на вопрос: что мог эдакого написать Иисус, отчего книжники и фарисеи, признанные национальные праведники, начиная со старших, стали расходиться — постепенно? Не было ли их бегство связано с содержанием того текста, который появлялся на земле из-под руки Иисуса?..

Ответ в данном случае очевиден: появлявшиеся буквы складывались в слова некоего обличения («стали уходить», «будучи обличаемы совестью». — Иоан. 8:9), но оно не было чем-то безличным, общим, иначе уходили бы группами — первый ряд, за ним, получив возможность увидеть написанное, разом следующий ряд и так далее. Уходить поочередно можно только в том случае, если описывались грехи каждого индивидуально, поочередно; процесс перебора присутствующих иным быть не может.

Несомненно также, что перечислялись грехи, для обличаемых особенно постыдные — и притом определенного рода.

Грех — это не только поступок, это прежде всего состояние души, состояние подсознания. Описаний греха существует множество, все они порождение человеческой руки и только одно начертано лично Богом, Его Перстом на каменных скрижалях на все времена — это Закон десяти заповедей (Исх. 20). Соответственно, по числу заповедей все дегенератизирующие человека поступки и желания можно разделить на десять (условно) категорий.

Женщину фарисеи обвиняли в нарушении заповеди седьмой — «не прелюбодействуй». Следовательно, Христос не мог обличать фарисеев в нарушении никакой иной заповеди, скажем, заповеди «не кради», потому что в таком случае это непременно было бы воспринято как повод к препирательству о том, что красть-де грех не столь тяжкий, как прелюбодеяние: дескать, когда крадешь, хоть дети сыты, а в чужой постели расшатываются устои семьи, общества и — чего уж там! — самой вселенной. Итак, начертанные Христом на земле слова обличали присутствовавших в нарушении именно седьмой заповеди.

Могли ли приведшие женщину книжники и фарисеи быть прелюбодеями?

Их современники, услышав такое предположение, задохнулись бы от возмущения. Как такое может быть — ведь признанные же народом праведники?! Но собственное спертое дыхание — аргумент, убедительный только для самой толпы, для умеющих же наблюдать жизнь и обладающих аналитическим умом эта преданность, вообще говоря, свидетельствует, скорее, об обратном — об этих вождей неправедности. Итак, получается, могли?!

Напомним, что фарисеи — это функционеры религиозной иерархии, евреи, которые отстаивали национальную самобытность в противовес греко-римской культуре, возобладавшей в ту эпоху по всей тогдашней ойкумене — средиземноморью и части Европы. В лучшие для фарисейского движения времена их число не превышало 6 тысяч человек на все многомиллионное население этнических евреев и людей других национальностей, примкнувших к иудаизму. Фарисеи беспрестанно молились, постились, безукоризненно соблюдали праздники и связанные с ними обряды, отдавали все свои средства на религиозную проповедь — поэтому не удивительно, что слова Иисуса о недостаточности их праведности для вхождения в Царствие Божие (Мф. 5:20) производили на тогдашнюю публику сильнейшее впечатление.

Книжники — это не просто люди, которые умеют или учатся читать книги. Это нечто большее. Со времен пророка Захарии в течение почти 400 лет в Израиле пророков не было. В прежние времена именно пророки занимались нравственным воспитанием той части еврейского народа, которая хоть как-то следовала Духу Божьему. Но вот настали времена, когда, с одной стороны, учить стало как-то некого, а с другой, Бог не мог найти тех, кто принял бы на себя служение учить по Его призыву, — и пророков до времени Иоанна Крестителя и Христа не стало. Но люди, как та обезьяна перед зеркалом, воображавшая себя вполне полноценным человеком на основании надетых — пусть даже на хвост! — очков, решили поправить, как им казалось, Божью промашку. Роль учителей народа взяли на себя книжники, «люди Книги», как они себя не без гордости называли. Словом, название «книжники» указывает не столько на образованность и глубину проникновения в истинные закономерности жизни, сколько на профессию властителей умов — на способ добывания содержания и достижения положения в обществе. Стоит ли говорить, что у тех толп, которые чуть позднее с одобрением следили за распятием Христа на Голгофском кресте, книжники, наряду с фарисеями, почитались за совесть нации?

Итак, блудодействовала или нет «совесть нации»? Вопрос этот, как уже было сказано, несомненно, вызвал бы взрыв гнева у публики тех времен. Блудодействовала. Как блудодействовали способные на то жрецы и священники всех времен и народов, о чем мы узнаем из наблюдений сегодняшнего дня, и изучая мемуары очевидцев ушедших в прошлое эпох. Люди с веками не меняются.

Книжники и фарисеи, очевидно, блудодействовали не только в душе, но и буквально, во всяком случае, те из них (возможно, немногие), которые физиологически были на это способны.

Они просто иначе не могли — истинная верность, основанная на любви, возможна только во Христе. Поэтому у Христа, несомненно, было достаточно материала, чтобы начертать на песке в терминах седьмой заповеди нечто такое, отчего книжники и фарисеи, «обличаемые совестью», настолько спешили скрыться, что им и в голову не пришло напомнить о побиении камнями ими приволоченной женщины…

Вообще говоря, в этом эпизоде фарисеев интересовала не столько женщина, сколько Христос. (Женщина была лишь материалом. Другое дело, что она не была на дворе Храма человеком случайным.)

«Говорили же это, искушая Его, чтобы найти что-нибудь к обвинению Его».

Глубинный уровень ненависти фарисеев и книжников к Иисусу очевиден — это невозрождение сердца; на уровне же эмоций (подсознания) это, среди прочего, устрашающая их перспектива утратить низкопоклонство и преданность масс. Христос справедливо обличал их (Лук. 11:43; 20:46; Мк. 12:38) в том, что возвещаемые ими лозунги о защите истины, сохранении унаследованных от предков традиций, забота о благополучии народа и т. п. — не более чем словеса, игра, кощунственный спектакль. Естественно, комедианты-фарисеи не могли сосредоточиться на рассмотрении того, Кем же Иисус из Назарета был на самом деле, их заботило только «найти что-нибудь к обвинению Его». Выискать что-нибудь они собирались, не только не осмысливая сути нарастающих на Его жизненном пути событий, но даже и не выискивая какой-нибудь Его поступок, якобы двусмысленный; а просто устроив провокацию — «искушая Его».

Провокация была задумана хитроумно: если бы Христос, основываясь на свидетельствах (а их было более двух, как того и требовал закон Моисея), сказал: «Да, в соответствии с законом Моисея женщину надо казнить», — Его бы обвинили в том, что Он не подчиняется римским властям (евреи не имели права совершить ни одной казни без утверждения приговора римским наместником) и потому — бунтовщик и опасен для кесаря, римского народа и еврейской нации. А если бы Иисус сказал, что женщину нужно отпустить, то Его обвинили бы в неуважении к закону Моисея, мнениям популярных богословов и в пренебрежении свидетелями (фарисеи — у-важ-жаемые люди), а это означало лишение Его в глазах народа статуса пророка и присвоение Ему другого — богохульника.

У Иисуса не было возможности сказать ни «да», ни «нет». И, как следует из повествования, Он и не сказал. Более того, Он без единого слова теологической проповеди возвысил еще одну душу на более высокую ступень спасения.

Все, что Он ей сказал, было:

— Женщина! где твои обвинители? никто не осудил тебя?..

Такую проповедь трудно назвать продолжительной.

Но разве дело в словах? Смысл всяких слов определяется прежде всего интонацией, тоном, предварением неких последующих слов. (В данном случае в них подразумевалось: «И Я не осуждаю тебя».) После бегства «совести нации» со двора Храма женщина сказала Ему: «никто, Господи!»

Занятное, согласитесь, обращение к незнакомому мужчине, умеющему писать на земле…

Но в этом единственном слове — Господи! — вся прошлая и будущая судьба приведенной женщины. Если бы она еще до привода на суд почитала Его как Господа (а в тот год это кое-что да значило, Господом Его тогда почитали всего несколько человек, и это было, воистину, их личное решение!), то она присоединилась бы к Его ученикам. И знала бы Его по имени. К тому же сомнительно, чтобы она, будучи водима Духом Его, могла оказаться в ситуации, в которой ее были вправе схватить за волосы и потащить на суд. Отсюда следует, что она с Иисусом не только беседовала впервые, но и впервые Его исповедала Господом. Такое исповедание и есть внешнее проявление главного из чудес —обращения человека.

Однако, всякий, кто сталкивался с неподдельными чудесами, знает, что чудеса не случаются просто так. Обращение женщины произошло не вдруг (вдруг ничего не бывает), оно в прежние времена было подготовлено развитием ее души.

Причина ее на судилище исповедания, свидетельствующего об обращении, — не в том, что женщина могла убедиться во всеведении Иисуса (кстати, наравне с присутствующими! — но не обратились же стоявшие рядом с ней фарисеи!). Разумеется, острота ситуации могла ускорить некоторые и без того шедшие процессы, но не способности Иисуса к чудотворению были главным. Итак, женщина, взятая якобы в прелюбодеянии, была отнюдь не обыкновенной шлюшкой, но она отличалась от множества женщин известного поведения прежде всего тем, что позволяла себе слышать голос Божий прежде того момента, как ее за волосы потащили на двор Храма. Столь необычайное состояние души не спрячешь — оно проявляется и в высказываниях, и в выражении лица, и в поступках, а главное, в той атмосфере, которая вокруг нее создается. А раз так, раз необычность женщины была зрима, то она непременно должна была вызывать подсознательное раздражение тех же людей, которых раздражал и Иисус, — фарисеев и книжников.

В самом деле, а почему помимо тысяч и тысяч изменяющих своим мужьям женщин Иерусалима фарисеями была выбрана одна и притом та единственная, которая через несколько минут возвысилась до исповедания Иисуса Господом? Можно, конечно, говорить о вмешательстве Провидения — и это истинно так, но Провидение сводит людей по вполне естественным, в чем можно убедиться, механизмам, в том числе и психологическим. Фарисеи вовсе не были ослеплены и не были приведены в нужное место и в нужное время джинном из арабских сказок или кем-нибудь или чем-нибудь вроде того. Фарисеи и книжники пришли сами. Сами же они выбрали и женщину для провокации.

Выбрали из многих.

Она им показалась самой неприятной из всех иерусалимских женщин. Столь же отвратительной, как и Иисус…

В этом рассуждении есть одна кажущаяся неясность: если эта женщина уж такая святая и внутренне чистая, то почему ее схватили, приволокли — а ей и сказать нечего?

Почему?

Как ни странно, но ответ заключен в том же процитированном выше отрывке Евангелия от Иоанна. Ответ достаточно легко получается при совместном анализе двух упомянутых в нем фактов:

— отсутствия любовника женщины, якобы «взятой в прелюбодеянии»;

— принципом, которым были водимы обвинители, — «искушая Его, чтобы найти что-нибудь к обвинению Его».

Так уж абсолютное большинство людей устроено (в конечном счете, по своему выбору), что поменять образ мышления они или не в состоянии вообще, или это событие настолько необыденно, что ему придают статус «обращения» — центрального и единственно важного события в жизни человека. Примеры заскорузлости мышления встречаются повсюду. Если бухгалтер объясняется в любви, то он непременно высчитывает, «во сколько это ему все выльется», какую выгоду получит он, а какую — контрагент. Если армейскому старшине рассказать о гармонии и порядке во Вселенной, то он поймет это по-своему и представит полки и дивизии ангелов во главе с архангелами, проходящие на параде небесных воинств торжественным маршем перед престолом Саваофа-Вседержителя. Фарисеи тоже были профессионалами и как таковые были приучены раболепием народа, пусть даже только некоторой его части, всегда считать правыми только себя. Но в тот день (Христос, обычно проповедовавший в провинции, проповедовал в Храме во время праздника кущей уже несколько дней [Иоан. 7:12–14, 37], что не могло не вывести из себя власть имущих) фарисеи и книжники были не только в путах профессионализма, но и были одержимы стремлением «найти что-нибудь к обвинению Его», причем подсознание диктовало, что достичь поставленной цели можно только «искушая Его». Следовательно, после того, как они спланировали ситуацию, в которой любой ответ инакомыслящего, будь то «да» или «нет», давал основание для начала против Него репрессий, подходящую для провокации жертву они не могли искать иначе, как руководствуясь тем же самым типом мышления, которым они были одержимы: «найти что-нибудь к обвинению», «искушая».

Точно так же, как фарисеи и книжники сердцем чувствовали, что Иисус — богохульник, и были не в силах подвергнуть это сомнению, так же они сердцем (тем же!) чувствовали, что женщина эта — самая худшая из иерусалимлянок. Наихудшие женщины для тех мужчин, у кого в семье нет любви, — прелюбодейки. Это так, ибо прелюбодействующие в своем сердце мужчины, борясь за нравственное поведение неверных жен соседей, борются вовсе не с грехом, а защищают свою гордость, — вдруг и его жена ляжет с каким-нибудь необыкновенным валаби, а он, законный супруг, в сравнении с ним проиграет?

Итак, вполне закономерно, что фарисеи, которых приведенная женщина раздражала, подозревали ее в особой склонности не к чему-нибудь, а к известному занятию. Отсутствие в подобных случаях доказательств ни в какие времена преследователей не смущало, улики обычно фабриковали. И не только инквизиторы и чекисты. «Цель оправдывает средства» — этим принципом были одержимы многие задолго до появления ордена иезуитов.

То, что прелюбодеяния не было, доказывается также и тем, что на суд не был приведен любовник. Почему? Может, ему удалось сбежать? Сомнительно. Преследователям ненависть всегда прибавляет сил, и любовника бы непременно настигли. И даже если бы ему при попытке задержания удалось ускользнуть, то имена и обстоятельства в таких случаях обычно известны каждой соседке — настичь и привести — дело минут, и определялось только желанием карателей.

Почему же не привели? Почему не нашли? Да потому что не искали. Потому что точно знали, что он если и любовник, то фиктивный. Он был свой, — фарисей или книжник, который ради «общего благого дела» решил, искушая, разыграть двусмысленную комедию, которую при желании можно истолковать как покушение на прелюбодеяние.

На такие толкования люди горазды, и так было и в те времена тоже. Достаточно вспомнить Марию Магдалиянку (Магдалину) — общепринятый символ покаявшейся проститутки, — о которой нигде в Писаниях не говорится, что она была проституткой, а только, что Иисус изгнал из нее «семь бесов» (Мк. 16:9; Лук. 8:2), что, вообще говоря, можно истолковать по-разному, в том числе и как обращение Марии из известного языческого культа, в котором было семь ступеней посвящения, каждый из которых суть гипнотические внушения, — и это толкование наиболее достоверно. Тем не менее, истолковывают определенным образом, и на Марию Магдалиянку, ученицу Христа, так же, как и на женщину, взятую якобы в прелюбодеянии, но не таковую, — что со всей очевидностью следует как при богословском, так и при психоаналитическом подходе, — тысячелетиями иерархи религий клевещут (подсознательно и сознательно) без зазрения совести.

В какой форме проводилась провокация?

Обстоятельства вычислить несложно. Естественно, не «любовник» должен был идти в дом женщины, иначе бы у него не было бы возможности «отвертеться» от инкриминированного преступления и, как следствие, привода на суд. Идти должна была она. В сущности, для того, чтобы признать ее виновной, достаточно было застичь ее в неподобающем месте и не обязательно на ложе. Скажем, всего лишь на дворе постороннего мужчины, у которого жены нет вообще или же ее в тот момент дома не было. В таком случае хозяин имел полное право (формальное) утверждать, что он свидания этой женщине не назначал, следовательно, чист, а вот ее, очевидно, пригнал бес похотливости. Если хозяин был авторитетен (а он таким и был!), то у врагов Христа появлялся формальный повод схватить женщину за волосы и ринуться с ней на двор Храма.

Словесный повод, которым спровоцировали женщину прийти на чужой двор, мог быть: сексуальный (в обмен на известную услугу отдать векселя мужа и тем спасти семью от разорения, или просто пригласили обсудить варианты с посредником — уважаемым человеком) или религиозный (пригласили поделиться особыми воззрениями на взаимоотношения с Богом), словом, любой — теоретически. Но не более чем теоретически. Учитывая способность этой женщины в Страннике угадать Истину, назвать в первой же встрече Господом, очевидно, что истиной она, наблюдая жизнь, интересовалась и раньше — мнения ее, пусть только некоторые, с мнениями фарисеев не совпадали. Согласитесь, как это, казалось бы, естественно: пойти на двор признанного в народе «святого», который зовет тебя поделиться некоторыми соображениями об устройстве мира!..

Разумеется, все детали того покушения на убийство сейчас не восстановить, но для нас вполне достаточно доказать психологическую достоверность основного стержня событий того дня:

— организации провокации против Христа;

— организации еще одной провокации, в результате которой женщина должна была совершить некоторые действия, которые можно было бы перетолковать как намерение прелюбодействовать;

— несомненного отсутствия буквального прелюбодеяния, ввиду чего «любовника» не было оснований вести на суд.

Кроме того, мы должны обратить внимание на:

— особенности души этой женщины, выделяющие ее из множества жительниц Иерусалима, как следствие, ненависть к ней (один из подвидов страстной любви) со стороны фарисеев и книжников;

— нерешенность сексуальных проблем у самих книжников и фарисеев, их семейную неустроенность (обоюдное валабиянство), что следует из выбора заповеди, в нарушении которой они обвиняли женщину, и поспешности, с которой фарисеи бежали от появлявшихся на земле под перстом Иисуса слов; причем преступление фарисеями осмысливалось (не забывали, что доказательств против женщины нет): если бы они были невменяемы совершенно, они бы не ушли, «обличаемые совестью»…

Женщина была достаточно мудра, чтобы понимать, что защищаться бесполезно. Действительно, в евангельском повествовании нет и намека на то, что женщина пыталась доказать свою невиновность. Это отсутствие оправданий, которое для кого-то может показаться неоспоримым доказательством ее развратности, является, пожалуй, одним из самых веских аргументов в пользу не только ее невиновности, но и ее высокого духовного родства со Христом. Свидетельством не менее важным, чем то, что ей оказалось по силам и по уму исповедать Иисуса Господом. С одной стороны, как мы знаем из жизни, слезливые оправдания и утверждения, что ничего-ничего не было, для любой шлюхи типичны, даже если ее застигли не то что на чужом дворе, но и в чужой постели. Как бы это ни казалось удивительным с позиций логики, так они поступают потому, что по опыту знают — им поверят! И поверят прежде всего начальствующие (судьи, фарисеи, книжники, старейшины или аналоги их всех из других эпох и на других территориях, и т. п.), что, вообще говоря, не удивительно — людям свойственно подсознательно становиться на сторону своих. Итак, наличие оправданий, которым верят представители толпы, — это часто свидетельство нечистой души оправдывающегося.

С другой стороны, Иисус, как и женщина, «взятая в прелюбодеянии», когда Его привели на суд синедриона, тоже не оправдывался: Слово[10] для власть имущих всегда неубедительно, более того, раздражает и не более чем повод Его извратить — в том, что это так, несложно убедиться, достаточно вспомнить суд синедриона. Иисус никогда не оправдывался, но вовсе не потому, что обвинения в Его адрес были справедливы, но потому, что по опыту знал, что оправдания Его вызвали бы лишь дополнительный всплеск злобы, — а искушать людей Ему чуждо. Когда Его ложно обвиняли, Он молчал перед Синедрионом, молчал перед Пилатом. Это неоправдывание можно считать привычкой вполне устоявшейся, ведь подсознательное неприятие Слова возникло отнюдь не в ночь Его ареста в Гефсиманском саду.

Не оправдывалась и женщина. Она тоже, очевидно, привыкла, что чем дальше она идет по дороге жизни, тем больше ее высказывания вызывают раздражение. Что бы она ни сказала, она во всем оказывается виноватой, а в споре перед судом власть имущих всегда побеждает не она, а противная, даже трижды неправая сторона.

«Когда ты идешь с соперником своим к начальству, то на дороге постарайся освободиться от него, чтобы он не привел тебя к судье, а судья не отдал тебя истязателю, а истязатель не вверг тебя в темницу; сказываю тебе: не выйдешь оттуда, пока не отдашь и последней полушки» (Лук. 12:58, 59), — что мир устроен именно так, женщина, «взятая в прелюбодеянии», усвоила не со слов Иисуса во время Его бесед с учениками (она при этом не присутствовала), а извлекла из своего жизненного опыта. Отсутствие умения оправдываться даже в очевидной ситуации — следствие ее состояния души. Возвышенного состояния чистой души. Потому она и не оправдывалась ни когда ее за волосы волокли на двор Храма, ни когда она оказалась на дворе Храма.

Жертва ли эта женщина? С бытовой, стайной точки зрения — да. Но не с точки зрения вышней, не с позиций судьбы, смысл и цель которой — формирование личности. Отсюда, этот ее разве что не крестный путь на двор Храма был ей в благословение. Ведь до того дня она хотя и была интуитивно с Истиной, но лишь отчасти. Отчасти в том смысле, что, несмотря на то, что обогатилась способностью к самостоятельным суждениям, с воплощенным Словом была пространственно разъединена и добровольно, как говорится, своими ногами к Нему не шла. Теперь же, благодаря усилиям фарисеев (хоть одно по-настоящему доброе дело сделали, не отдавая, правда, себе в этом отчета!), с Христом, чьи ладони еще не были на вечные времена изувечены гвоздями, познакомилась.

Знакомство это было глубоко личное — ведь Он знал всю ее жизнь, — потому каждое произнесенное слово приобретает особый, далеко не бытовой смысл. И она поняла, что Он имел в виду.

«Иди и впредь не греши», — к какой стороне ее жизни относились эти Его слова? Разве к предполагаемому прелюбодеянию, которого, как несложно убедиться, не было (и Иисус, конечно же, знал об этом)? Или к тому, что она медлила прикоснуться к Учителю? Медлила, тем лишая себя возможности укрепить здоровое подсознание внутренне непротиворечивым понятийно-логическим мышлением. Достижение внутренней гармонии важно, поскольку оно дает не только большую защищенность от желаний вождя (или вождей вообще) и, как следствие, целостность личностного бытия, но и дарует все увеличивающиеся возможности в помощи неугодникам.

Так в чем же был ее грех?

В том, что она медлила идти, медлила возрастать, медлила жить. Разобщать себя с полнотой Истины — грех. Грех неполной отделенности от стаи.

Не получается ли, что мы, в сущности, предлагаем понимать текст Иоан. 8:3–4 противоположно буквально написанному: женщину, «взятую в прелюбодеянии», предлагаем считать существенно более порядочной, чем остальные иерусалимлянки?

В этом нет никакого кощунства, напротив, это восстановление принципов правильного понимания текстов Евангелия.

Аналогичное «противоположное» понимание необходимо и во многих других местах Писаний. Скажем, в Мк. 14:3–9 (см. также Лук. 7:36–40; Мф. 26:6) говорится о том, что Иисус с учениками был в доме у Симона-прокаженного и с ним разговаривал. Однако, если понимать слова буквально, то это невозможно, потому что ни один прокаженный не мог под угрозой непременного побиения камнями не то что ни в одном из домов селения жить, но даже к селению приближаться. Практика принудительной изоляции инфицированных неизлечимыми болезнями была необходима в те времена с той же целью, что и сейчас, — чтобы уберечь остальных жителей от мучительного заболевания, причем заразного, и нет ничего удивительного, что и в законе Моисея повеление об изгнании прокаженных высказано весьма определенно.

Как же мог Иисус с учениками оказаться у прокаженного в доме? Объяснение просто: Симон был прокаженным — некогда, но исцелился. Естественно, в те времена, когда абсолютное большинство прокаженных, если вообще не все, были обречены на гибель, выздоровевший оставался в памяти людей не тем, чем он был на остальных больных похож, а тем, чем он от них отличался. А Симон отличался тем, что он был прокаженным. Некогда. Но, в отличие от многих, — исцелился.

Древние литературные языки от современных отличаются — и существенно. Книги, в то время рукописные, были дороги, каждая страница требовала расходов, слова приходилось экономить, в древнегреческом обходились без пробелов, а в древнееврейском — даже без гласных. Вынужденно шлифовалась техника детали — парадоксальной «странности».

Все эти приемы оправданны: мудрый, способный к критическому мышлению человек над Словом будет размышлять, сообразуясь со своим жизненным опытом и своими представлениями о закономерностях мира, и потому поймет, что присутствие прокаженного в селении — это прежде всего чудо исцеления, причем силою Бога. Читателю же поверхностному, в Истине не заинтересованному, не до книг, во всяком случае не до тех, в которых каждое слово — Слово. Поверхностный такие тексты понять себе не позволит — даже при наличии подробных комментариев. Разве что запомнить, но это пользы душе не приносит…

Еще один пример правильности «противоположного» прочтения встречается уже во 2-й главе Евангелия от Матфея. Там описывается, как маги (magi, в синодальном переводе — «волхвы») пришли на поклонение младенцу Христу и преподнесли ему драгоценные дары, которые, как впоследствии выяснилось, были необходимы родителям Иисуса для бегства в Египет. Если понимать текст с тупоумной прямолинейностью, то получается, что Ветхий завет, который Иисус лично освятил Своими словами о его истинности, — якобы лжив. Ведь на страницах Ветхого завета многократно говорится, что магическое мышление противоположно Божественному, истинному, что приверженность магическому мышлению — следствие греховного состояния души, в конечном счете, рабство князю тьмы.

Очевидно, маг может прийти на непритворное поклонение Богу только силой Святого Духа, в тот момент и будет Им освобожден от оков магического мышления. Если прибегнуть к принципам мышления, единственно возможного при рассмотрении судьбы гостеприимного прокаженного, то получится, что рождество Христово было столь значительным событием, что было отмечено людьми разных профессиональных судеб, не только привычных (пастухи, священники), но и экзотических, теми людьми, которые некогда зарабатывали на территориях языческой культуры самым уважаемым там способом. Упомянутые во 2-й главе Евангелия от Матфея маги (волхвы) магами были — но некогда, к моменту же встречи с воплощенным Христом стали обыкновенными христианами. «Обыкновенное христианство» (курьерство, апостольство) — это не только состояние подсознания, но и оформившееся понятийно-логическое сознание.

Возможности оформить свои движения души словесно у бывших магов были — пророческие книги Ветхого завета хранились в каждой общине многочисленной еврейской диаспоры, на Востоке со времен Вавилонского пленения (VI в. до н. э.) целые города были заселены преимущественно евреями. Разумеется, бывшие маги могли и после своего обращения остаться состоятельными и относительно влиятельными — родственные узы с власть имущими руководителями кланов сохранилась. (Иначе откуда у них средства на столь дорогостоящие подарки? Да и если бы они были бедняками, Ирод о них бы и не услышал.)

Итак, маги-волхвы были обыкновенными верующими, отличались они единственно своим прошлым, — некогда они были почитаемыми восточным населением национал-священниками, магами, своеобразным подобием фарисеев.

Что ж, у всех своя судьба.

Свое начало.

И свой путь.

На котором порой тащат за волосы.

А впоследствии тысячелетиями порочат имя.

Спасибо тебе, женщина взятая не в прелюбодеянии, за то, что ты была. И состоялась как личность.