Глава тридцать четвертая ДРАП

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава тридцать четвертая

ДРАП

ДР`АПАТЬ, -аю, -аешь; несов. (прост.). Убегать, улепетывать. // однокр. драпануть, -ну, -нёшь. // сущ. драп, -а (-у), м. Дать драпу (то же, что дать деру).

Толковый словарь русского языка Ожегова и Шведовой

Этому слову меня научил отец — Меняйлов Александр Алексеевич (1907–1985) — фронтовик, техник-лейтенант запаса, доктор геолого-минералогических наук (1957), специалист в области геофизики и вулканологии, — рассказывая о замалчиваемых пропагандой и историками событиях 1941 и 1942 годов. У отца — 4 ранения, одно из которых тяжелое.

Войну он встретил на Урале, где, как обладатель инженерно-технического образования, был из геологов переведен на оборонный завод — изготавливал артиллерийские снаряды. В 1941 году он сделал рационализаторское предложение, стоившее гитлеровцам, верно, не одну тысячу жизней. Рацпредложение состояло в уменьшении числа витков резьбы на оберегающем взрыватель снаряда колпачке с двадцати до трех (все равно 95% силовой нагрузки сосредотачивается на первых трех витках резьбы), что позволяло резко уменьшить время подготовки снаряда к боевому использованию. При этом скорострельность орудия увеличивалась и не снижалась даже при потерях в боевом расчете (что в артиллерии характерно для оборонительного боя).

С начала 1942 года отец на фронте (ему к тому времени уже исполнилось 34 года — кстати, родился в один день с генералом Власовым, 1 сентября). Боевой орден Красной Звезды (порядковый номер — 344776) получил в том же 1942 году, в ноябре. Орден по тем временам достаточно редкий, а ведь была Финская и другие внешне победоносные войны. Это позднее, в 1944–1945 годах ордена обесценили, раздавая их направо и налево по поводу всякого отхода немцев, а медаль «За боевые заслуги» фронтовики окрестили медалью «За бытовые услуги».

Орден отец, правда, получил не за самый свой главный, в его понимании, бой. Самым главным был бой оборонительный, в составе пехотного батальона, куда отец был переведен из артиллерии. Бой шел весь день, и к вечеру из штатных без малого тысячи человек в строю осталось четырнадцать. Поскольку остальные офицеры выбыли из строя, то командование батальоном перешло к беспартийному отцу, технику-лейтенанту. Несмотря на отчаянное (с арифметической точки зрения) положение, остатки батальона позиции не оставили и продолжали драться — и победили! Среди прочего еще и потому, что в сумерках на подмогу подошел один (!) танк. С того момента, собственно, все остававшиеся в строю, оглохшие и переутомленные, и вздохнули с облегчением — отстояли!..

Танк Т-34 в обороне, действительно, — сила колоссальная!

Будь в их распоряжении хотя бы один танк с утра, батальон таких потерь, возможно, не понес бы.

Но танка не было! Даже, возможно, и в резерве.

Были в жизни отца и другие бои, и, хотя подсчитано, что среднестатистический срок жизни пехотинца в окопах во времена Великой Отечественной не превышал трех дней, отец, несмотря на громадный по тем временам рост — 179 (выше остальных чуть не на полголовы), выжил, хотя и получил два касательных ранения и был контужен.

Вскоре в том же 1942 году при освобождении русской деревеньки во время тех самых знаменитых бессмысленных «обычных атак русских» был немецким снайпером ранен навылет разрывной пулей (запрещенной конвенциями). Спасибо какому-то немецкому бракоделу (может быть, пулю делал пленный?) — разрывная пуля «распустилась» в теле отца только на выходе, вырвав мягких тканей тела килограмма два. Но даже с таким непостижимым ранением отец, рухнув за деревянный сруб колодца, слыша топот подбегающего из-за угла избы бойца, во всю силу закричал: «Назад!!» — и спасенный боец искал себе путь вне сектора обстрела гитлеровского снайпера. Ту деревеньку, за которую отцу дали орден, у гитлеровцев отбили…

Вообще, пулевой канал ранения довольно необычен — спереди снизу вверх. Такое направление могло возникнуть только в ограниченном числе случаев. Например, если отец уже нависал над окопом снайпера и тот просто не успевал довести дуло винтовки выше, и, смотря в глаза смерти, дернул за спусковой крючок раньше времени. Отец, правда, не рассказывал, что он того снайпера кончил.

Другое объяснение то, что отец на бегу перепрыгивал забор или плетень (у отца первый разряд по лыжному спорту и первый разряд по альпинизму). Или откуда-то прыгал вниз, скажем, с чердака избы — ведь путь по стене избы вверх, а затем по чердаку вполне естествен для альпиниста и научного работника.

Год отец провел по госпиталям, пока нарастала и зарубцовывалась вырванная мякоть (кости, между которыми прошла пуля, чиркнув походя по мошонке — десятые доли миллиметра, и автор никогда бы не родился, — каким-то чудом оказались не задеты). Еще год на костылях, затем, даже в военной форме, — палочка, потом и ее оставил. Медкомиссия признала, что отец годен к нестроевой, и он стал преподавать в топографическом училище, а затем стал начальником училища — женского, потом полякам преподавал.

После войны — немедленно демобилизовался и вернулся к научной работе: кандидатская диссертация, затем — после смерти одного источавшего ненависть академика (уже забытого) — немедленное присуждение степени доктора наук.

Родители отца умерли в 1921 году во время знаменитого голода в Поволжье: они уморили себя добровольно, чтобы еда осталась детям. Все семеро их детей выжили — отец был старший. Он затем младших и кормил — с 14 лет работал грузчиком, а с 16 — курьером в ЧК — два нагана и прочий антураж. Происходило все это в городе Самаре.

С первой своей женой, еврейкой, отец развелся по причине ее неверности в период войны. От нее — сын Игорь и дочь Ирина. Игорь Александрович Меняйлов, вулканолог, погиб, как говорили в заглавных новостях всех телевизионных каналов по всему миру, «поглощенный раскаленной лавой» в Венесуэле, куда он на начавшееся извержение в числе группы ведущих вулканологов мира вылетел с международного конгресса.

Со второй женой, хотя и русской, но купеческой если не дочкой, то во всяком случае внучкой, отец развелся по той же причине — ее неверности.

Но прежде, когда отцу было уже 50, в 1957 году от нее родился сын Алексей — автор этой книги.

Умер отец в 78 лет, биологически преданный, в сущности, всеми, кроме некоторых своих учеников, которых он «вытягивал» на защиту диссертации, когда они входили в конфликт с мышлением академической иерархии.

Отец! Прости меня! В том числе и за непонимание.

А рассказы твои я запомнил — все. Запомнил — и сохраню.

В том числе и о 1941 годе. О событиях, о которых ты, вопреки официозу, в сущности рискуя, говорил мне, мальчишке: это был — драп.

Да и про 42-й год тоже говорил: драпали.

* * *

С каким чувством драпали верные Сталину комсомольцы, можно ощутить, естественно, только одним способом, — сосредотачиваясь на «характерных деталях». И понять, благодаря родовой памяти, можно, — если хоть один из предков это видел — и хотел понять.

Иных свидетелей быть не может, ведь невозможно составить картину происходившего в 1941 году по протоколам допросов тех немногих выживших профессиональных военных, которые для того, чтобы избежать передачи дела в трибунал, на допросах особистов обречены были «вспоминать», как они «отступали, отстаивая каждую пядь земли от превосходящих сил немцев, защищались до последней капли крови». Освобожденные в конце войны советские военнопленные еще до допросов особистов сочиняли себе легенды — они также на допросах были заинтересованы не рассказывать правду, но, напротив, спасать свою шкуру.

Остаются кроме свидетельств выживших неугодников еще рассказы тех, кто оказался в зоне оккупации, тех, мимо кого в 1941 году драпали политработники, а за ними коммунисты и комсомольцы.

«Характерная деталь» взята из истории уже упомянутого в главе «Комсомольцы-сталинцы» украинского села Великая Вулыга Тывровского района Винницкой области.

Много сел на Украине, очень много, но я, автор, был, наверное, только в десятке-двух. Почему-то меня притянуло неизвестное село Великая Вулыга — именно притянуло, потому что добраться до него было несколько сложнее, чем до многих прочих. Но я добирался, и работал там над рукописью (о русских еретиках XV века) дольше, чем в других селах. И даже когда увидел на памятнике павшим свою фамилию, целый список однофамильцев, не сразу понял, что притянуло меня, похоже, на родину прапрадеда.

Да, прапрадед был с Украины, но откуда, из какого села, города или даже области — на логическом уровне памяти родственники отца не сохранили.

Фамилия у автора редкая, и притом весьма, — тем многозначительнее встреча с однофамильцем, который на самом деле, скорее всего, дальний и не помнящий родства родственник.

За всю жизнь мне не удалось встретить ни одного однофамильца, хотя их по справочникам многих и многих городов я и искал.

А тут, в Великой Вулыге, на том самом памятнике в центре села в списке не вернувшихся с Великой Отечественной войны солдат и офицеров — я обнаружил пять или шесть имен; не то чтобы свою фамилию в точности, но самую близкую из известных мне форм — Мiняйло.

Отец, родом из-за Волги, из Самары, рассказывал, что один из его прадедов (прапрадедов?) по мужской линии, судя по фамилии, был украинцем. С украинской формы на русскую отец фамилию изменил собственноручно в 20-е годы, приписав в конце буковку «в». И это оправдано: украинская кровь с каждым новым поколением разбавлялась русской и, видимо, казацкой; у отца украинской крови было уже меньше восьмой части.

Из всего вышесказанного следует, что не позже середины XIX века, еще во времена крепостного права некий, видимо, украинец с Украины бежал в Россию, за Волгу, в места, где люди были свободны от крепостной («внешнической») зависимости.

Почему бежал? И при каких обстоятельствах?

Логической памяти об этом не сохранилось, но психологически достоверные обстоятельства, а главное, причины восстановить несложно.

Поведение жителей Великой Вулыги во время Великой Отечественной войны коренным образом отличалось от поведения отца.

Можно выразиться и так: поскольку предки отца по законам брачных предпочтений должны были воспроизводить, пусть расплывчато, отличительные черты характера прапрадеда по мужской линии, — то предок этот психологически с односельчанами не совмещался, был им противоположен.

Об одном великовулыжском комсомольце М., с ППШ драпанувшем от немецких диверсантов, будущем отце двух адвентистских пасторов уже было рассказано.

Великой Вулыге во время Второй мировой войны, как дружно говорит нынешнее поколение ее жителей, повезло: немцы, захватив территорию, прошли дальше, а оккупационные войска состояли из румын.

Румыны вели себя не в пример мягче, чем немцы: это немцы расстреливали, вешали и глумились над жителями изощренными способами по делу и без дела — преимущественно над русскими. Румыны же всего-навсего били. Но часто. И по взаимоисключающим друг друга поводам.

Согласно гитлеровскому четырехлетнему плану использования экономических ресурсов присоединенных территорий, бывшие жители Советского Союза должны были работать и — в отличие от жителей Европы, которым гитлеровцы за работу хоть как-то, но платили, — работать бесплатно.

В обязанность румынских оккупационных войск входило следить за правильным ведением работ. И жителей в точности так же, как во «внешнических» сталинских колхозах, сколачивали в сельскохозяйственные бригады и работать с утра и до ночи заставляли. Согласно приказу, отбирались все выращенные продукты.

Чем было питаться?

Оставалось одно — красть.

Если румыны в Великой Вулыге ловили человека, несущего что-нибудь украденное, то его останавливали и били плетьми — за то, что украл. Если человек не нес ничего, то его все равно останавливали и точно так же секли плетьми: что не несешь ничего, о семье не заботишься?

Психологически все понятно: подданного, исполнителя надо воспитывать. Только добровольный вор в потомках станет самозабвенным исполнителем сверхвождя.

Таким образом, житель Великой Вулыги, если не хотел деградировать до холуя и вора, — должен был стать партизаном. Но в партизаны из Великой Вулыги от такой жизни не ушел ни один — все жители всю оккупацию прилежно работали на сверхвождя, тем усиливая его стаю.

Особенно прилежно работали адвентисты — они вообще в селе считаются лучшими работниками.

В сущности, жители села все вели себя психологически идентично с М., тот разве что проявил себя зрелищней.

Можно привести и еще одну «характерную деталь» соприкосновения жителей Великой Вулыги с гитлеровцами.

Хотя линия фронта проходила через село дважды — когда кайфовавшие гитлеровцы шли к Москве и когда в несколько ином настроении откатывались назад, — ощутить войну стоящему в стороне от основных дорог селу удалось лишь однажды — в 1941-м. Тогда, в разгар лета, в село со стороны фронта влетела тридцатьчетверка — лучший танк Второй мировой войны. Но посреди села (как раз метрах в двадцати от места будущего памятника) остановилась — кончилось горючее. Из тридцатьчетверки выскочили четверо в танкистских шлемах и бросились бежать. Да-да, не пошли, а бросились бежать. А танк остался стоять. Целенький. Лучший танк Второй мировой войны.

В селе немцы появились только спустя сутки с лишним. Тридцатьчетверку — судя по всему, с полным боекомплектом — они куда-то отбуксировали и, естественно, использовали или в учебных частях, тем свои танки и их ограниченный моторесурс экономя для боевых действий, или использовали в боях против советских войск напрямую. Это исторический факт: немцы в 1941–1942 годах в массовом количестве использовали захваченные советские артиллерию и танки. (На одном только складе в Дубно немцы захватили 215 танков, а всего их было захвачено 6,5 тысяч. Русскими танками укомплектовывались целые дивизии — в одной только Норвегии таких дивизий было сформировано две. И это не считая сотен более мелких подразделений. Такие полностью укомплектованные русскими танками подразделения были в каждой немецкой танковой дивизии.)

В приведенном эпизоде с брошенным в центре села танком каждая деталь характерна:

— тридцатьчетверка летела в стороне от основных путей, на которых окруженные исполнители сдавались не то что целыми полками и дивизиями (6–7 тыс. человек), но даже и армиями;

— хотя гитлеровцам оставалось еще более суток пути, выскочившие танкисты-сталинцы не пошли, а побежали;

— жители не отметили никаких особенных внешних признаков у четверых танкистов: они не были ни кавказцами, ни евреями, ни азиатами — обычные славянские лица. Не были они и идейными противниками Сталина — ни так называемыми националистами, меньшевиками, анархистами, монархистами или еще кем-нибудь — трудно представить, чтобы в одном танке собрались, ускользнувшие от ока доносчиков-политотдельцев, сразу четверо анархистов;

— буквально в ста метрах от места, где остановился танк, расположена Великовулыжская машинно-тракторная станция (МТС), где было используемое в танках дизтопливо — на дозаправку понадобилось бы намного меньше часа; если бы танкисты заправились, они бы смогли уехать дальше, чем убежать;

— танк, тем более лучший в период Второй мировой войны, мог один (при экипаже из неугодников) задержать наступление врага на этом направлении на сутки и более, нанести большой урон наступающим (бывали случаи, когда один советский танк даже во встречном бою подбивал до десяти вражеских танков, и это не считая уничтоженной пехоты и орудий), — но экипаж был составлен из явных «комсомольцев»;

— в снаряжение танка обязательно входили толовые шашки и бикфордов шнур; учитывая, что боекомплект машины был явно не израсходован, танк можно было безопасно для себя взорвать вместе со снарядами, чтобы он уже не смог служить гитлеровской стае; на организацию подрыва (прикрепление к шашке бикфордова шнура и поджиг этого шнура) требовались секунды, — но и это лучшими из лучших (в танковые войска брали далеко не всех, но понравившихся тем, кто набирал) не было сделано.

Вот где был тот танк, из-за отсутствия которого в оборонительном бою почти полностью погиб батальон моего беспартийного в его 34 года отца!

Таким образом, получается, что отца — во многих проявлениях неугодника, действительно стоявшего насмерть в труднейший период войны, когда на направлениях ударов немцев многие драпали, — в сущности, предали Гитлеру соседи!

И это предательство было не случайным, лучше сказать — наследственным.

Есть серьезные основания полагать, что мой прапрадед был общиной отдан в рекруты, получил по окончании службы свободу от крепостной зависимости и с Украины бежал.

Иными словами, расслоение, происшедшее в XIX веке по психологическому принципу, в XX веке оформилось в прямое военное противостояние.

Война — лишь одна из форм Великой Борьбы психологических сущностей, продолжающейся на протяжении всей истории человечества!

Как прапрадед, вряд ли знакомый с географией, узнал, куда идти?

Да и добровольно идут, как правило, только к своим.

Если он был рекрутским солдатом и притом неугодником, то все становится на свои места.

Сходится все: после того, как его выдавила родня, он оказался наконец среди своих, — разве не нормально и после завершения службы остаться с теми, с кем ему нравится, — в России?

На помощь психологическим соображениям в пользу прапрадеда-рекрута приходит подтверждение ассоциативно-эстетического порядка.

Что отцу нравилось?

Мой отец даже в период принудительного атеизма дарвинщиной не страдал — признак нестайности, таких из общины — долой! К православию отец (он мальчиком пел в церковном хоре, и у него была возможность насмотреться на подноготную правду жизни в храмах) симпатий тоже не испытывал — о неправославности рекрутов в следующей части книги. Таким образом, отец — явный наследник прапрадеда-украинца, и неправославность его естественна.

То, что отец пел мне базарные частушки времен гражданской, — естественно и это: оставшись сиротой, он зарабатывал этим на базарах. Он пел мне также из репертуара синеблузников, что тоже естественно: он участвовал в самодеятельном театрально-художественном течении «Синяя блуза», которое к середине 30-х годов было полностью разгромлено. Отец рассказывал о войне — он в ней участвовал, ее видел и не хотел, чтобы я путался во внушаемом идеологами вранье, — и пел мне фронтовые песни. Но почему он мне рассказывал народные (порой неприличные) присказки времен войны 1812 года?! А это как его лично затронуло?

Однако если наш с ним предок был рекрутом — все сходится: и интерес к событиям 1812 года, и то, что рекрутский фольклор кажется красивым, и то, что отец с успехом вел оборонительный бой, — и не только во времена Великой Отечественной…

Один из дедов был с кунктатором Кутузовым! Уж не украинский ли?

Боже, неужели мне выпала такая наивысшая из возможных привилегий — быть не только праправнуком рекрута, но и внуком пожертвовавшего своей жизнью ради спасения детей деда, и сыном отчетливого неугодника, победившего в Великую Отечественную?

А что же мои отношения с вулыжцами?

Что говорить — понятно…

Но была одна-единственная жительница села, которая по-настоящему христиански-доброжелательно ко мне отнеслась. Но родилась она и жила до замужества совсем в другом селе.

Так что, прапрадед, — я твой праправнук.

А отца — сын.

И хочу знать о Великой Отечественной правду.

И о России тоже.