Советы природы
Советы природы
Во многих программах «12 шагов» — от анонимных алкоголиков до анонимных сексоголиков — участники переходят на последние этапы, делая признания в том, что они совершили какой-нибудь проступок. В третьей серии сериала «Отчаянные домохозяйки» (сезон 2004 года) несколько главных героев оказались в ситуации, когда онй явно или косвенно признавались в совершенных ими ошибках: Сьюзан извинялась перед своим бывшим мужем за грубость в отношении его новой молодой жены, Бри был нужен психотерапевт после того, как она объявила на званом обеде о том, что ее муж кричит во время полового акта, а муж Линетт признался в том, как сложно общаться с детьми, после того как его уличили во лжи: он был на вечеринке, а не в серьезной деловой поездке. Многие люди, видя реакцию других на свои действия, по-видимому, знают, что они сделали что-то плохое, но не признаются в совершенном проступке или не берут ответственности на себя. Некоторые из этих людей отличаются чрезмерным самолюбием, что, несомненно, болезненное проявление, которое может подорвать даже президентскую власть, как это было с президентом Биллом Клинтоном (ему не удалось признаться в любовной связи с Моникой Левински), и с президентом Джорджем У. Бушем (ему тоже не удалось признаться общественности в том, что он начал войну в Ираке не ради поиска оружия массового поражения, а совсем по другим причинам).
Признание в совершении проступка влечет за собой подтверждение недопустимости действия, нарушение некоего морального признака или социальной нормы. В некоторых из вышеописанных случаях, однако, не совсем ясно, как эти правонарушители понимают природу своих социальных преступлений. Они могут видеть негативные последствия своих действий, опираясь на то, как реагируют на них другие люди, начиная с житейских разговоров в духе сериала «Отчаянные домохозяйки» и кончая протестами внутри и за пределами страны, как это было с президентами Клинтоном и Бушем. К чему принуждает нас лингвистическая аналогия, так это к переоценке сущности этого знания и той степени доступа к основополагающим принципам, организующим это знание, которую мы, будучи зрелыми людьми, достигли. Когда мы судим действия других или оцениваем свои собственные действия, что мы знаем о природе наших суждений? Достаточно ли наших объяснений для полного описания тех принципов, которые управляют тем, что мы говорим, и тем, что мы делаем, в моральной сфере?
Если лингвистические аргументы справедливы в отношении морали, мы должны игнорировать то, что, с точки зрения описания поведения, оказывается очевидным при поверхностном рассмотрении, и обратиться к более глубинному уровню, на котором находятся коды способности к моральному суждению. То, что мы видим, с позиции морального поведения и оправдания, вероятнее всего, является слабой реализацией способности к мо ральному суждению. Причина проста: в промежутке между расчетом, который интуитивные суждения производят о морально допустимых действиях и наших реальных действиях и оправда ниях, находится много различных этапов, которые соответствуют множеству различных психологических процессов, в том чис ле таких, которые затрагивают эмоции, память, внимание, восприятие и убеждение.
Когда люди пытаются объяснить свои моральные суждения они часто ошеломлены, обращаясь к интуитивным ощущения или противоречивым мнениям. Некоторые, например Хайдт утверждают, что такая растерянность возникает потому, что мы рассуждаем не об этих моральных дилеммах, а скорее высказы ваем интуитивные озарения на основе неосознанных эмоций что присуще созданию Юма. Для Хайдта создание Юма — н; первом месте, а создание Канта выполняет функцию моральной очищения, давая рациональное объяснение сделанному суждению.
Я не сомневаюсь, что наши эмоции и способность к рассужде нию, основанному на принципах, играют некоторую роль в на ших моральных суждениях. Но то, что минимально требуете; для этих обоих процессов, прежде чем они смогут вынести мо ральный вердикт, это оценка причин и последствий действия Обе системы нуждаются в том, чтобы создание Ролза вышло н; первый план и провело структурный анализ. Я также предлагая что-нибудь гораздо более убедительное, чем это минимально» дополнение. Создание Ролза, возможно, является важнейшее системой для вынесения морального вердикта, а создания Юм; и Канта следуют за ним под его воздействием. Так или иначе я еще не привел достаточного количества данных, чтобы выно сить решение о более сильной версии. Эти данные будут пред ставлены в двух разделах: первый — обсуждение развития чело века и второй — обсуждение его эволюции.
Для того чтобы заранее обосновать эти данные, рассмотрим еще раз проблему трамвайного вагона. Используя те факты которые мы наблюдаем, анализируя внешнюю сторону примера с вагоном, мы обнаруживаем и устанавливаем важные психологические факторы, которые являются частью глубинной структуры психики и, в конечном счете, отвечают за то, почему мы оцениваем некоторые действия как допустимые, а некоторые — как запрещенные[153]. Мы также можем увидеть некоторую интересную динамику понятий обязательных, допустимых и запрещенных суждений.
А.Если действие допустимо, то оно потенциально обязательно, но не запрещено.
Б. Если действие обязательно, то оно допустимо и не запрещено.
В.Если действие запрещено, то оно не является ни допустимым, ни обязательным.
Допустимо, чтобы Дениз перевела стрелку, но я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь сказал, что это надо сделать обязательно. Перевести стрелку было бы для нее обязательно, если бы на боковой ветке никого не было, что превратило бы эту ситуацию в возможность спасения, которое никому ничего не будет стоить. Когда есть возможность помочь тому, кто оказался в опасности, и при этом никто лично не пострадает, тогда мы воспринимаем действия по спасению людей как обязательные. Если бы мы описывали вариант примера с Дениз, когда на боковом пути никого нет, и сказали бы, что она может сделать так, чтобы вагон наехал на пятерых пешеходов, то большинство, по-видимому все, оценили бы ее поступок как запрещенный и, вероятнее всего, подлежащий наказанию. Что касается первоначального примера с Дениз, то мое интуитивное ощущение состоит в том, что те люди, которые говорили, что недопустимо, чтобы Дениз перевела стрелку, воспринимают ответственность как ключевую проблему. Ответственность за судьбу вагона не лежит на Дениз. Ей не надо выбирать, кто умрет, даже если речь идет о разном количестве людей. Каждая жизнь имеет свою ценность, а человек на боковой ветке находится в безопасности, учитывая траекторию движения вагона. Те, кто оценивает данный пример с этих позиций, по-видимому, сказали бы, что запрещено ничего не делать и наблюдать, есть ли кто-нибудь на боковой ветке. И если их решением движет ответственность, то они должны использовать ее как руководящий фактор для рассмотрения других моральных дилемм. Если бы речь шла о гораздо большем количестве людей, например таком, что изменение траектории движения вагона привело бы к смерти одного человека на боковой ветке, но спасло бы целый город, было бы все еще недопустимо, чтобы Дениз перевела стрелку, потому что это не ее дело? В какой-то момент параметр ответственности становится неубедительным, и именно здесь можно попытаться рассмотреть другие параметры.
Хорошим продолжением этого общего подхода является работа социального психолога Филиппа Тетлока. Хотя его эксперименты появились под влиянием направления мышления, которое отличается от лингвистической аналогии, представленной здесь, они очень хорошо вписываются в тему универсальных принципов и параметров, сформированных под влиянием культуры. В развитых странах Запада любой человек, имеющий детей, и даже тот, кто их не имеет, был бы возмущен, если бы некий торговец предложил ему продать своих детей — по тысяче долларов за каждого ребенка. А что если торговец увеличит предложение до миллиона долларов? Миллиарда долларов? А как насчет любой цены, которая будет назначена? Вероятно, даже в этом случае подавляющее большинство будут продолжать возмущаться и испытывать отвращение. Но некоторые могут задуматься, если будет предложена крупная сумма. Те, кто так делает, часто чувствуют крайнюю степень вины и пытаются сделать все, чтобы восстановить моральное равновесие. Мы оскорблены и иногда чувствуем отвращение, если можно что-то изменить, не потому, что мы думаем, что это несправедливо, а потому, что это табу, то, о чем нельзя думать. Интересно, что во всех культурах есть такие табу. Когда от людей требуют объяснений, они ошеломлены и не могут объяснить, почему нельзя обменивать некоторые вещи. Каждая культура, однако, обладает свободой решать, что может быть элементом правовых отношений, а что находится за их пределами, т. е. является табу. Следуя лингвистической аналогии, я бы сказал, что в каждой культуре есть принцип справедливости, связанный с обменом, при этом есть параметр, который касается того, что подлежит обмену, и который устанавливается локальной культурой.
Общим соображением здесь является то, что есть скрытые параметры, лежащие в основе интуитивных ощущений людей относительно рассмотренных примеров. Когда мы просим испытуемых, чтобы они привели какие-то оправдывающие обстоятельства, они испытывают отчаяние. Если у людей действительно нет доступа к принципам, лежащим в основе их суждений, это имеет большое значение для понимания нашей способности к моральному суждению. Во-первых, лингвистическая аналогия выглядит от этого еще более убедительной. Она усиливает нашу характеристику создания Ролза своими недосягаемыми, но работающими принципами. С другой стороны, возможно, что, даже не имея никакого доступа к основополагающим принципам или имея ограниченный доступ, природа наших моральных суждений изменяется, как только эти принципы становятся нам известны. Повторим еще раз, что лингвистическая аналогия является релевантной. То, что лингвист, подобно Хомскому, имеет доступ к некоторым из основополагающих принципов, управляющих его знанием о языке, не влияет на то, как он применяет языковые законы на практике. Когда Хомский общается с другими людьми, его компетенция и манера выражаться не хуже и не лучше, чем у кого бы то ни было. Если они отличаются, то это не потому, что он знает что-то такое о лингвистической способности, что неизвестно остальным. Наоборот, очень может быть, что, как только мы будем понимать некоторые из рабочих принципов нашего морального знания и передавать их заинтересованным людям, они будут влиять на их практическое применение. Если помнить о различии между преднамеренными и предвидимыми последствиями, то это может повлиять на наши суждения о других людях и на наши собственные действия. Если помнить о том, что убийство иногда допустимо, то это может повлиять на то, как мы думаем о вреде. Главное заключается в том, что способность к моральному суждению может скрывать свои принципы, но как только мы получаем доступ к ним, мы можем пользоваться ими как руководством для сознательного рассуждения о морально допустимых действиях. Если к этому добавить связь между «рабочими» моральными принципами и нашими моральными поступками, тогда мы установим важное различие между моральной и лингвистической областями знания.