Ребенок лжет

Ребенок лжет

Заполняя налоговую декларацию, вы солгали: изменили данные, увеличив тем самым свою прибыль. И другая ситуация: получив квитанцию из налогового отдела, вы заметили ошибку, которая привела к увеличению вашей прибыли. Оба случая влекут за собой увеличение личной выгоды и изменение в расчетных данных. Но в первом случае используется намеренная ложь, в то время как во втором лишь нежелание сообщить в налоговые органы об их ошибке. В первом случае ложь требует совершения поступка, во втором — ложь возникает как результат отсутствия поступка. Оба случая предосудительны, однако, несмотря на наличие общей асимметрии между действием и бездействием, первый случай хуже второго[263].

Оба случая отражают характерные особенности человеческой натуры, которые появляются уже в раннем развитии. В любой культуре ложь, обман, как правило, запрещаются. Но, как и для большинства, а возможно и для всех запретных действий, есть исключения. Небольшая безобидная ложь почти наверняка универсально допустима. В этих случаях мы искажаем правду, не ставя своей целью нанести вред[264].

Фактически цель безобидной лжи часто состоит в том, чтобы избежать причинения вреда кому-то другому. Как отмечается, такую ложь вообще нельзя считать ложью, потому что она соответствует общему правилу межличностных отношений — нести помощь и охранять от вреда — и предназначена определенному кругу слушателей. Каждый хоть изредка, но говорил надоедливому родственнику, что время для приезда он выбрал неудачное, что когда-нибудь потом обстоятельства сложатся более благоприятно и т. п. Все родители имеют опыт придумывания «историй», чтобы блокировать любопытство детей или их интерес к некоторой деятельности, им противопоказанной. И наконец, Практически каждый, отказывая потенциальному поклоннику в свидании, говорил, что он слишком занят, потому что объяснять Настоящую причину отказа от приглашения (поклонник — скучный болтун с запахом изо рта, отвратительным смехом и лоснящейся кожей), с точки зрения социальных норм, недопустимо. Чтобы признавать ложь или мошенничество, моральная способность должна использовать возможность оценить причины и намерения, которые лежат в основе действий и их последствий. Иногда результатом будет суждение, что лгать нельзя, в других случаях ложь будет признана допустимой, иногда даже обязательной.

Возрастной психолог Джеймс Расселл предполагает, что вводящее в заблуждение «поведение обычно требует двух разных когнитивных навыков, а именно умения определять возможность того, что ложные представления могут быть внедрены в сознание других, и подавления уверенности каждого в истинности своего знания при внедрении того, что является ложным... Первое умение сфокусировано на факте обмана, второе на реализации стратегии»[265]. Дети, в конечном счете, приобретают оба умения, но как?

Чтобы обманывать и при этом избегать неприятностей, мошенник должен четко опознавать ситуации, когда за ним наблюдают, даже если он не видит связи между зрительным перцептивным актом и ментальным актом формирования знания[266].

В главе 4 уже говорилось о том, что у ребенка появляется способность объединять свое внимание со вниманием взрослого. Это важная веха в его развитии, она возникает приблизительно в четырнадцать месяцев. Эта способность не является специализированной для эволюции морали, но как часть «команды поддержки» она вносит свой вклад в готовность каждого индивидуума предлагать нравственно значимые решения, включая требования помогать нуждающимся в помощи. Через несколько месяцев после появления способности к объединению внимания у нормально развивающихся детей возникает игра с воображением, позволяя им думать об альтернативных условиях существования. Совместно распределяемое внимание и воображение —ступеньки, позволяющие продвигаться к формированию способности понимать мысли, чувства, желания и намерения других людей.

Воображение и совместно распределяемое внимание — компоненты психологических механизмов, обеспечивающих обман, разумеется неспецифические. То же справедливо и для моральной способности. Несколько позже к ним добавляются другие развивающиеся способности, включая способность отличать видимость от действительности и создавать полноценную модель психического. Но вводящие в заблуждение маневры возникают у детей рано — перед появлением некоторых из этих дополнительных способностей, представляя контрольный признак развивающегося сознания, которое видит различия между собой и другими[267].

Ранние формы моральных нарушений превращаются в более серьезные, поднимая важные вопросы о том, когда дети осознают нарушение и его последствия для себя и для других. Это, в свою очередь, связывает изучение психологии морального развития ребенка с юридическим анализом, положением ребенка в роли свидетеля и пониманием того, что это означает — говорить правду. Мы возвратимся к этому вопросу, как только изложим в деталях некоторые психологические аспекты.

Возрастной психолог Майкл Чандлер и его коллеги провели эксперименты с участием детей от двух до четырех лет, чтобы установить различные факторы, которые включены в акт обмана, и оценить, когда они начинают развиваться и окрашивать и суждение, и поведение. Экспериментатор сообщал каждому ребенку, что марионетка по имени Тони поможет спрятать мешок золотых монет и драгоценностей в одном из четырех контейнеров. Однако Тони — неаккуратное существо и всегда оставляет следы. Цель состояла в следующем: так спрятать мешок, чтобы второй экспериментатор, которого в тот момент в комнате не было, не нашел мешка, когда возвратится. Интересно было выяснить, будут ли дети разного возраста спонтанно вводить в заблуждение (или обманывать) экспериментатора.

Дети всех возрастных групп обманывали. Проявления обмана: или стиснутые губы, или ложь в ответ на вопрос экспериментатора о местонахождении мешка, или ликвидация следов Тони и, что особенно мне понравилось, добавление новых следов, указывавших ложное местоположение мешка. Никто не давал этим детям уроков Макиавелли о том, как обманывать. Они спонтанно производили действия, необходимые для введения в заблуждение экспериментатора. Детское поведение указывает на сложный набор компетентностей. Например, они должны были на некотором уровне осознавать, что шаги Тони — прямой указатель скрываемого местоположения мешка. Однако это могла быть простая ассоциация, извлеченная из их собственного опыта наблюдения за тем, как Тони прячет мешок и поэтому знает, где впоследствии его можно найти. Они также должны были знать, что, когда нет никаких следов, нет и никаких признаков местоположения мешка, пока никто ничего не говорит об этом. Они также должны были понимать, что могут использовать собственное знание, чтобы ввести в заблуждение экспериментатора, предлагая ему смотреть в другом месте. И их память уже должна быть достаточно хорошей, чтобы помнить, где мешок был скрыт на самом деле, чтобы указать на другое место. Все перечисленное дает основание считать, что дети этого возраста могут одновременно различать две модели ситуации: истинную, связанную с фактическим расположением мешка, и ложную, обозначаемую мнимым местоположением мешка. Наконец, большинство испытуемых были не в состоянии обеспечить достаточные объяснения своих вводящих в заблуждение действий, что подтверждает различие между ранней интуитивной компетентностью и способностью к сознательным рассуждениям на материале того же концептуального ландшафта.

Насколько чувствительны маленькие дети к обстоятельствам, в которых ложь является допустимой? Когда дети начинают отличать ложь со злостными намерениями от лжи, позволяющей избежать нанесения вреда другому человеку? В возрасте четырех лет дети уже готовы понимать, что некоторые выражения лица в определенных социальных контекстах необходимо скрывать. Например, в экспериментах, где детям за хорошее поведение обещали желанную игрушку, но вместо нее вручали другую, непривлекательную, они проявляли признаки разочарования на своем лице только тогда, когда их оставляли наедине с этой игрушкой. В то же время дети подавляли эти признаки разочарования в выражении своего лица, если экспериментатор оставался в комнате. Эти эксперименты показывают раннюю чувствительность к правилам общения, которая частично управляется желанием избежать оскорбления чьих-либо чувств.

Чтобы исследовать проявления безобидной лжи, психологи Тальвар и Ли провели эксперименты с участием детей трех — семи лет. Они использовали задачу с помадой, которая воспроизводит логику экспериментов с зеркалом, применявшихся для изучения развития самосознания (эти эксперименты обсуждались в предшествующей главе). Работая с одной группой детей, женщина-экспериментатор с поляроидом входила в комнату, при этом на носу у нее было красное пятно от помады. Она спрашивала у детей, достаточно ли хорошо она выглядит, чтобы сфотографироваться. Затем каждый ребенок делал снимок женщины, и она уходила. После этого входил второй экспериментатор и спрашивал, достаточно ли хорошо выглядела женщина, чтобы сделать ее приличную фотографию. Затем он смотрел на полученную фотографию и обсуждал ее с детьми. В контрольной, второй группе детей выполнялась та же процедура, но на носу женщины-экспериментатора следов помады не было.

Дети из группы 1, независимо от возраста, обманывали чаще по сравнению с детьми из группы 2. Когда женщина-экспериментатор спрашивала о том, как она выглядит, дети из группы 1 солгали ей, не сказав о помаде. Однако позже второму экспериментатору они сказали, что она не хорошо выглядела, чтобы фотографироваться. Факт, что дети говорили правду второму экспериментатору, но лгали первому, показывает, что они не просто послушные «соглашатели» перед лицом авторитета.

Появление способности сказать безобидную ложь приятным образом совпадает с появлением лжи, которая прикрывает моральные нарушения типа подглядывания за ширму, скрывающую игрушку, когда экспериментатор явно запрещает это действие. Вместе с тем подобные эксперименты показывают, что наша моральная способность чувствительна к случайностям, если бы не правила (которые допускают исключения из моральных требований) по поводу того, что запрещено, а что нет. Эти компетентности появляются рано, возможно, у каждого ребенка и без помощи преподавателей, родителей и других наставников.

Факт, что маленькие дети могут иногда участвовать в обмане, не подразумевает, что их компетентность полностью оформилась, достигнув уровня сложности, которая является характерной для взрослых. Множество экспериментов и личный опыт любого родителя доказывают, что маленькие дети часто обнаруживают неумелость в осуществлении четко продуманной лжи. В описанных выше экспериментах с марионеткой Тони маленькие дети часто пристально вглядывались в то место, где был спрятан мешок. Дети разными способами пытались утаить свои уловки, когда их спрашивали, подсматривали ли они за ширму, брали ли печенье из коробки? В таких ситуациях они избегают прямо смотреть в глаза, отводят взгляд, отказываются отвечать, будучи не в состоянии признать, что их поведение (похоже, будто ребенок «проглотил язык») представляет бесспорное саморазоблачение. Часто, пытаясь обмануть, они не в состоянии понять последствий своих действий, а именно к чему, с точки зрения других людей, ведут «ложные следы». Эти ранние формы обмана отличаются от их зрелого выражения из-за двух отсутствующих компонентов. Ни один из компонентов не является специфическим для психологических механизмов обмана или моральной сферы в целом, и ни один не возникает на основе того, чему учат своих детей родители или что дети изучают в школе.

Первый компонент своим происхождением обязан теории психического модуля, обсуждавшейся в главе 4. Это базисный аспект психики человека, который связан с динамикой биологического созревания, относительно независим от культуры и образования, определяет смену отдельных этапов развития с первого года жизни вплоть до десяти лет.

Маленькие дети часто сами разоблачают свои попытки обмана, потому что не понимают, как их собственные действия изменяют представления других. Они не понимают, что ключ к бессовестному обману (в духе Макиавелли) в том, чтобы установить, когда другие заблуждаются. Эта способность появляется в начале пятого года жизни, и с данного момента обман становится все более сложным.

Второй компонент, также обсуждавшийся в главе 4, это исполнительная система психики — система, связанная с лобными долями мозга. Она отвечает за управление произвольными действиями, включая регулирование эмоций.

Значение объединения психологических механизмов обмана и полностью сложившейся системы, опосредующей представления ребенка об устройстве мира, состоит в том, что оно решающим образом связано с одним из наших главных героев — созданием Ролза. Когда ролзианское существо оценивает действие с точки зрения его допустимости, оно подсознательно и автоматически оценивает причинные и намеренные аспекты действия и его последствий. Решение вопроса о том, что считать моральным нарушением, зависит от основополагающей причины.

В главе 1 я обсуждал известную моральную дилемму, первоначально сформулированную философом-экзистенциалистом Жаном Полем Сартром. Индивидуум сталкивается с двумя вариантами, связанными с обещанием вернуть взятое на время ружье после сезона охоты. Первый вариант: он держит обещание и возвращает ружье, зная, что его владелец был клинически диагностирован как психопат. Второй вариант: он нарушает обещание, оставляет ружье у себя и спасает жизни многих людей, кому потенциально мог угрожать психопат. Интуиция большинства людей позволяет считать ложь в этой ситуации допустимой, поскольку она позволяет избежать большего вреда. Главным в этом интуитивном решении является суждение, согласно которому намерение солгать рассматривается как положительный результат (спасение многих людей), а не отрицательный (нарушение обещания). Однако люди, в том числе дети, оценивая эту ситуацию, возможно, согласились бы и с таким утверждением: если бы владелец не был психопатом, то нарушение обещания было бы неправильным поступком.

Все юридические системы базируются на способности некоторого управляющего органа проводить различие между ложью и истиной. Любой судья, занимающий нейтральную позицию, должен опросить обвиняемого и всех включенных в процесс свидетелей, чтобы получить доступ к истинному положению дел. В некоторых ситуациях единственными свидетелями в деле могут оказаться дети. Во многих странах число детей, выступающих свидетелями на судебных процессах, существенно выросло. По сообщениям, только в США, начиная с 1990 года, их число достигло приблизительно ста тысяч в год, а возраст детей-свидетелей снизился до трех лет. Каким образом суд должен решить, является ли их информация полезной, насколько объективно она отражает то, что произошло на самом деле?

В Соединенных Штатах и Канаде суд реализует двухэтапную процедуру, перед тем как допустить ребенка к трибуне свидетеля. Сначала судья задает ряд вопросов, чтобы оценить, понимает ли ребенок различие между ложью и правдой, осознает ли он последствия той и другой? Цель состоит в том, чтобы установить, готов ли ребенок к нравственному действию — правдивому изложению событий. Если судья удовлетворен ответами ребенка и убежден, что его память о случившемся достаточно надежна, наступает второй этап. Ребенок должен обещать говорить правду. Если оба этапа удачно пройдены, то ребенок появляется на трибуне свидетеля. В отсутствие правдивого свидетеля-ребенка сексуальные извращенцы вообще могли бы никогда не попасть за решетку.

Двухэтапная процедура суда базируется на некоторых предположениях об отношениях между компетентностью и выполнением. Действительно ли более вероятно, например, что дети, которые понимают различие между правдой и ложью, в суде скажут правду? Когда дети обещают говорить правду, понимают ли они, чем вызвана необходимость этого обещания? Насколько обещание говорить правду, данное ребенком, не позволяет ему солгать в суде? Для того чтобы ответить на эти вопросы, Тальвар и ее коллеги провели ряд экспериментов с участием детей трех — семи лет. Результаты показали, что дети всех возрастных групп признают ложь как моральное нарушение и часто заявляют, что лгун должен исправиться и сказать правду. Когда гипотетические сценарии включали их собственные действия, дети всех возрастов часто лгали, чтобы скрыть свои нарушения.

Есть два способа интерпретировать эти факты. С одной стороны, дети могут иметь рано развившуюся общую компетентность, позволяющую отличить ложь от истины, но когда эта необходимость возникает в их собственных действиях (непосредственном исполнении) или когда их просят сообщить, как бы они поступили, иногда они лгут. Намеченные позиции (от компетентности к признанию нарушения и от него к исполнению — необходимости сделать что-то по этому поводу) не всегда возможно объединить или выстроить параллельно. В этот процесс могут вмешаться другие способности, препятствуя обнаружению правды. Альтернативно, хотя и не всегда исключая первое, дети могут понимать общее правило: лгать нельзя. Однако они просто не желают следовать кантианскому категорическому императиву: если плохо, когда лгут другие, значит, лгать нехорошо и для меня тоже. С другой стороны, несогласованность в поведении ребенка обнаруживает недостатки в процедуре суда: факт, что ребенок признает различие между ложью и правдой и воспринимает правдивое сообщение как действие более высокого морального уровня, не подразумевает, что он реализует эту позицию, когда возникнет необходимость такого рода в его собственных действиях. Качество судебной процедуры при этом сомнительно. Первый этап в этой процедуре не обеспечивает никакой гарантии, что дети скажут правду.

Внимание СМИ к отвратительным случаям педофилии среди духовенства (большинство публикаций появилось на пороге нового тысячелетия) обнажило проблему сексуальных злоупотреблений и сделало ее доступной для всеобщего обсуждения. Эти дела также поднимают вопрос о надежности оценочных механизмов судопроизводства: до какой степени маленькие дети способны лгать, чтобы скрыть, насколько близки к нарушениям такие индивидуумы, как священники и родители? Осознают ли они не только факт своей собственной лжи, но и последствия искажения правды для себя и для других? Как указывают Тальвар с сотрудниками, при опросе этот вид лжи часто имеет форму сокрытия информации. Сокрытие информации может прикрываться извиняющимся неведением или предоставлением ложной информации, чтобы скрыть правду. Сокрытие информации вообще не несет никакого морального бремени. Когда некто сообщает мне нечто по секрету, мы совместно храним эту тайную информацию. Иногда будет неправильным сообщать кому-то другому эту информацию, даже если тебя об этом просят люди, наделенные полномочиями. Например, если друг сообщил мне об изобретении, рассчитывая получить на него патент и разбогатеть, с моей стороны было бы неправильно рассказать об этом другим, — при условии, что я поклялся хранить тайну. С другой стороны, если взрослый подвергает ребенка сексуальным домогательствам и затем настаивает, чтобы ребенок сохранил это в тайне, кажется нравственно допустимым, даже обязательным для ребенка сообщить о злоупотреблении властям. Еще раз подчеркнем, твердая Деонтологическая позиция здесь проблематична, потому что Иногда оказывается допустимым лгать, нарушая обещание сохранить тайну. С намерениями лгуна и нарушителя обещаний нельзя не считаться.

Рассмотрим эпизод с патентом и случаи сексуального злоупотребления. Нарушение обещания в определенном смысле имеет целью навредить тому человеку, которому оно было дано. В случае с патентом нарушитель обещания открывает сверхсекретную информацию, что сведет на «нет» мечты изобретателя разбогатеть. Трудно воспринимать такой поступок иначе, чем в самом злонамеренном смысле. Напротив, хотя нарушающий обещание ребенок также намеревается вредить человеку, которому было дано обещание, мы воспринимаем это в положительном смысле — как обеспечение должного возмездия за сексуальное домогательство. Исключение из правила «никакого нарушения обещания» возвращает нас к проблеме содержательности исходного обещания. Сексуальный насильник не имеет никакого права просить ребенка сохранить свои действия в тайне, поскольку его действия вредят ребенку. Нельзя просить, чтобы другой человек сдержал обещание, если предмет обещания представляет собой моральное нарушение. Даже этот деонтологический принцип будет иметь исключения, которые определяются возможностью изменения некоторых параметров.

Тальвар с сотрудниками воспроизводили последовательность событий, которые, как правило, происходят, когда дети оказываются свидетелями морального нарушения и вызываются в суд как свидетели. В этот круг входят: описание случая, расспросы социального работника о том, что случилось, беседа с членом суда относительно понимания моральных различий и ответы ребенка судье на его просьбу рассказать правду. В первом эксперименте участвовали дети от трех до одиннадцати лет. Каждый ребенок видел, как его отец после ухода экспериментатора ломал куклу-марионетку. Затем отец обнаруживал признаки огорчения и, показывая ребенку сломанную куклу, просил его никому не говорить об этом. Как только ребенок соглашался сохранить эту тайну, возвращался экспериментатор и задавал ребенку ряд вопросов о кукле. При этом в одном варианте вопросы задавались в присутствии родителя, во втором — в его отсутствие. Во втором эксперименте дети того же возраста входили в комнату, видели кого-то из родителей — маму или папу, сидевших рядом со сломанной куклой. Родитель объяснял им, что случилось, и просил держать это в тайне. Таким образом, второй эксперимент отличался от первого только одним пунктом: ребенок не видел, кто сломал куклу.

Первый эксперимент (в обоих вариантах) был организован таким образом, чтобы воспроизвести процедуры, проходящие в зале суда, куда маленького ребенка часто сопровождают его родители. Существует ли «эффект аудитории», какова вероятность того, что дети скроют нарушение в присутствии родителей? Цель второго эксперимента состояла в том, чтобы устранить возможность, при которой ответственность за сломанную куклу можно было бы приписать ребенку. Это отнюдь не редкая ситуация, когда дети думают, что официальные лица будут считать их, а не взрослых ответственными за нарушение, даже когда они невиновны. Далее, беседуя с ребенком, второй экспериментатор снова проверял, как он понимает разницу между ложью и правдой, и затем напоминал ему об обещании говорить только правду.

Во втором эксперименте было установлено, что дети всех возрастов с большей вероятностью будут лгать о кукле и первому, и второму экспериментатору. Когда дети четко знают, кто отвечает за моральное нарушение, и уверены, что их не будут обвинять в том, что случилось, они, более вероятно, будут лгать в обоих случаях: и социальному работнику, и сотруднику, имитирующему судебное интервью. В некотором смысле ложь — это эгоистичное средство, приберегаемое для ситуаций, где она выгодна, и отвергаемое, когда она может нанести ущерб личности. Когда дети лгут, скрывая неблаговидные действия родителей, их мотивы не могут быть альтруистическими!

Удивительно, но присутствие родителей не влияло на то, что дети говорили в интервью. Дети всех возрастов с одинаковой вероятностью будут лгать, находятся ли они под пристальным взглядом родителя, или родитель уходит в другую комнату. Из Других материалов, имевших отношение к судебной процедуре, Надо отметить тот факт, что во всех трех случаях (два варианта Первого эксперимента и второй эксперимент) дети с большей вероятностью говорили правду не в первом собеседовании, а во втором. Этот результат вызывает тревогу: из него следует, что социальные работники, привлеченные на первом этапе судебной процедуры, вероятно, будут чаще слышать ложь из уст травмированного ребенка, а правдивое детское сообщение услышат, скорее всего, члены судебного заседания. Главная причина этих различий может быть в том, что судебная экспертиза компетентности ребенка, цель которой — показать, что маленькие дети понимают, что такое ложь и моральные нарушения вообще, дает результат, который похож на последствия применения «сыворотки правды». Когда детей прямо и настойчиво вынуждают отделить правду от лжи, правда преобладает.

Тот факт, что дети, давшие слово сохранить в тайне правду о нарушении, более вероятно, будут лгать, не должен уводить от основного результата работы: большинство детей, независимо от условий эксперимента, говорили правду. Они сообщили о неблаговидном поступке своих родителей. Таким образом, даже перед авторитетными лицами, которые могли бы их смущать, они давали правдивые ответы.

Однако неясным остается, насколько результаты этого исследования можно распространить на другие эмоционально более существенные моральные дилеммы? В этих экспериментах родители никогда не говорили своим детям о том, к чему ведет нарушение обещания хранить тайну. Негативные последствия не были четко сформулированы. В случае сексуального злоупотребления насильник часто может угрожать жертве самыми жестокими последствиями, если жертва рискнет раскрыть секрет преступления. Например, это могут быть такие слова: «Если ты скажешь об этом, меня посадят в тюрьму и мы никогда больше не будем вместе». Далее, в отличие от экспериментов с куклами, при сексуальном злоупотреблении ребенок бывает лично вовлечен в тайное действие. Эти критические замечания вытекают из изучения развивающейся моральной компетентности ребенка. В совокупности эти данные дают основание считать, что во многих случаях наши суды привлекают в качестве свидетелей некомпетентных детей. В результате становится весьма ощутимым несоответствие между моральной компетентностью и качеством выполнения требований судебного процесса. Юристы, возьмите это себе на заметку!