Глава двадцать вторая Ваничка был пятым

Глава двадцать вторая

Ваничка был пятым

Ваничка вообще был обречён на умерщвление. Именно он. Мальчик. И притом обречён ещё до рождения и даже до зачатья. И вот почему.

У матери Софьи Андреевны — Любови Александровны — было тринадцать детей, из них восемь пережили своё совершеннолетие, а пятеро умерли ещё в детстве. Всякая женщина, которая некрофиличнее своего супруга, — ведёт, и потому неизбежно воспроизводит семью не его, а своего детства. Воспроизводит (или, во всяком случае, пытается) и дух семьи, и число детей, для чего не стесняется никаких методов. Если у матери было, скажем, тринадцать детей, то пока у некрофиличной дочери их не будет ровно тринадцать, комфортно она себя чувствовать не будет. У Софьи Андреевны Ваничка был тринадцатым ребёнком, поэтому после его рождения Софья Андреевна, которой удалось всем вокруг внушить, даже самому Льву Николаевичу, что именно он, её муж-писатель — похотливая гнида с гениталиями! — был инициатором такого большого числа детей, рожать, разумеется, прекратила. Но Ваничка, к несчастью, был живым. Он был девятым живым ребёнком, до пяти умерших детей не хватало одного, и это лишало Софью Андреевну душевного комфорта. Поэтому ради того, чтобы «идеальная мать» могла это чувство душевного комфорта обрести, один из живых детей должен был быть умерщвлён.

Задача для всякой женщины при обыденном течении дел несложная и, как показывает практика, всегда выполнимая.

Но почему бы не умертвить, скажем, нелюбимую Александру? А вот Александра для душевного комфорта матери была обязана выжить! Дело в том, что Александра была третьей её девочкой — а ровно столько было дочерей у матери Софьи Андреевны. Так что «любящая мамочка» никак не могла свою дочурку «случайно» заспать или «случайно» утопить в корыте — не могла. Более того, она, чтобы сохранить нужное число дочерей, пошла даже на то, что не стала необходимую ей третью дочь кормить своим молоком — и та выросла здоровой. (Только не говорите, что Софья Андреевна подсознательно не знала о свойствах своего молочка! Не смешите!) Жертва для Софьи Андреевны была в том, что здоровье дочери означало также меньшую её от мамочки психологическую зависимость.

Итак, лишним был Ваничка.

Да и «работать» легче с маленьким, с младшеньким, последним.

Но вот незадача: он хоть и испробовал маменькиного молочка, но как назло оказался ещё и способен на ненавистное матери неавторитарное мышление, следствием чего всегда бывает здоровье. А может быть, потому у него и было такое мышление, что он яснее других в семье чувствовал и понимал, что его убивают, убивают психоэнергетически, а от этого защита одна — критическое мышление… У остальных детей не было такой детерминированности: убьют или не убьют — зависело от минутных капризов «хранительницы дома».

Итак, убиение пятого, самого трудного ребёнка.

Вот уж где Софье Андреевне помогла её предусмотрительность!

Ей на помощь пришёл целый город со своими нездоровыми условиями жизни: Ваничка всё ж таки умер — от инфекционной болезни, после которой в тот год хоронили детей только в Москве. Схоронили и Ваничку. Не окажись семья Толстых в Москве, Ваничке пришлось бы умирать другой смертью: в воде, от удушья, от отравления… Но в городе его смерть казалась естественнее.

Софью Андреевну вообще тянуло в Москву. Как к Танееву. Это не просто образ сравнения. Тот же, прежде всего, механизм притяжения: как и рядом с «музыкантом», уровень некрополя в столице всегда выше, чем где бы то ни было, ведь всякая столица — толпа проституток, начальников, штабных, модных врачей, учителей, точнее место их скученного проживания. Софью Андреевну вообще всегда тянуло прочь из Ясной Поляны, и дело было не только в более здоровых условиях проживания для её детей и потому сложностями с умерщвлением неизбежного тринадцатого. Ей также была важна и власть над детьми. Естественные условия существования способствуют укреплению независимого мышления (как, скажем, у Льва Николаевича и прочих гениев), и уничтожить его можно только так называемым университетским (иезуитским) образованием, основанном на внушениях. Давно известен факт, что так называемое «образование» ведёт к усвоению не столько знаний в данной области науки, сколько бытующих в ней предубеждений и суеверий. Науку и вообще знания человечества (и свои тоже) продвигали вперёд всегда только самоучки. Это знание столь доступно, оно столь на поверхности, что используется для составления предсказаний. Скажем, тот же знаменитый Шерток сказал, что психология в XX столетии топчется на месте и прорыв вперёд будет совершён непрофессионалом. Разрушительность «университетского» образования замечена давно, успехи самоучек тоже, и, видимо, отчасти этими соображениями руководствовался Лев Николаевич, оставляя университет с многочисленными старательными и не очень старательными студентами, равно канувшими в безвестность. Казалось бы, та мать, у которой, как у Софьи Андреевны (всё-таки, жена Толстого!), была возможность осмыслить оба подхода к принципам образования и которая, действительно, любящая (не анальная), должна мечтать о том, чтобы её ребёнок (в особенности — сын) и близко не оказывался с городами вообще, а с университетскими в особенности. Если она мечтает, чтобы её ребёнок стал гением, рядом с которым полной грудью дышали бы ему подобные личности. Именно об этом мечтал Лев Николаевич.

Но не такие были желания у Софьи Андреевны!

Некастрированность мышления детей для Софьи Андреевны означала их самостоятельность, адекватность суждений, а следовательно, реальную оценку ими матери и, как следствие, выход их из-под её контроля. Задавить их как личностей можно было только путём раскачивания маятника садомазохизма любыми способами — лишением общения с отцом, перемещением в зону с повышенным уровнем некрополя (столицу), извращением способов адекватного мышления («дать образование»), чтобы они оставались гипнабельными для всяких некрофилов вообще и для неё в частности.

И Софья Андреевна засобиралась в Москву. Лев Николаевич сопротивлялся. Он так активно защищал право на жизнь и для себя, и для своих детей, что переезд с первой попытки Софьи Андреевны не состоялся. Но вот Софье Андреевне осталось родить ещё только двух детей, из которых один должен был умереть. Силы Софьи Андреевны были распылены на многочисленных кастрированного ума детей, поэтому в деле достижения её планов насчёт рожания и рыданий над детским гробиком мог помочь только большой город. Она увеличила напор — и Лев Николаевич сдался. Переезд состоялся.

А там для её Машеньки — многочисленные страстные любови, для остальных её повзрослевших детей — университетское образование со всеми вытекающими отсюда последствиями, но зато для набожной Софьи Андреевны — безутешное горе над гробиком Ванички и всеобщее восхищение перед её подвигом «идеальной матери».

Можно представить чувства отца, потерявшего, по сути, единственного своего ребёнка! Отца, собственными руками помогшего своей жене привезти его в умерщвляющий город!..

Ужасно.

Не обратить внимание на то, что в результате смерти Ванички у Софьи Андреевны, в точности как у её матери, стало восемь живых (в точности трое девочек и в точности пять мальчиков) и пять умерших в детстве детей, могут только те, кто очень не хочет этого замечать.

Нет, мы не подозреваем, что имеющих власть над умами населения толстоведов вызывал некий конкретный партийный бонза и под угрозой прекращения выплаты ежемесячного содержания приказывал выставлять Софью Андреевну «идеальной женой, любящей матерью и т. п.», а Льва Николаевича, сопротивлявшегося переезду в столицу, — мракобесом, человеконенавистником, насильником и губителем жены и детей, а его тягу к жизни на природе — дурного тона оригинальничаньем, не соответствующим вкусам благоволящего к гитлерщине и сталинщине пролетариата. Нет, дело, разумеется, не в конкретном бонзе, хотя бы уже потому, что «идеальной самопожертвенной женой и хранительницей семейного очага» Софья Андреевна была признана в России не только коммунистической, но и православной. Да и по всему миру тоже так считается. Здесь чувствуется анонимный кукловод.